Ему теперь плевать на все, этому хорошему человеку, на все зубы на свете, включая и свои золотые. Он их радостно скалит, будто счастлив вновь встретить своего босса. Он, кажется, сейчас говорит: «Привет, господин Окакис, видите, это я, верный слуга, всегда на своем посту. Я немножко похудел, но если бы вы знали, как легко я себя чувствую!»
— При каких обстоятельствах и когда он исчез? — спрашиваю я.
— Не знаю. Однажды я приехал, чтобы посмотреть, как ведутся работы на строительстве, и его уже не было. Спрашивали рабочих, но они ничего определенного не знали, никто не мог сказать, куда он делся. Однажды утром он пропал, на это не обратили особого внимания. Поскольку между континентом и островом все время курсировали корабли, доставляя материалы, и Пуполос часто на них плавал, то все решили, что интендант попросту смылся. Я, признаться, тоже подумал, что он уехал или с ним что-то произошло в порту Эквадора.
Как все быстро о нас забывают, стоит нам только исчезнуть! Мы выпрыгиваем на поверхность из грязи (если верить религии), как пузырь.
И вот мы растем и толстеем. Солнце окатывает нас своими лучами, и тогда мы считаем себя кое-чем, а иногда даже кое-кем! А потом пузырь лопается: бум! И снова грязь становится единой, ровной и однородной, и вновь происходит загадочная ферментация, продолжающаяся постоянно, готовя и порождая новые пузыри.
— Ну хорошо! — говорю я. — По крайней мере, прогулка прошла не без пользы, поскольку позволила нам идентифицировать труп.
— Что же могло с ним произойти? — вздыхает Окакис.
— Возможно, повздорил с одним из рабочих, — делает предположение умный Берю, у которого всегда наготове парочка свежих гипотез на всякий случай.
— Мне кажется, мы никогда этого не узнаем, — замечаю я. — Когда проводились работы?
— В прошлом году, — отвечает Окакис.
— Полагаю, здесь трудились сотни рабочих?
— Тысячи, если хотите знать! Я очень торопился!
Сильные мира сего всегда спешат, когда делают ненужную в принципе и грандиозную работу. Их хлебом не корми, но дай воздвигнуть что-нибудь гигантское, страшно дорогостоящее и абсолютно бесполезное, будь то безвкусный и неуместный памятник или колоссальный собор. Тут уж никто не считает ни сил, ни денег для осуществления этакого умопомрачительного проекта в кратчайшие сроки. Как только какой-нибудь магнат с маниакальной упертостью принимается реализовывать свои бредовые строительные идеи, тут начинается Содом и Гоморра! И делает он это с единственной целью — увековечить свое имя и удивить мир.
Когда же проводятся какие-то действительно необходимые работы, как, например, ремонт автодорог (я говорю не только о Франции), то можно увидеть четыре бульдозера и парочку бетономешалок на всю колоссальную строительную площадку!
— Что будем делать с этим несчастным? — тихо спрашивает Окакис.
— Положим пока обратно в песок, — отвечаю я.
— А это правильно? — беспокоится религиозный судовладелец.
— Знаете, — встревает Берю, — земля — она везде святая!
* * *
Возвращаясь во дворец тысячи и одной проблемы, я все время думаю, поставить ли в известность Окакиса по поводу его супруги. Разорванная перчатка, которую я извлек из-под бара, является вещественным доказательством. Да еще каким! Но тогда придется рассказать, каким образом она ко мне попала. А ему, кажется, и так досталось по полной программе, бедняге — миллиардеру.
На полдороги он останавливается и хватается за грудь.
— Вам нехорошо? — спрашиваю я.
— Сердце сейчас выскочит из груди, — жалуется он. — Я начинаю думать, что моя жена была права, когда не советовала мне ехать на остров! — Он кладет свою холодную руку на мое плечо. — Что же будет, господин Сан-Антонио?
Мне остается лишь пожать плечами.
— Я полицейский, а не предсказатель, господин Окакис.
Берю, которому до сих пор удавалось хранить молчание, не выдерживает и привносит свою порции соли.
— Я тоже не предсказатель, но у меня есть, как говорится, десятое чувство. Не будем уточнять по поводу моих первых девяти.
Никто не требует от него объяснений, они сами лезут из Толстяка, как из дырявой корзины.
— Этот господин, которого вы видите здесь, — говорит он, указывая на свой толстый нос, — чувствует события раньше, чем они происходят. И я вам доложу со всей откровенностью сегодня ночью нам придется несладко.
— Сегодня ночью? — чуть не взвизгивает Окакис.
Берю вырывает волос из носа, что говорит о его решительности, и рассматривает его при свете луны.
— Да, — стремится успокоить он нас. — Этой ночью, господа!
Глава 12
Как вы знаете, я ни при каких обстоятельствах не теряю хладнокровия. Основное достоинство вашего любимого Сан-Антонио состоит именно в его умении, находясь в самых безвыходных ситуациях, оставаться самим собой с постоянством, отличающим только сильных мужчин. С неподражаемой живостью и достоверностью я изложил вам события, произошедшие на море. «Труженик моря» — так охарактеризовал бы меня папаша Гюго. Теперь, отдохнув и подлечившись, — пара стаканов виски! — я в темно-синем смокинге вступаю в залитый светом огромный зал для торжественных приемов.
Рядом со мной мисс Глория Виктис. Моя невеста выглядит как картинка из журнала, где печатаются сплетни о высшем свете. На ней нечто облегающее, сотканное из бесчисленного количества драгоценных камней.
Модель, спроектированная и сконструированная в мастерских Картье, там же модернизированная и прошедшая обкатку. Глория напоминает люстру, но только блеска больше.
Надо отметить, присутствующий великосветский народ стремится перещеголять друг друга в экстравагантности. Платья от Кардена, меха дикой и усмиренной норки, каскады редких камней и драгметаллов — все это напялено на дряхлеющие туловища суверенов и суверенш буквально кучами. Ла Кавале обернута занавесом миланского «Ла Скала», сборки которого удерживаются специальным каркасом, похожим спереди на капот «порше». В ее волосах, как корона, торчит гребень с алмазом ручной огранки, а вокруг шеи — в сорок два ряда жемчужное ожерелье.
Берю, впервые в жизни надевший на себя белый смокинг, рубашку с гофрированной манишкой и галстук-бабочку, подходит ко мне, негнущийся, как манекен из витрины универмага.
— Каких бабок стоят все эти елочные украшения?! — бормочет он, делая круговой жест рукой.
Затем тихо ругается и, скорчив рожу, жалобно стонет. Я спрашиваю о причине его нытья. Его Величество Берю дает объяснения:
— Чертовы ботинки! Не удалось найти своего размера, пришлось довольствоваться сорок четвертым. Кошмар! А если бы сейчас пришлось идти маршем от Страсбурга до Парижа!
— Трудно даже представить, — отвечаю я, — учитывая наше географическое положение.
Он бледнеет, что хорошо вяжется с его белым облачением.
— Ты прав. Видишь ли, парень, терпеть не могу острова: чувствуешь себя, как в запертом сортире.
Он с трудом делает пару шагов, словно ступая босиком по битому стеклу.
— Нет, не чувствуют себя мои ноги на празднике в этих испанских сапогах. Если бы они умели говорить, то наверняка спели бы «О дайте, дайте мне свободу!» Как ты думаешь, могу я немного распустить шнурки?
— Но только незаметно!
Он плюхается в старинное кресло эпохи Людовика XVI, которое тут же перестает им быть, поскольку под тяжестью Толстяка у кресла подламываются ножки. Мягким местом Берю жестко ударяется о паркет.
Дамы еле сдерживаются, чтобы не прыснуть со смеху, а слуги бросаются приподнять Толстяка на обычную высоту.
В сердцах Толстяк обращает свой гнев на подвернувшегося под руку Гомера Окакиса.
— Черт возьми, сынок, — рявкает он, — очень рад, что у вас такое коллекционное сиденье, но лучше держать его в витрине, а не подставлять под задницы присутствующих, иначе, чего доброго, гости могут выйти отсюда на костылях.
Окакис-сын приносит извинения от имени отца. Все вновь постепенно приходит в норму.
Моя Глория виснет у меня на руке и шепчет в ушную раковину:
— Тони, дорогой, что-то сегодня вечером вы выглядите очень озабоченным.
— Подводная одиссея немного выбила меня из колеи, — вру я, — но это пройдет.
Но, говоря между нами, мной и командой Кусто, Тони дорогой действительно сильно озабочен. В голове скачут беспокойные мысли, а на сердце скребут кошки. В жизни всегда так — ты ищешь объяснения самым загадочным, подчас самым чудовищным вещам. И если какая-то таинственная организация отрезала нас от остального мира, то, значит, они именно сейчас готовятся нанести коварный удар. Поскольку, будем логичны, невозможно держать в изоляции уголок мира, где происходят события первостепенной важности. Я имею в виду, для средств массовой информации. Ведь двадцать четыре часа без новостей с Кокпинока поставят на уши все редакции мира! Убедившись в том, что связь не восстановлена, сюда на помощь направят целую армаду, так ведь? Я думаю, уже утром над островом начнут кружить самолеты-разведчики, разрывая тишину своими мощными турбинами. А если этого будет недостаточно, то американцы, у которых во всех морях битком военных кораблей, тут же пришлют целый флот с крейсерами, авианосцами, плавучими гостиницами, ресторанами и магазинами. Они такие, янки — с открытым сердцем и пальцем на гашетке бомболюка атомного бомбардировщика. Особенно после того, как отправили на пенсию Айка Эйзенхауэра. Так что не только нос Берю чувствует приближающуюся опасность, но и серое вещество вашего покорного слуги Сан-Антонио!
Словом, сегодня ночью замышляется недоброе! Но будем оставаться бдительными, смотреть в оба, нюхать воздух, осторожно всех просвечивать, как рентгеном, — только в этом залог нашего успеха!
Пока, мне кажется, все выглядит весьма пристойно. Оркестр, составленный только из лауреатов первых премий международных конкурсов — все солисты с репутацией и первый раз собраны вместе! — дует и бренчит пятую увертюру к сейсмической симфонии оползней и извержений знаменитого русского композитора Вулкан-Затухановича. Первосортная музыка, особенно в третьей части, где оглушительные литавры прославляют победу Октябрьской революции.
Присутствующие слушают, затаив дыхание, и испытывают высший духовный подъем при воспоминаниях о падении русских акций. Лишь Толстяк борется со шнурками, пытаясь облегчить участь своих ступней.
— Если бы я знал, — мычит он, — надел бы сапоги «после лыж».
— Со смокингом смотрелось бы впечатляюще.
— Хотелось бы мне сплясать с одной из этих дам. Впервые в жизни иметь возможность обхватить одну из величеств руками и не использовать! Представляешь, как поднимется мой авторитет в глазах Берты, когда я ей расскажу, что танцевал танго со старушкой королевой Брабанса или твистовал с Алохой Келебатузой. Я даже договорился с одним фотографом, чтобы он мне сделал несколько фотографий.
Сногсшибательно, правда? Можно было бы показать их моей Берте в виде доказательства. Я бы прикрепил их у изголовья кровати, чтобы она знала, какой у нее муж — не хухры-мухры, мелочь всякая, а светский лев намбер ван! Берта неплохая женщина, но ее все время нужно осаживать.
Все породистые лошади так: если их вовремя не усмирить, начинают воображать, будто они звезды!
Он еще долго будет болтать о своей суженой — сел на любимого конька, тут его не остановить! — но я лишаю Берю своего внимания и принимаюсь инспектировать собравшуюся публику. Констатирую, что великолепная Экзема до сих пор не появилась. Осматриваю восхищенным глазом парадно-пенный мундир на светлом князе (бочковом) Франце-Иосифе Хольстене Премиуме, облачение принца Нгуена Совьет Шимина из рисовой соломки с вышивкой из напалма и костюм из тончайшего воска сырного короля Гауды. Вычурные мундиры на музыкальном вечере так же необходимы, как орган во время церковной мессы. Омон Бам-Там I в своей торжественной набедренной повязке из прозрачного шелка с кривым бараньим рогом на крайней (самой крайней) плоти и в короне из перьев и хвостов ящериц выглядит очень импозантно.
Я же, поскольку у меня нет ни орденов, ни медалей, ни даже кусочка орденской ленточки, чувствую себя среди важных персон просто раздетым.
Тихонько подгребаю к Окакису. Он еще более белый, чем смокинг.
— Дальнейшая программа вечера? — спрашиваю я тихо.
— Мне вручат несколько иностранных орденов, — объясняет он. — Потом в течение двух часов танцы и в заключение фейерверк.
— Мадам Окакис еще не пришла?
— Она любит приходить последней. Маленькая женская прихоть…
Оркестр приканчивает очередную сюиту. Все вокруг аплодируют. При криках «браво!» появляется Экзема. Рядом с ней самая что ни на есть голливудская красотка показалась бы нищенкой, роющейся в помойке.
Экзема затянута в белое платье из сверхъестественного шелка. На ней лишь одно украшение — но, граждане женщины, держитесь за что-нибудь, однако осторожно, не схватитесь за некий предмет, приняв его за ручку!
Один из самых знаменитых бриллиантов в мире под названием «Львиное яйцо» поддерживается тремя рядами искусно переплетенных нитей, сплошь усеянных бриллиантами поменьше!
Среди добропорядочного общества раздаются возгласы восхищения, умиления, лести, зависти, тенденциозности, сокрушения, огорчения, сомнения, удивления, очарования, отчаяния, уныния, задушевности, злорадности, отрешенности, умалишенности и языкопроглоченности.
Она прекрасно себя подреставрировала после нашего совместного полета в автоматическом режиме с переходом на форсаж. Экзема свежа, как распустившаяся (вконец) роза!
Проходя мимо, она отвешивает мне вежливый взгляд в стиле «Обязательная программа была блестяще выполнена! Но если тебе не черта делать сегодня ночью, то приходи, откатаем произвольную, и я покажу тебе кой чего!»
Наступает торжественнейший момент. Вперед выходит Ее Древнейшее Величество королева-мамаша Мелания, запакованная в темно-фиолетовое перекрахмаленное платье, чтобы держаться прямее.
— Господин Окакис, — говорит она зычным голосом разбуженной вороны, — в соответствии с данными мне чрезвычайными полномочиями награждаю вас почетной медалью Героя Вздувшегося Живота за оказание неоценимых услуг придворному садовнику в деле освоения невспаханных углов моего королевского поместья. (Как мне потом объяснили, Окакис в свое время привез королеве семена вермишели и показал, как их культивировать.
Затем из этих злаков стали готовить суп наследному принцу, избавив его таким образом от запоров.) Слуга вносит подушечку с лежащей на ней вышеназванной медалью. Она выполнена в форме суповой ложки для рыбьего жира на фоне доблестных штыков гвардейцев Брабанса — аллегория, глубокий смысл которой, я думаю, понятен всем присутствующим.
Забыв на время о своих нынешних горестях, Окакис преклоняет колено перед королевой-маманей. Она, желая приколоть медаль к груди Окакиса, давит, но награда не хочет держаться. Коронованная мамаша требует свои очки. Требование моментально исполняется. Нацепив их на нос, Мелания доблестно осуществляет деликатную миссию. Папаша Окакис вскрикивает и пугается.
— Величество, — бормочет он растерянно, — вы прикололи прямо к телу.
Старушка улыбается доброй улыбкой старой хозяйки (за что на родине ее очень любят) и просит ассистентов исправить ошибку.
Затем наступает очередь принца Салима Бен-Зини нацепить на грудь Окакиса по праву заслуженного Большого Скарабея. Бывшая королева Алоха наматывает на хозяина дома Толстую Ленту, высшую награду государства Тения. Сырный принц Гауда от имени своей супруги королевы цепляет на Окакиса Крест Скандинавской Коровы. Король Фарук от имени своего зачуханного народа вешает звездный плевок. Омон Бам-Там I награждает Банановым орденом Национальной чести, а лорд Паддлог передает от английской королевы уменьшенную модель карты железных дорог Великобритании. Японский посол ищет свободное место на пиджаке Окакиса, чтобы прикрепить орден в виде самурайской повязки на глаза, но награда не для повседневного ношения, поскольку имеет габариты двадцать на тридцать сантиметров. Не найдя подходящей площади, он прикрепляет орден к нижней пуговице пиджака. Поэтому, когда наступает очередь президента Эдгара Слабуша, тот вынужден обойти Окакиса два раза вокруг, чтобы найти место для Замороженного Голубя, ордена очень модного, так как его можно носить и на твидовом, и на вечернем костюме в духе принца Гальского, а также на спортивном. Все незанятые места зарезервированы заранее по телефону, поэтому свободной остаются лишь спина, один рукав и ширинка на штанах. Президент Эдгар был бы страшно недоволен, если бы пришлось цеплять свой персональный орден Голубя на непочетное место, поэтому он прибегает к типично французской уловке.
— Господин Окакис! — заявляет он. — Моя страна хотела особо отметить не только ваши заслуги, но и заслуги вашей бесценной супруги, поэтому мы решили вручить наш орден мадам Окакис!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
— При каких обстоятельствах и когда он исчез? — спрашиваю я.
— Не знаю. Однажды я приехал, чтобы посмотреть, как ведутся работы на строительстве, и его уже не было. Спрашивали рабочих, но они ничего определенного не знали, никто не мог сказать, куда он делся. Однажды утром он пропал, на это не обратили особого внимания. Поскольку между континентом и островом все время курсировали корабли, доставляя материалы, и Пуполос часто на них плавал, то все решили, что интендант попросту смылся. Я, признаться, тоже подумал, что он уехал или с ним что-то произошло в порту Эквадора.
Как все быстро о нас забывают, стоит нам только исчезнуть! Мы выпрыгиваем на поверхность из грязи (если верить религии), как пузырь.
И вот мы растем и толстеем. Солнце окатывает нас своими лучами, и тогда мы считаем себя кое-чем, а иногда даже кое-кем! А потом пузырь лопается: бум! И снова грязь становится единой, ровной и однородной, и вновь происходит загадочная ферментация, продолжающаяся постоянно, готовя и порождая новые пузыри.
— Ну хорошо! — говорю я. — По крайней мере, прогулка прошла не без пользы, поскольку позволила нам идентифицировать труп.
— Что же могло с ним произойти? — вздыхает Окакис.
— Возможно, повздорил с одним из рабочих, — делает предположение умный Берю, у которого всегда наготове парочка свежих гипотез на всякий случай.
— Мне кажется, мы никогда этого не узнаем, — замечаю я. — Когда проводились работы?
— В прошлом году, — отвечает Окакис.
— Полагаю, здесь трудились сотни рабочих?
— Тысячи, если хотите знать! Я очень торопился!
Сильные мира сего всегда спешат, когда делают ненужную в принципе и грандиозную работу. Их хлебом не корми, но дай воздвигнуть что-нибудь гигантское, страшно дорогостоящее и абсолютно бесполезное, будь то безвкусный и неуместный памятник или колоссальный собор. Тут уж никто не считает ни сил, ни денег для осуществления этакого умопомрачительного проекта в кратчайшие сроки. Как только какой-нибудь магнат с маниакальной упертостью принимается реализовывать свои бредовые строительные идеи, тут начинается Содом и Гоморра! И делает он это с единственной целью — увековечить свое имя и удивить мир.
Когда же проводятся какие-то действительно необходимые работы, как, например, ремонт автодорог (я говорю не только о Франции), то можно увидеть четыре бульдозера и парочку бетономешалок на всю колоссальную строительную площадку!
— Что будем делать с этим несчастным? — тихо спрашивает Окакис.
— Положим пока обратно в песок, — отвечаю я.
— А это правильно? — беспокоится религиозный судовладелец.
— Знаете, — встревает Берю, — земля — она везде святая!
* * *
Возвращаясь во дворец тысячи и одной проблемы, я все время думаю, поставить ли в известность Окакиса по поводу его супруги. Разорванная перчатка, которую я извлек из-под бара, является вещественным доказательством. Да еще каким! Но тогда придется рассказать, каким образом она ко мне попала. А ему, кажется, и так досталось по полной программе, бедняге — миллиардеру.
На полдороги он останавливается и хватается за грудь.
— Вам нехорошо? — спрашиваю я.
— Сердце сейчас выскочит из груди, — жалуется он. — Я начинаю думать, что моя жена была права, когда не советовала мне ехать на остров! — Он кладет свою холодную руку на мое плечо. — Что же будет, господин Сан-Антонио?
Мне остается лишь пожать плечами.
— Я полицейский, а не предсказатель, господин Окакис.
Берю, которому до сих пор удавалось хранить молчание, не выдерживает и привносит свою порции соли.
— Я тоже не предсказатель, но у меня есть, как говорится, десятое чувство. Не будем уточнять по поводу моих первых девяти.
Никто не требует от него объяснений, они сами лезут из Толстяка, как из дырявой корзины.
— Этот господин, которого вы видите здесь, — говорит он, указывая на свой толстый нос, — чувствует события раньше, чем они происходят. И я вам доложу со всей откровенностью сегодня ночью нам придется несладко.
— Сегодня ночью? — чуть не взвизгивает Окакис.
Берю вырывает волос из носа, что говорит о его решительности, и рассматривает его при свете луны.
— Да, — стремится успокоить он нас. — Этой ночью, господа!
Глава 12
Как вы знаете, я ни при каких обстоятельствах не теряю хладнокровия. Основное достоинство вашего любимого Сан-Антонио состоит именно в его умении, находясь в самых безвыходных ситуациях, оставаться самим собой с постоянством, отличающим только сильных мужчин. С неподражаемой живостью и достоверностью я изложил вам события, произошедшие на море. «Труженик моря» — так охарактеризовал бы меня папаша Гюго. Теперь, отдохнув и подлечившись, — пара стаканов виски! — я в темно-синем смокинге вступаю в залитый светом огромный зал для торжественных приемов.
Рядом со мной мисс Глория Виктис. Моя невеста выглядит как картинка из журнала, где печатаются сплетни о высшем свете. На ней нечто облегающее, сотканное из бесчисленного количества драгоценных камней.
Модель, спроектированная и сконструированная в мастерских Картье, там же модернизированная и прошедшая обкатку. Глория напоминает люстру, но только блеска больше.
Надо отметить, присутствующий великосветский народ стремится перещеголять друг друга в экстравагантности. Платья от Кардена, меха дикой и усмиренной норки, каскады редких камней и драгметаллов — все это напялено на дряхлеющие туловища суверенов и суверенш буквально кучами. Ла Кавале обернута занавесом миланского «Ла Скала», сборки которого удерживаются специальным каркасом, похожим спереди на капот «порше». В ее волосах, как корона, торчит гребень с алмазом ручной огранки, а вокруг шеи — в сорок два ряда жемчужное ожерелье.
Берю, впервые в жизни надевший на себя белый смокинг, рубашку с гофрированной манишкой и галстук-бабочку, подходит ко мне, негнущийся, как манекен из витрины универмага.
— Каких бабок стоят все эти елочные украшения?! — бормочет он, делая круговой жест рукой.
Затем тихо ругается и, скорчив рожу, жалобно стонет. Я спрашиваю о причине его нытья. Его Величество Берю дает объяснения:
— Чертовы ботинки! Не удалось найти своего размера, пришлось довольствоваться сорок четвертым. Кошмар! А если бы сейчас пришлось идти маршем от Страсбурга до Парижа!
— Трудно даже представить, — отвечаю я, — учитывая наше географическое положение.
Он бледнеет, что хорошо вяжется с его белым облачением.
— Ты прав. Видишь ли, парень, терпеть не могу острова: чувствуешь себя, как в запертом сортире.
Он с трудом делает пару шагов, словно ступая босиком по битому стеклу.
— Нет, не чувствуют себя мои ноги на празднике в этих испанских сапогах. Если бы они умели говорить, то наверняка спели бы «О дайте, дайте мне свободу!» Как ты думаешь, могу я немного распустить шнурки?
— Но только незаметно!
Он плюхается в старинное кресло эпохи Людовика XVI, которое тут же перестает им быть, поскольку под тяжестью Толстяка у кресла подламываются ножки. Мягким местом Берю жестко ударяется о паркет.
Дамы еле сдерживаются, чтобы не прыснуть со смеху, а слуги бросаются приподнять Толстяка на обычную высоту.
В сердцах Толстяк обращает свой гнев на подвернувшегося под руку Гомера Окакиса.
— Черт возьми, сынок, — рявкает он, — очень рад, что у вас такое коллекционное сиденье, но лучше держать его в витрине, а не подставлять под задницы присутствующих, иначе, чего доброго, гости могут выйти отсюда на костылях.
Окакис-сын приносит извинения от имени отца. Все вновь постепенно приходит в норму.
Моя Глория виснет у меня на руке и шепчет в ушную раковину:
— Тони, дорогой, что-то сегодня вечером вы выглядите очень озабоченным.
— Подводная одиссея немного выбила меня из колеи, — вру я, — но это пройдет.
Но, говоря между нами, мной и командой Кусто, Тони дорогой действительно сильно озабочен. В голове скачут беспокойные мысли, а на сердце скребут кошки. В жизни всегда так — ты ищешь объяснения самым загадочным, подчас самым чудовищным вещам. И если какая-то таинственная организация отрезала нас от остального мира, то, значит, они именно сейчас готовятся нанести коварный удар. Поскольку, будем логичны, невозможно держать в изоляции уголок мира, где происходят события первостепенной важности. Я имею в виду, для средств массовой информации. Ведь двадцать четыре часа без новостей с Кокпинока поставят на уши все редакции мира! Убедившись в том, что связь не восстановлена, сюда на помощь направят целую армаду, так ведь? Я думаю, уже утром над островом начнут кружить самолеты-разведчики, разрывая тишину своими мощными турбинами. А если этого будет недостаточно, то американцы, у которых во всех морях битком военных кораблей, тут же пришлют целый флот с крейсерами, авианосцами, плавучими гостиницами, ресторанами и магазинами. Они такие, янки — с открытым сердцем и пальцем на гашетке бомболюка атомного бомбардировщика. Особенно после того, как отправили на пенсию Айка Эйзенхауэра. Так что не только нос Берю чувствует приближающуюся опасность, но и серое вещество вашего покорного слуги Сан-Антонио!
Словом, сегодня ночью замышляется недоброе! Но будем оставаться бдительными, смотреть в оба, нюхать воздух, осторожно всех просвечивать, как рентгеном, — только в этом залог нашего успеха!
Пока, мне кажется, все выглядит весьма пристойно. Оркестр, составленный только из лауреатов первых премий международных конкурсов — все солисты с репутацией и первый раз собраны вместе! — дует и бренчит пятую увертюру к сейсмической симфонии оползней и извержений знаменитого русского композитора Вулкан-Затухановича. Первосортная музыка, особенно в третьей части, где оглушительные литавры прославляют победу Октябрьской революции.
Присутствующие слушают, затаив дыхание, и испытывают высший духовный подъем при воспоминаниях о падении русских акций. Лишь Толстяк борется со шнурками, пытаясь облегчить участь своих ступней.
— Если бы я знал, — мычит он, — надел бы сапоги «после лыж».
— Со смокингом смотрелось бы впечатляюще.
— Хотелось бы мне сплясать с одной из этих дам. Впервые в жизни иметь возможность обхватить одну из величеств руками и не использовать! Представляешь, как поднимется мой авторитет в глазах Берты, когда я ей расскажу, что танцевал танго со старушкой королевой Брабанса или твистовал с Алохой Келебатузой. Я даже договорился с одним фотографом, чтобы он мне сделал несколько фотографий.
Сногсшибательно, правда? Можно было бы показать их моей Берте в виде доказательства. Я бы прикрепил их у изголовья кровати, чтобы она знала, какой у нее муж — не хухры-мухры, мелочь всякая, а светский лев намбер ван! Берта неплохая женщина, но ее все время нужно осаживать.
Все породистые лошади так: если их вовремя не усмирить, начинают воображать, будто они звезды!
Он еще долго будет болтать о своей суженой — сел на любимого конька, тут его не остановить! — но я лишаю Берю своего внимания и принимаюсь инспектировать собравшуюся публику. Констатирую, что великолепная Экзема до сих пор не появилась. Осматриваю восхищенным глазом парадно-пенный мундир на светлом князе (бочковом) Франце-Иосифе Хольстене Премиуме, облачение принца Нгуена Совьет Шимина из рисовой соломки с вышивкой из напалма и костюм из тончайшего воска сырного короля Гауды. Вычурные мундиры на музыкальном вечере так же необходимы, как орган во время церковной мессы. Омон Бам-Там I в своей торжественной набедренной повязке из прозрачного шелка с кривым бараньим рогом на крайней (самой крайней) плоти и в короне из перьев и хвостов ящериц выглядит очень импозантно.
Я же, поскольку у меня нет ни орденов, ни медалей, ни даже кусочка орденской ленточки, чувствую себя среди важных персон просто раздетым.
Тихонько подгребаю к Окакису. Он еще более белый, чем смокинг.
— Дальнейшая программа вечера? — спрашиваю я тихо.
— Мне вручат несколько иностранных орденов, — объясняет он. — Потом в течение двух часов танцы и в заключение фейерверк.
— Мадам Окакис еще не пришла?
— Она любит приходить последней. Маленькая женская прихоть…
Оркестр приканчивает очередную сюиту. Все вокруг аплодируют. При криках «браво!» появляется Экзема. Рядом с ней самая что ни на есть голливудская красотка показалась бы нищенкой, роющейся в помойке.
Экзема затянута в белое платье из сверхъестественного шелка. На ней лишь одно украшение — но, граждане женщины, держитесь за что-нибудь, однако осторожно, не схватитесь за некий предмет, приняв его за ручку!
Один из самых знаменитых бриллиантов в мире под названием «Львиное яйцо» поддерживается тремя рядами искусно переплетенных нитей, сплошь усеянных бриллиантами поменьше!
Среди добропорядочного общества раздаются возгласы восхищения, умиления, лести, зависти, тенденциозности, сокрушения, огорчения, сомнения, удивления, очарования, отчаяния, уныния, задушевности, злорадности, отрешенности, умалишенности и языкопроглоченности.
Она прекрасно себя подреставрировала после нашего совместного полета в автоматическом режиме с переходом на форсаж. Экзема свежа, как распустившаяся (вконец) роза!
Проходя мимо, она отвешивает мне вежливый взгляд в стиле «Обязательная программа была блестяще выполнена! Но если тебе не черта делать сегодня ночью, то приходи, откатаем произвольную, и я покажу тебе кой чего!»
Наступает торжественнейший момент. Вперед выходит Ее Древнейшее Величество королева-мамаша Мелания, запакованная в темно-фиолетовое перекрахмаленное платье, чтобы держаться прямее.
— Господин Окакис, — говорит она зычным голосом разбуженной вороны, — в соответствии с данными мне чрезвычайными полномочиями награждаю вас почетной медалью Героя Вздувшегося Живота за оказание неоценимых услуг придворному садовнику в деле освоения невспаханных углов моего королевского поместья. (Как мне потом объяснили, Окакис в свое время привез королеве семена вермишели и показал, как их культивировать.
Затем из этих злаков стали готовить суп наследному принцу, избавив его таким образом от запоров.) Слуга вносит подушечку с лежащей на ней вышеназванной медалью. Она выполнена в форме суповой ложки для рыбьего жира на фоне доблестных штыков гвардейцев Брабанса — аллегория, глубокий смысл которой, я думаю, понятен всем присутствующим.
Забыв на время о своих нынешних горестях, Окакис преклоняет колено перед королевой-маманей. Она, желая приколоть медаль к груди Окакиса, давит, но награда не хочет держаться. Коронованная мамаша требует свои очки. Требование моментально исполняется. Нацепив их на нос, Мелания доблестно осуществляет деликатную миссию. Папаша Окакис вскрикивает и пугается.
— Величество, — бормочет он растерянно, — вы прикололи прямо к телу.
Старушка улыбается доброй улыбкой старой хозяйки (за что на родине ее очень любят) и просит ассистентов исправить ошибку.
Затем наступает очередь принца Салима Бен-Зини нацепить на грудь Окакиса по праву заслуженного Большого Скарабея. Бывшая королева Алоха наматывает на хозяина дома Толстую Ленту, высшую награду государства Тения. Сырный принц Гауда от имени своей супруги королевы цепляет на Окакиса Крест Скандинавской Коровы. Король Фарук от имени своего зачуханного народа вешает звездный плевок. Омон Бам-Там I награждает Банановым орденом Национальной чести, а лорд Паддлог передает от английской королевы уменьшенную модель карты железных дорог Великобритании. Японский посол ищет свободное место на пиджаке Окакиса, чтобы прикрепить орден в виде самурайской повязки на глаза, но награда не для повседневного ношения, поскольку имеет габариты двадцать на тридцать сантиметров. Не найдя подходящей площади, он прикрепляет орден к нижней пуговице пиджака. Поэтому, когда наступает очередь президента Эдгара Слабуша, тот вынужден обойти Окакиса два раза вокруг, чтобы найти место для Замороженного Голубя, ордена очень модного, так как его можно носить и на твидовом, и на вечернем костюме в духе принца Гальского, а также на спортивном. Все незанятые места зарезервированы заранее по телефону, поэтому свободной остаются лишь спина, один рукав и ширинка на штанах. Президент Эдгар был бы страшно недоволен, если бы пришлось цеплять свой персональный орден Голубя на непочетное место, поэтому он прибегает к типично французской уловке.
— Господин Окакис! — заявляет он. — Моя страна хотела особо отметить не только ваши заслуги, но и заслуги вашей бесценной супруги, поэтому мы решили вручить наш орден мадам Окакис!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20