И
наша победа близка.
Когда распрощался, ушел, народ снова загалдел в школе и около школы
на улице. Вирка сердито говорила, на ходу, беженкам из бараков:
- Намолол за три мельницы, да все не про нашинску нужду. Да еще про
наше дело и не спрашивай! Ух, и зло меня забрало. Сгрести бы его тут, да
намять бока. Пущай хоть не под пулей, а под кулаками бы хуть помаялся.
Небось, сам в солдатах-то не был, в окопах не лежал.
Короткий мужской смех сзади всех четырех баб разом оглянуться заста-
вил. Светлоусый, с бритым подбородком высокий мужик в солдатской одежде
шел и смеялся. Спросил Вирку с незлой насмешкой:
- А ты лежала в окопах? Почем знаешь, - может, там сладко лежать-то?
- Для таких, как ты, сладко, коль сам тоже не лежал. Рожа-то гладкая.
Видно, в городу в каких-нибудь сапожных, аль в услужении спасался. Че-
го-то и харю-то твою противную впервой вижу. Видно, не из нашей деревни.
Пошел своей дорогой! Чего в наш разговор влезаешь?
- Уж очень ты спесива, да задорлива! Да только без толку. Я на тебя
еще в школе глядел, как ты шумела. А чего шуметь зря? Не мозгляк этот
говорливый дело делает.
- А не он, дак пущай и не вередит. Чего ездиют, народ тревожат, над
мужиком изгиляются? Эх, была бы моя воля...
- Ты бы сама тогда царевать стала. А? Чьего ты роду-то, я тоже что-то
не признаю. Эти бабы-то, видать, не нашинские, а ты ровно здешняя, а не
припомню тебя.
- Вот привязался! липучий чорт! Иди своей дорогой! да за мной, гляди,
не вяжись! Я эдаких вальяжных не люблю. Другие солдаты на войне маются,
а вот эдакие на теплых местах спасаются. Тьфу! Ноги бы тебе переломать с
разговорщиком с этим вместе.
Солдат засмеялся и в переулок свернул. А Вирка всю дорогу до бараков
ругала его и лектора. Беженки, понурясь, необычно молчаливо шли. Их своя
забота долила. Скоро ли отправка на родину начнется?
Вечером тот солдат к баракам приходил. Вирка с кузнецом акгыровским,
плохой славы мужиком, плясала и обнималась. Он поглядел и ушел. А Вирке
сразу скучно сделалось. Оттолкнула кузнеца:
- А, ну тебя, рыжий чорт! Надоел... Одно, лапает! Жена хромая, не
совладает с тобой, а следовало бы морду твою пучеглазую хорошень набить.
Чего к другим бабам вяжешься?
Тот еще больше глаза выпучил:
- Да ты же, Вирка, сама с охотой!
- А была охота, да пропала. Много вас старателей под легкий-то под
подол. Не вяжись больше ко мне, краснорожий! Другую игральщицу себе ищи.
Двинула под самые зубы кулаком, из объятий высвободилась и ушла с
улицы. А в бараке у них, несмотря на поздний час, Анисья Вирку дожида-
лась. Глаза у ней были наплаканы и лицо вытянулось.
- А я, было, за тобой на улку итти собиралась. Да сердце у меня не
хочет сейчас на веселье глядеть, ну замешкалась, подождала...
Вирка взглянула неприветливо и неласково спросила:
- Чего это ты сегодня расхлюпалась? Аль сударик побил?
- Не говори ты сейчас мне про него, не трави ты моего сердечушка! Ох,
Вирка, горе-то у меня какое! Мужик, шибко пораненый, в городу в больнице
лежит. За ним приехать наказал.
- В каком городу? Откуда ты узнала?
- А Павел Суслов вернулся нынче, наказ передал. Вместе, говорит, с им
в лазарете в Москве их лечили. Павла вылечили и ничем ничего не видать,
что больно ранетый был, а мой-то Спирька чуть дышит, сказывает. Отпусти-
ли домой, - все одно помирать! Пашку-то из города довезли, а моего на
отдельной на подводе надо. Приезжать мне за им велел. Ох, головушка моя,
ох, сердечушко в лютой тоске! Дождалась, домолилася! Може, только глаза
закрыть и доведется мне.
Перешибло слова рыданьем. Но Анисья быстро слезы вытерла, заглотнула
плач и снова заговорила торопливо и сбивчиво:
- Завтра чуть свет выезжать надо, а на кого спокину избу и хозяйство?
Ребятишек-то куды ни то на время порастыкаю! А корова одна хворая, и за
шараборой доглядеть надо. К тебе, Вирка, с докукой, айда подомовничай.
Работа-то на дороге у тебя, я слыхала, поденная.
- И вовсе никакой нет. Из бараку-то гонют. Теперь на работу мало на-
роду требуется, да и то мужиков, а баб не хотят. Слыхать, не будут но-
нешний год дорогу-то достраивать. Силов из-за войны не хватает.
- Да то и я слыхала! Так, сразу-то не сказала, а знала, что тебе по-
даться некуда.
- В чайную на участок прислуживать зовут...
- Ну, уж ты для ради Христа мне уважь. Дурная ты, а на хозяйство
сметливая. А ведь как сказать, и в горе, а все одно по хозяйству забота
свербит. Подомовничай!
- Мужики охальничать будут. Кабы окна из-за меня тебе не повышибали.
- Да я соседям всем поклонюсь, приглядят. Главно дело, корова хворая,
а у тебя к скоту рука способная. Кузнеца-то своего уж как ни то ублажи,
расстарайся. Аль кто там еще у тебя? Приластись хорошень, попроси: они
заступятся.
Вирка усмехнулась.
- Да ладно уж, не учи! Сама отобью, сумею! Ладно, приду завтре на
свету, коль уж дело такое.
- Да ты нынче айда со мной. С тем и шла. Айда, ластынька, шибко серд-
це у меня горе жмет. К Павлухе забегем, еще ладом расспрошу, как к мужи-
ку-то в городе доступиться. Айда, собирайся скорей!
- А какие мои сборы? Добро не укладать, сундуков не запирать. Что
мое, все на мне... Эй, Ульяна, слышь ты, я на деревню ухожу. Завтра на
участок не пойду с тобой.
Шибко шли. Анисья на ходу плакала, слезы вытирала, вздыхала горестно
и по хозяйству своему деловито распоряженья Вирке давала.
За два дома от своей избы, Анисья в чужой двор свернула.
- Я сейчас у Павла поспрошаю. А ты иди в мою избу. Ребятишки-то одни.
Не знай, спят, не знай, кричат. Астрийца-то ныне я со своего двора прог-
нала.
Вирка проводила ее взглядом и вспомнила. Так тот солдат Павел Суслов
и есть! Мало и давно видала его, вот сразу-то и не припомнила. Царскую
службу отбывал, а тут война. Четыре года службы, да войны уж три без ма-
лого. Семь лет в своей деревне не был. Ну да, он же и есть. Баба у него
летом померла. Ребятишки одни, слыхала, в избе отца дожидались. Вон что!
Здешний, и с бедного двора, а несет себя высоко как. С неожиданной
злостью подумала:
"А от войны, видать, все одно в спокое хоронился. Уж не знай, где это
он раненый был. Шибко вальяжный".

IX.

Неделя к концу доходила, Анисья из города все не возвращалась. Вири-
нея и во дворе и в избе одна убиралась. К вечеру сильно уставала. Тяже-
лели ноги и ныла спина. Но засыпала с горькой усладой: хоть чужим детям
матерью эти дни была, хоть в чужом хозяйстве привычный крестьянский
труд, как в своем углу, одна, без хозяйки, справляла. Первые ночи, прав-
да, парни около двора охальничали. Непристойными словами Вирку на улицу
выкликали. Одно окно камнем разбили. Но на вторую ночь Павел Суслов
вступился. Не за Вирку, а за Анисью.
- Мужик на войне маялся, теперь помирает, а вы его хозяйство, своло-
чи, зорите. На сход вызову, старики в волости вас проучат! Чего? Меня
послушают! Ты, конопатый, тут песни орал, да с девками занимался, а мы с
Силантьем кажный день встречали: не последний ли? Не сметь у двора его
похабничать! Надо вам эту бабу, ловите на улице, а тут не страмите. Дру-
гих солдат подговорю, и без стариков проучат вас за Силантия.
Парни, отругиваясь длинными матерными ругательствами, от избы
Анисьиной ушли. Больше по ночам не тревожили. А кузнеца Вирка сама отва-
дила. Он ночь у избы Анисьиной пошумел, а на утро она в кузницу к нему
пришла. При людях не постыдилась, голосом громким и твердым сказала:
- Я, Нефед, гулящая. Кажный хороший человек может меня страмить вся-
ким словом, где ни попадусь. В глаза в мои бесстыжие плевать и смехом
похабным бесчестить. Хорошему я всякую обиду спущу, перетерплю, еще пок-
лонюсь, да отойду. Только не видать хороших-то! Все больше пакостники,
блудники, да злыдни. Дак нечего и от меня хорошего ждать! Пока охота бы-
ла блудить с тобой, блудила. А сейчас на дух не надо тебя. И ты меня не
замай! Горло зубами перегрызу, морду ногтями иснахрачу. Смерти не побо-
юсь, а тебя от себя отважу. Отвяжись лучше добром! С топором сплю, и то-
пор рука подымет, вот тебе слово мое. Я бесстрашная. Пущай все вот тут
будут свидетелями. Как пообещалась, так и сделаю.
Глаза у ней стали ярко-золотыми, жаркими. А лицо и губы побелели.
Кузнец было радостно ощерился, как ее увидал, а теперь попятился. Сроду
слуху не бывало, чтобы баба такие слова при людях мужику без опаски го-
ворила! Чтоб стращала так мужика. В большом и сильном теле у Нефеда пря-
талась робкая душа. Куражилась только над слабыми, а от грозного напора
сжималась. Сплюнул и сказал сумрачно:
- А на кой ты мне нужна!.. Без стыду сама притащилась ко мне среди
бела дня. Убирайся, покуда цела!
- Я уберусь, только слово мое помни.
- Уходи, тебе говорят! Лезет сама на всякого мужика! Спьяну, может, и
был какой грех с тобой, дак я об этом и думать забыл. Н-ну, проваливай!
Вирка тряхнула головой и ушла. Мужики загалдели:
- Воротить ее, стерву!
- Избить хорошень, чтоб не грозила. Па-аскудница!
- По старому обычаю, как с такими ране расправлялись. Избить до ос-
ташнего дыханью, заголить подол, да на кладбище привязать к кресту. Пус-
кай сдохнет в своей страмоте.
- Ну, и выродили себе отродье кержаки со старой-то молитвой!
- Эдакой стервы по всей волости днем с огнем ищи, больше не найдешь.
Но Виркино бесстрашие такое, когда даже цепкости за самую жизнь нет в
человеке, невольно смиряло. Обезоруживало мужиков смешанным чувством бо-
язни и восхищенья. Никто догонять ее не пошел. Никто больше в Анисьиной
избе ее не потревожил. На улице ночами Вирка больше не показывалась.
С Павлом встретилась на речке. Из проруби воду несла, а он к той про-
руби шел. Посмотрела равнодушно в его лицо и мимо было прошла.
- Стой-ко, спросить я тебя хочу.
Вирка приостановилась и спросила равнодушно и неспешно:
- Ну? Чего надо?
В эти дни отдыха от тяжелого хмеля, от ругани и шума барака, от ра-
дости труда, который считала своим, Вирка о мужиках не думала. И про
Павла совсем забыла. Оттого и отозвалась без злобы, без привета и без
вызова.
- Анисья приедет, ты как? Опять назад в барак уйдешь?
- В бараке-то место у меня, видишь, не откуплено. Рассчитали с рабо-
ты. Может, в участок, где господа есть, служить. Может, в город подамся.
Запрет-то с меня снят теперь и документ есть у меня. А тебе что?
- А ко мне не поохотишься жить притти?
Вирка посмотрела прямо и пристально в его светлые, спокойные глаза.
- Хорошей бабы-то разве не найдешь? Жениться тебе надо. У тебя дети,
свое хозяйство.
- Женюсь еще, коль пригляжу для себя. А хозяйство невелико. Лошадь и
корова. У людей кормились без меня. За прокорм заплатил, пригнал. Вот и
все хозяйство.
- Дак и один с девчонкой управишься. Не такой достаток, чтоб работни-
цу кормить.
- Без бабы нельзя. Женюсь, тогда и без работницы обойдусь.
- Девчонка у тебя большенька. Поди уж двенадцатый год, аль боле? С
ней управишься. Эдакая уж вполне хозяйствует.
- К тетке в город отправляю ее. Учить хочу. Два парнишки малолетних
со мной только останутся.
- Ишь ты, тароватый какой! Денег, видать, много нажил? Девчонку
учить! Уж хуть бы мальчишку, а с девчонки какой толк! Учи не учи, все
одно под мужа пойдет, не сама голова.
- А уж это я по своему разуму. Как хочу, так и поставлю. Ты про себя
говори, не охота, что ль, ко мне? Так трепаться-то лучше?
Вирка сердито сдвинула брови.
- Не больно зарюсь на нежирный-то твой кусок. Поди-ко, я баба быва-
лая, знаю, что жить в избу к себе не на одну денную работу зовешь. И
ночью, чать, ублажать себя заставишь. Ну, а я гулять гуляю, когда захо-
чу, а за кусок, аль за подарки на это дело меня не укупишь. Не пойду.
Ищи другую.
Поправила коромысло на плечах и пошла.
- Погоди!
- Ну, чего еще? Говорю, не охота.
Павел помедлил, поглядел на нее и сказал просто, хорошим голосом:
- Зря ты, баба, все на зло себе делаешь. Где лучше - не надо, я, мол,
возьму, да в самое худо нырну. Слыхал я все про тебя. Говорить много не
охота мне, а вот: ты работящая, не вовсе истаскалась еще. Живи и работай
по своему природному делу. Даром кормить не стану, я не купец, не барин.
А за работу накормлю тем, что и себе поесть добуду. Насчет приставанья,
ночного дела, не зарекаюсь. Я молодой еще, ты молодая, рядом жить будем,
как, чать, не распалиться? Но только говорю тебе, не снасильничаю. Не
захочешь - не надо. Только уж это тоже не совру, с другими мужиками, по-
ка в моей избе живешь, тоже чтоб греха не было. Живи тогда сухо, спасай-
ся. Для себя неволить не буду.
- Своя пакость не пахнет, чужая смердит.
- А уж это так. На другое я не согласен. Не стерпишь, уйдешь, не при-
вязанная. А все хоть отдохнешь. И мне без бабы никак нельзя. С детями ты
ласковая, я видал. Ты срыву эдак не отказывайся. Подумай нонче, а завтра
скажешь.
Вирка мотнула головой. Потом тихо сказала:
- Люди смеяться над тобой будут. Много тут шумели про меня.
- А с того, что сама ты того боле шумишь. Поживешь тишком, дак люди к
тебе потише будут. Я вот гляжу, да думаю, что об грехе своем ты больше
шумишь, чем грешишь. Много трепалась-то?
- Нет. С беженцем с одним, так на людях только со зла, а к себе не
допущала. А с кузнецом, вот, правда. Только много я охальничала: пьяная
на улице валялась и перед народом... нехорошо с мужиками озоровала. Да
ты что меня чисто поп на исповеди? Тьфу! И я-то расслюнявилась... Уби-
райся от меня, кобель ласковый! За тем же за делом ко мне, как и все, а
с присловьем с каким. Тьфу! Тьфу! Тьфу! Провались, окаянный, хуже всех
стервецов ты стервец!
Шибко крутым подъемом от речки шла. Тяжести полных ведер не чуяла.
Сердце колотилось в груди, и редкие у Вирки слезы глаза застлали.
И ночью плакала.

---------------
Анисья вернулась домой с побледневшим румянцем и непривычно тихая.
Лошадь во дворе распрягла сама, покупки в избу внесла. Вирку про хо-
зяйство расспросила. И только тогда села на скамью у стола и подозвала
детей. Стала их обнимать, гладить и голосить с положенным причитаньем:
- А и, деточки, сиротинушки, да и на кого же спокинул вас родитель
ваш, светик ясный, Силантий Пахомович! Ой-й-ой-ошеньки, не ждала, не га-
дала, отколь и когда напала на сердечушко темна ночь. Голубь белый, же-
ланный, соколик мой, дорогой супруг Силантий Пахомович! Ходят ноженьки
мои, глядят глазыньки, а к тебе не дойдут, не увидят тебя боле, не прис-
покоятся. Ушел от супруги от своей, ушел от родимых малых детушек, ушел
и не будет назад. Залег в сыру землю-матушку, во чужом во далеком месте
и на погосте не на нашинском. Накрепко залег, принакрылся землей, приза-
перся крестом, не встанет, не взглянет, не покричит боле, не приластит-
ся. Отходили его резвы ноженьки, отработали рученьки, отглядели ясны
глазыньки. Ой, тошно мне, тошнехонько и немило глядеть на божий свет!
Закрутите и мне в саван смертный белы рученьки, призакройте глаза, поло-
жите с им в землю-матушку. Не березынька в поле одинешенька трясется,
качается, ветру жалится, а супруга твоя, вдова горькая, о земь бьется
бедной своей головушкой, кричит, выкликает тебя, соколика, а твово голо-
са не дождется, не выпросит. Замолчал на век, упокоился...
Долго голосила. В ярких цветистых словах, в заунывном вое, в обильных
слезах растворила скорбь, всю печаль и заботы вдовьей жизни высказала.
Бабы и избу набежали. Когда иссякли слезы и слова, Анисья подробно расс-
казала про смерть Силантьеву, про город, слухи про войну. Потом тесто
для поминок ставить стала. Хлопотливо закружилась по избе.
Виринея во дворе поила скот. Подумала о смерти Силантьевой:
"Каждого ждет час, и никто не знает когда. Может, завтра вот я..."
Вдруг необычайно отчетливо, будто по-новому услышала мычанье коровы,
живую возню свиньи рядом в хлевушке, ощутила запах навоза и снега и свое
живое теплое тело. Черным холодным крылом в мозгу вдруг мысль: как же,
как же это? Сразу застынут жилы, остановится кровь, и уйдет все живое из
глаз? Будет мычать корова, будет ворошиться свинья, в свой час согреет
всех солнышко, а она, Вирка, будет лежать в земле.
Сильный страх встряхнул дрожью все тело. Бросила ведро и на свет, во
двор, быстро выбежала. Дышала так жадно, будто, правда, от смерти сейчас
высвободилась. И до конца дня ощущала ясно и радостно крепкое тело свое.
Думала ночью:
"И скот, и люди, и трава, - все на земле на смерть родится, ну те
хоть думой не маются. А человек обо всем думает, из-за всего старается,
что крепко, да надолго. И короток живой час у людей, а мы еще сами себя
тревожим, неволим, сердечушко свое травим".
Утром рано постучала в окно Павловой избы.

X.

Павел вошел в избу, как хмельной. На лице улыбка растерянная и глаза,
как пьяные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11