Боюсь внезапно оказаться на мели, такое уже случалось. Вообразите, однажды в метро паренек лет двадцати, сказочный красавчик, голову потерял, сидя рядом со мной. Он так нежно поглаживал мои коленки, словно массажист в бане! Я с ним разговорилась. Он спросил, не уединиться ли нам. Да только у него не было при себе ни гроша. Можно быть страстным и бедным, не казнить же за это! Представьте на минутку, Сан-Антонио, что было бы, если бы я не прихватила с собой заначку? Чем бы я тогда заплатила за комнату в отеле и бутылочку шипучки, поддавшей нам жару? А? Нет, вы ответьте…
Я не отвечал, глубоко погрузившись в раздумья.
Мы проехали голубой щит с надписью “Париж”. Меня неизменно умиляет скромный вид указателя, словно на нем написано “Прачечная” или “Закусочная”. Всего-навсего “Париж” вместо “Вавилон”. Ложное смирение, лишь подтверждающее утонченное величие.
У меня возникло странное чувство, будто я возвращаюсь из далекого путешествия. Пять магических букв подстегнули меня, придали сил. На маленькой площади часы показывали два. Сна не было ни в одном глазу.
Подруга Мамонта, прервав сердечные излияния, спросила:
— Что будем делать?
— Пахать, — ответил я.
Она сделала вид, что поняла.
Я ехал по набережной, пустынной в этот час, словно шоссе в Албании. Сена казалась неподвижной. Справа цветастой кисточкой покачивалась Эйфелева башня на фоне ночного неба. Я прибавил скорости… Туннель на Трокадеро, площадь Согласия… Миновали Лувр…
— Возвращаемся на остров Сен-Луи?
— Нет.
Берта приняла немногословность за враждебность.
— Вы все еще на меня обижаетесь?
— Меньше, чем на кого бы то ни было.
— О чем же вы думаете, угрюмый красавчик?
— О шуме.
— Каком шуме?
Я говорил правду: мне не давал покоя тот шум в телефонной трубке. Он все еще звучал в ухе и вызывал цепочку ассоциаций.
У острова Сен-Луи я съехал с набережной, но не пересек мост, а круто свернул налево, в квартал Марэ. Я люблю Марэ. Там красиво, убого, грустно и тепло. А главное, честно, без выпендрежа.
Я направился в сторону площади Вогез и очень скоро оказался на улице Франк-Буржуа. Владимир Келушик жил в доме 412. Ворота, отвратительные с виду, были приоткрыты.
— Куда мы идем? — спросила Берта.
Меня так и подмывало послать ее в турецкую баню, но после того, как я вылил на нее ушат оскорблений, за мной волочилась маленькая гремучая змейка с угрызениями совести на хвосте.
— В гости к покойнику, — любезно ответил я.
Толстуха следовала за мной по пятам. Подъезд походил на свинарник. На полу, вымощенном круглыми плитами, громоздилось несметное множество ящиков и отбросов, оставленных, предположительно, торговцем овощами-фруктами. Воняло гнилой капустой и раздавленными бананами. Я распахнул застекленную дверь и обнаружил на обратной стороне картонку с именами жильцов и расположением квартир. Буквы и цифры были выведены дрожащей рукой на крышке от обувной коробки.
Келушик ютился на третьем этаже.
Мы поднялись. Берта отчаянно сопела, словно намеревалась вынюхивать трюфели в лесу. Ее шумное дыхание звучным эхом раскатывалось по узкой лестнице. Я боялся, что она перебудит весь дом.
Третий этаж. Теперь направо.
На визитной карточке тонкой кисточкой готической вязью было написано: “Владимир Келушик”. Мазила не пожалел времени. Образчик каллиграфии. На свете полно дуралеев, прощелыг и прочей шушеры, которые жить не могут без художников, потому что те умеют “делать красиво”.
Скажете, что я преувеличиваю, но этот маленький прямоугольник дешевого картона поведал мне о личности Владимира Келушика больше, чем отчет психиатра.
Я трижды коротко позвонил, чтобы создать подходящую атмосферу. Когда будишь человека, следует проявлять максимум такта.
Но я никого не разбудил. Вязкая тишина дряхлого, набитого битком барака осталась непотревоженной. Я впечатал палец, в кнопку звонка.
— Перлись, перлись, и все зазря! — еле переводя дух, пробасила китиха.
— Сейчас! — бросил я и вытащил свой знаменитый “сезам-откройся”.
Он всегда поладит с замочной скважиной. Пустяковая вещица: несколько железок, хитро изогнутых. Немного найдется запоров, что смогут оказать длительное сопротивление ласковому “клик-клик” этой штуковины, столь же неотъемлемой принадлежности суперсыщика, как и голубой цвет в палитре Вламинка.
Я отпер дверь.
— Извините, Берта, что не пропускаю вас вперед, — сказал я людоедке, — но, когда вламываешься в квартиру, правила вежливости требуют, чтобы мужчина входил первым, как на эшафот.
Любезнейшим образом оттеснив Берту, я ступил в обиталище нашего клиента. Квартира отапливалась. В нос ударил резкий запах детского питания с примесью застарелой блевотины. Я поспешил включить свет. Мне открылось печальное зрелище: малюсенькая прихожая выглядела грустно, даже трагически. Из этой жалкой клетушки вели три двери. Первая, обшарпанная, была приоткрыта: взгляд утыкался в унитаз цвета циррозной печени. Застекленная дверь вела в кухню, где пузатый газовый счетчик занимал две трети площади. Наконец, третья была заперта, однако под натиском моего любопытства тут же сдалась.
Я проник в комнату-студию, довольно просторную.
Не знаю, замечали ли вы, но бедность на выдумки хитра. Жилище человека без средств напоминает складной перочинный ножик, с успехом заменяющий разом механическую мастерскую и кухонную утварь.
У Келушика я обнаружил: диван-кровать, стол-швейную машинку, табуретку-этажерку, комод-ванную комнату, пресс-папье с встроенными часами и радиоприемником и младенца в колыбели. Последняя, видимо, начинала лаять, когда ребенок просыпался.
На рабочем столике стояла фотография. Все тот же ребенок. Хотя на снимке, найденном в бумажнике, он был месяца на два моложе, я сразу его узнал. Белесенький малыш, розовый и пухленький, с ямочками и складочками по всему тельцу. Сейчас он спал, сжав кулачки и ровно дыша. Свет, падавший из прихожей золотил тонкие пряди.
— Ангелочек! — принялась сюсюкать буйволица, пихая меня в бок пудовым кулачищем.
Я разделял волнение Берты, представляя себе труп папаши в ячейке морга Института судебной медицины. Только на свет появился — и уже сирота. Вините Келушика в гнусной измене? Но, с другой стороны, с таким папашей малыш не ушел бы дальше подворотни…
— Один в квартире! — возмущенно проворчала ведьма. — Как можно оставлять младенца! А вдруг пожар? Или судороги начнутся?
Будучи фаталистом, я лишь пожал плечами, но мой жест не усмирил Большую Берту, она продолжала негодовать. Пока она пространно пересказывала пособие для молодых матерей, я приподнял одеяльце, которым был укрыт малыш. Вот оно, то, за чем я сюда притащился. Погремушка! Яркая, красная с желтым. Я схватил ее и вышел в прихожую опробовать. Звук был странный. Вместо веселенького “тирли-тирли” она издавала резкое, хрипловатое стаккато.
Нечто вроде трещотки, понимаете? Или, скорее, слышите? Браво, Сан-Антонио. Какая удивительная прозорливость! Точность в выборе направления! Глубина аналитической мысли!
Если 6 я был не я, как бы я восхищался собой со стороны!
— В игрушки играете, комиссар? — ядовито осведомилась толстуха.
Я прекратил трясти погремушку.
— Мать ангелочка наверняка зовут Терезой, — сообщил я гусыне и продолжил рыться в берлоге в надежде обнаружить телефон. Его не было.
Значит, мадам Келушик звонила Надиссам не из дома. Ребенка брала с собой, потому что тот не спал. Затем она вернулась сюда, уложила его и снова выскочила за дверь.
Куда? Опять звонить? В таком случае долго не задержится.
Необъятная, с огромными ручищами и ножищами, заплывшая салом Берта соображала быстрее, чем можно было подумать, на нее глядя.
— Будем ждать мать? — спросила она.
— Верно, голубушка. Очень хочется с ней побеседовать.
Я упал на диван. Ночь предстояла долгая.
— С удовольствием променял бы право первой ночи на чашечку хорошего кофе, — признался я.
— Оставьте права при себе, — засуетилась толстуха. — Я приготовлю. Кофе-то уж здесь найдется!
Я представил себе физиономию Терезы, когда она вернется. Обнаружить на кухне Берту в мини-юбке и с фонарем на лбу, гремящую посудой, — так и в психушку можно загреметь. Впрочем, хозяйку этого логова ожидали и более неприятные сюрпризы.
— Если вам попадется пакетик с “мокко”, сварите пойло, густое, как мед, — повелел я. — Чтоб можно было на хлеб намазывать.
— Раз плюнуть, — прогудела слониха, — кофе — мое фирменное блюдо.
Она выкатилась, шурша юбкой.
Ваш покорный слуга Сан-А закрыл свои чудные глазки: ему требовался отдых. Часто достаточно полностью расслабиться на несколько секунд, и ты вновь бодр и весел. Если удается на мгновение послать все к чертям собачьим, вместе с проблемами уходит и усталость.
Имейте в виду, расслабление по моему методу — штука тонкая. Для того чтобы стереть все, что у тебя есть в башке, требуется много больше, чем обычный ластик.
Я уже был на полпути к блаженству, когда мадам Александр-Бенуа Берюрье, она же Большая Берта, она же корова, она же ведьма, издала возглас, который вогнал бы меня в краску, выпали его Берта на приеме в Елисейском дворце в присутствии ареопага. Так что не стану его здесь приводить, и не просите.
Вслед за непечатным ревом наступила тишина — напряженная, чреватая новым взрывом.
Эта избыточная дама, продукт гигантомании природы, должно быть, рассыпала кофе или сунула палец в кофемолку, решил я.
Через минуту в комнату вошла Берта (она всегда производит шум, даже когда ступает на цыпочках), и я с сожалением поднял защитные ставни на моем фасаде.
Толстуху было не узнать: смертельно бледная, усы топорщились, глаза помутнели, плечи согнулись, волосы дыбом, нос походил на раздавленную сливу, язык не ворочался, уши висели, как у спаниеля.
Одно из двух: либо через нее пропустили электрический заряд не меньше чем в тысячу вольт, либо она занималась любовью с кузнечным прессом. В любом случае бедняжка выглядела совершенно измочаленной.
— Сан-Антонио, — просипела она, — умоляю, пойдите взгляните.
Я вскочил.
Берта томным жестом указала на маленькую кухоньку. Я бросился туда.
Дверцы шкафчиков стояли настежь. Но мой взгляд сразу и безошибочно устремился на миниатюрный холодильник, встроенный в стену и выкрашенный под дерево.
Среди бутылочек с детской смесью и остатков рагу лежала человеческая голова, отрезанная по подбородок.
Глава третья
КЛИК!
— Вы молчите? — мягко заметила Берта, нарушив тишину, длившуюся, казалось, вечность.
— Я ушел в себя.
— Зачем? — осведомилась прелестница.
Нет, Берта неподражаема. Какова натура! Темперамент! Сила духа! На ее месте любая другая женщина давно сбежала бы куда глаза глядят.
Но не она. Она лишь побледнела и слегка дрожала. Необыкновенная женщина! Воительница!
Узнавание другого человека — это целое путешествие. Лучше, чем путешествие, потому что возвращаться не требуется. Пока на земле остается хоть один человек, я уверен, мне не придется скучать. Мне обеспечено достаточно интересное зрелище, чтобы не заметить стремительного бега времени. Когда соберетесь изучать себе подобных, запаситесь терпением, как для рыбной ловли. Обзаведитесь складным стулом. Выберите местечко в тени, укромный уголок при дороге жизни, где не слишком шумно, где движение поспокойнее. Устраивайтесь поудобнее и ждите…
Мне случалось и прежде натыкаться на отрубленные головы. Помню, как-то ранним утром в Чреве Парижа, когда оно еще существовало, среди бычьих голов я откопал человеческую. То был не первый и не последний случай. Обстоятельства складывались по-разному, но впервые в жизни я нашел голову в холодильнике среди бутылочек с сосками.
Я уставился на жуткий обескровленный котелок. Забавно (хотя, возможно, у вас от такой подробности волосы дыбом встанут), голова лежала на тарелке.
Подавать холодной! Желательно под соусом из уксуса и масла. Нет, вы понимаете? Отрубленная башка в холодильнике… А за стенкой сладко причмокивает младенец с золотистыми локонами.
Я уже сказал, что тыква принадлежала мужчине? Нет?
Так вот, качан был определенно мужского рода.
— Вы знаете этого господина? — спросила Берта.
— Не имею счастья. Таким образом, мы обменялись репликами, достойными модного салона XVIII века.
— Представляете, что я пережила! — продолжала толстуха. — Я и не подозревала, что этот шкафчик на самом деле холодильник. Сунулась и чуть не окочурилась!.. Прямо окаменела, словно от взгляда Медузы Горгоны. Будь он блондином, я бы заорала как резаная. Но он такой смуглый. Как вам кажется, может, он родом из Африки?
Я глянул на трофей.
— О чем вы думаете? — не унималась любознательная помощница.
— О казни Людовика XVI, — признался я.
Пожалуй, Берта не ошиблась, предположив, что в жертве текла негритянская кровь. Густые черные волосы стояли торчком. Губы были чересчур мясистыми. Кожа темно-коричневая, в желтоватых глазах, как у больной лошади, застыл предсмертный ужас.
— Как вы думаете, его убили? — задала Берта вопрос по существу.
— Или же он покончил с собой. — Я захлопнул дверцу холодильника, чтобы больше не видеть этой жути.
Китиха в короткой юбчонке игриво погрозила мне пальчиком, словно шаловливая скромница из телевизионного сериала: “Месье Раймон, если вы будете говорить мне подобные гадости, я позову маму!” Несомненно, Берта намеревалась разразиться пламенной тирадой в стиле городских окраин, но шум на лестничной площадке привлек мое внимание.
— Ш-ш! — одернул я Б.Б., схватил за руку и втащил в кухню. Затем выключил свет в мини-прихожей.
Предприимчивая мадам воспользовалась темнотой, чтобы прильнуть ко мне. И почему жирная проказница всегда норовит злоупотребить критической ситуацией? Клянусь, она так страстно прижималась, что я чуть было не заключил эту неугомонную тушу в объятия. Впрочем, дело было не только в Берте: усталость обостряет чувственность. Бессонной ночью мужчина превращается в дикого всадника, вооруженного стальным копьем. Если в течение дня он не уложил парочку трепетных ланей, то впору нанимать грузовик для вывоза излишков эмоций.
Кто-то неловко ковырялся в замке. Наконец дверь открылась. Очевидно, мать ангелочка вернулась в родное гнездо, словно эльзасский журавль.
Зажегся свет. Послышался кашель. Кашляла женщина. Затем она направилась в комнату, где спал ребенок.
Вы заметили: взрослые, разговаривая с младенцами, считают своим долгом переходить на кошачий язык. Они мяукают, мурлыкают, выдумывают самые идиотские словечки.
Женщина не изменила традиции. Надо было слышать, как она будила ребенка, заливаясь, словно мартовская кошка:
— Масенький, холосенький, агу, агу! Масенький хочет бай-бай! Ну-ну, открывай глазки, пора гуль-гуль! Ах ты моя плелесть! Киска! Рыбка! Просыпайся. Скажи: агу!
Берта становилась все настойчивее, осмеливаясь на дерзости, которые я обычно позволяю только избранным. Пришла пора как-то отреагировать. Стараясь не шуметь, я открыл кухонную дверь, шагнул в соседнюю комнату и замер на пороге.
Я ожидал увидеть блондинку с фотографии. Не тут-то было: над колыбелью суетилась старуха. И какого сорта! Законченная пьяница. В лохмотьях. На плечи был накинут дырявый платок. Подол юбки свисал клочьями, как у злых ведьм из детских книжек. Сальные волосы, возможно, были седыми. Утверждать наверняка я не решаюсь, поскольку их никогда не мыли. Спутанными лохмами они падали на плечи. Хотя я стоял в двух метрах, крепкий запах винища бил в нос, раздражал слизистую, посягал на уважение, которое я испытываю к хорошим винам.
— Вы, наверное, нянька? — осведомился я.
Старуха не вздрогнула, не подскочила на месте. Алкоголь притупляет реакцию. Услышав мой сладкий голос, она медленно, со скрипом, обернулась.
Честное слово, думаю, отрезанная голова в холодильнике выглядела более аппетитно, чем рожа этой уродины. Представьте себе гнилой сморчок, выкрашенный фиолетовой краской. Кожа была не просто пористой. Огромные поры, залитые вином, соединялись густой сеткой синих вен. Глаза — две захватанные, помутневшие пуговицы. Рот открывался в сумрачную дыру, где давным-давно стерлись следы зубов.
Она прохрипела нечто вроде “Це таке?”. “Что такое?” — немедленно перевел я, хотя у меня не было при себе толкового словаря.
— Так как же? — настаивал я. Она нацелила на меня черный, лоснящийся палец, как у торговки газетами:
— Тык!
Я догадался, что “тык” должно означать “А кто ты такой?”.
— Друг семьи, — представился я. — А как ваше имя, мадам?
Вместо того чтобы назваться, она задала вопрос, прямой и довольно неожиданный.
— Ты никогда не целовал мою задницу? — осведомилась сморщенная поганка.
Я кое-как нашелся что ответить.
— Не имел чести, мадам, и не искал ее, хотя ради такого удовольствия, наверное, стоило бы приложить усилия.
Церемонная речь не произвела впечатления на старую каргу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Я не отвечал, глубоко погрузившись в раздумья.
Мы проехали голубой щит с надписью “Париж”. Меня неизменно умиляет скромный вид указателя, словно на нем написано “Прачечная” или “Закусочная”. Всего-навсего “Париж” вместо “Вавилон”. Ложное смирение, лишь подтверждающее утонченное величие.
У меня возникло странное чувство, будто я возвращаюсь из далекого путешествия. Пять магических букв подстегнули меня, придали сил. На маленькой площади часы показывали два. Сна не было ни в одном глазу.
Подруга Мамонта, прервав сердечные излияния, спросила:
— Что будем делать?
— Пахать, — ответил я.
Она сделала вид, что поняла.
Я ехал по набережной, пустынной в этот час, словно шоссе в Албании. Сена казалась неподвижной. Справа цветастой кисточкой покачивалась Эйфелева башня на фоне ночного неба. Я прибавил скорости… Туннель на Трокадеро, площадь Согласия… Миновали Лувр…
— Возвращаемся на остров Сен-Луи?
— Нет.
Берта приняла немногословность за враждебность.
— Вы все еще на меня обижаетесь?
— Меньше, чем на кого бы то ни было.
— О чем же вы думаете, угрюмый красавчик?
— О шуме.
— Каком шуме?
Я говорил правду: мне не давал покоя тот шум в телефонной трубке. Он все еще звучал в ухе и вызывал цепочку ассоциаций.
У острова Сен-Луи я съехал с набережной, но не пересек мост, а круто свернул налево, в квартал Марэ. Я люблю Марэ. Там красиво, убого, грустно и тепло. А главное, честно, без выпендрежа.
Я направился в сторону площади Вогез и очень скоро оказался на улице Франк-Буржуа. Владимир Келушик жил в доме 412. Ворота, отвратительные с виду, были приоткрыты.
— Куда мы идем? — спросила Берта.
Меня так и подмывало послать ее в турецкую баню, но после того, как я вылил на нее ушат оскорблений, за мной волочилась маленькая гремучая змейка с угрызениями совести на хвосте.
— В гости к покойнику, — любезно ответил я.
Толстуха следовала за мной по пятам. Подъезд походил на свинарник. На полу, вымощенном круглыми плитами, громоздилось несметное множество ящиков и отбросов, оставленных, предположительно, торговцем овощами-фруктами. Воняло гнилой капустой и раздавленными бананами. Я распахнул застекленную дверь и обнаружил на обратной стороне картонку с именами жильцов и расположением квартир. Буквы и цифры были выведены дрожащей рукой на крышке от обувной коробки.
Келушик ютился на третьем этаже.
Мы поднялись. Берта отчаянно сопела, словно намеревалась вынюхивать трюфели в лесу. Ее шумное дыхание звучным эхом раскатывалось по узкой лестнице. Я боялся, что она перебудит весь дом.
Третий этаж. Теперь направо.
На визитной карточке тонкой кисточкой готической вязью было написано: “Владимир Келушик”. Мазила не пожалел времени. Образчик каллиграфии. На свете полно дуралеев, прощелыг и прочей шушеры, которые жить не могут без художников, потому что те умеют “делать красиво”.
Скажете, что я преувеличиваю, но этот маленький прямоугольник дешевого картона поведал мне о личности Владимира Келушика больше, чем отчет психиатра.
Я трижды коротко позвонил, чтобы создать подходящую атмосферу. Когда будишь человека, следует проявлять максимум такта.
Но я никого не разбудил. Вязкая тишина дряхлого, набитого битком барака осталась непотревоженной. Я впечатал палец, в кнопку звонка.
— Перлись, перлись, и все зазря! — еле переводя дух, пробасила китиха.
— Сейчас! — бросил я и вытащил свой знаменитый “сезам-откройся”.
Он всегда поладит с замочной скважиной. Пустяковая вещица: несколько железок, хитро изогнутых. Немного найдется запоров, что смогут оказать длительное сопротивление ласковому “клик-клик” этой штуковины, столь же неотъемлемой принадлежности суперсыщика, как и голубой цвет в палитре Вламинка.
Я отпер дверь.
— Извините, Берта, что не пропускаю вас вперед, — сказал я людоедке, — но, когда вламываешься в квартиру, правила вежливости требуют, чтобы мужчина входил первым, как на эшафот.
Любезнейшим образом оттеснив Берту, я ступил в обиталище нашего клиента. Квартира отапливалась. В нос ударил резкий запах детского питания с примесью застарелой блевотины. Я поспешил включить свет. Мне открылось печальное зрелище: малюсенькая прихожая выглядела грустно, даже трагически. Из этой жалкой клетушки вели три двери. Первая, обшарпанная, была приоткрыта: взгляд утыкался в унитаз цвета циррозной печени. Застекленная дверь вела в кухню, где пузатый газовый счетчик занимал две трети площади. Наконец, третья была заперта, однако под натиском моего любопытства тут же сдалась.
Я проник в комнату-студию, довольно просторную.
Не знаю, замечали ли вы, но бедность на выдумки хитра. Жилище человека без средств напоминает складной перочинный ножик, с успехом заменяющий разом механическую мастерскую и кухонную утварь.
У Келушика я обнаружил: диван-кровать, стол-швейную машинку, табуретку-этажерку, комод-ванную комнату, пресс-папье с встроенными часами и радиоприемником и младенца в колыбели. Последняя, видимо, начинала лаять, когда ребенок просыпался.
На рабочем столике стояла фотография. Все тот же ребенок. Хотя на снимке, найденном в бумажнике, он был месяца на два моложе, я сразу его узнал. Белесенький малыш, розовый и пухленький, с ямочками и складочками по всему тельцу. Сейчас он спал, сжав кулачки и ровно дыша. Свет, падавший из прихожей золотил тонкие пряди.
— Ангелочек! — принялась сюсюкать буйволица, пихая меня в бок пудовым кулачищем.
Я разделял волнение Берты, представляя себе труп папаши в ячейке морга Института судебной медицины. Только на свет появился — и уже сирота. Вините Келушика в гнусной измене? Но, с другой стороны, с таким папашей малыш не ушел бы дальше подворотни…
— Один в квартире! — возмущенно проворчала ведьма. — Как можно оставлять младенца! А вдруг пожар? Или судороги начнутся?
Будучи фаталистом, я лишь пожал плечами, но мой жест не усмирил Большую Берту, она продолжала негодовать. Пока она пространно пересказывала пособие для молодых матерей, я приподнял одеяльце, которым был укрыт малыш. Вот оно, то, за чем я сюда притащился. Погремушка! Яркая, красная с желтым. Я схватил ее и вышел в прихожую опробовать. Звук был странный. Вместо веселенького “тирли-тирли” она издавала резкое, хрипловатое стаккато.
Нечто вроде трещотки, понимаете? Или, скорее, слышите? Браво, Сан-Антонио. Какая удивительная прозорливость! Точность в выборе направления! Глубина аналитической мысли!
Если 6 я был не я, как бы я восхищался собой со стороны!
— В игрушки играете, комиссар? — ядовито осведомилась толстуха.
Я прекратил трясти погремушку.
— Мать ангелочка наверняка зовут Терезой, — сообщил я гусыне и продолжил рыться в берлоге в надежде обнаружить телефон. Его не было.
Значит, мадам Келушик звонила Надиссам не из дома. Ребенка брала с собой, потому что тот не спал. Затем она вернулась сюда, уложила его и снова выскочила за дверь.
Куда? Опять звонить? В таком случае долго не задержится.
Необъятная, с огромными ручищами и ножищами, заплывшая салом Берта соображала быстрее, чем можно было подумать, на нее глядя.
— Будем ждать мать? — спросила она.
— Верно, голубушка. Очень хочется с ней побеседовать.
Я упал на диван. Ночь предстояла долгая.
— С удовольствием променял бы право первой ночи на чашечку хорошего кофе, — признался я.
— Оставьте права при себе, — засуетилась толстуха. — Я приготовлю. Кофе-то уж здесь найдется!
Я представил себе физиономию Терезы, когда она вернется. Обнаружить на кухне Берту в мини-юбке и с фонарем на лбу, гремящую посудой, — так и в психушку можно загреметь. Впрочем, хозяйку этого логова ожидали и более неприятные сюрпризы.
— Если вам попадется пакетик с “мокко”, сварите пойло, густое, как мед, — повелел я. — Чтоб можно было на хлеб намазывать.
— Раз плюнуть, — прогудела слониха, — кофе — мое фирменное блюдо.
Она выкатилась, шурша юбкой.
Ваш покорный слуга Сан-А закрыл свои чудные глазки: ему требовался отдых. Часто достаточно полностью расслабиться на несколько секунд, и ты вновь бодр и весел. Если удается на мгновение послать все к чертям собачьим, вместе с проблемами уходит и усталость.
Имейте в виду, расслабление по моему методу — штука тонкая. Для того чтобы стереть все, что у тебя есть в башке, требуется много больше, чем обычный ластик.
Я уже был на полпути к блаженству, когда мадам Александр-Бенуа Берюрье, она же Большая Берта, она же корова, она же ведьма, издала возглас, который вогнал бы меня в краску, выпали его Берта на приеме в Елисейском дворце в присутствии ареопага. Так что не стану его здесь приводить, и не просите.
Вслед за непечатным ревом наступила тишина — напряженная, чреватая новым взрывом.
Эта избыточная дама, продукт гигантомании природы, должно быть, рассыпала кофе или сунула палец в кофемолку, решил я.
Через минуту в комнату вошла Берта (она всегда производит шум, даже когда ступает на цыпочках), и я с сожалением поднял защитные ставни на моем фасаде.
Толстуху было не узнать: смертельно бледная, усы топорщились, глаза помутнели, плечи согнулись, волосы дыбом, нос походил на раздавленную сливу, язык не ворочался, уши висели, как у спаниеля.
Одно из двух: либо через нее пропустили электрический заряд не меньше чем в тысячу вольт, либо она занималась любовью с кузнечным прессом. В любом случае бедняжка выглядела совершенно измочаленной.
— Сан-Антонио, — просипела она, — умоляю, пойдите взгляните.
Я вскочил.
Берта томным жестом указала на маленькую кухоньку. Я бросился туда.
Дверцы шкафчиков стояли настежь. Но мой взгляд сразу и безошибочно устремился на миниатюрный холодильник, встроенный в стену и выкрашенный под дерево.
Среди бутылочек с детской смесью и остатков рагу лежала человеческая голова, отрезанная по подбородок.
Глава третья
КЛИК!
— Вы молчите? — мягко заметила Берта, нарушив тишину, длившуюся, казалось, вечность.
— Я ушел в себя.
— Зачем? — осведомилась прелестница.
Нет, Берта неподражаема. Какова натура! Темперамент! Сила духа! На ее месте любая другая женщина давно сбежала бы куда глаза глядят.
Но не она. Она лишь побледнела и слегка дрожала. Необыкновенная женщина! Воительница!
Узнавание другого человека — это целое путешествие. Лучше, чем путешествие, потому что возвращаться не требуется. Пока на земле остается хоть один человек, я уверен, мне не придется скучать. Мне обеспечено достаточно интересное зрелище, чтобы не заметить стремительного бега времени. Когда соберетесь изучать себе подобных, запаситесь терпением, как для рыбной ловли. Обзаведитесь складным стулом. Выберите местечко в тени, укромный уголок при дороге жизни, где не слишком шумно, где движение поспокойнее. Устраивайтесь поудобнее и ждите…
Мне случалось и прежде натыкаться на отрубленные головы. Помню, как-то ранним утром в Чреве Парижа, когда оно еще существовало, среди бычьих голов я откопал человеческую. То был не первый и не последний случай. Обстоятельства складывались по-разному, но впервые в жизни я нашел голову в холодильнике среди бутылочек с сосками.
Я уставился на жуткий обескровленный котелок. Забавно (хотя, возможно, у вас от такой подробности волосы дыбом встанут), голова лежала на тарелке.
Подавать холодной! Желательно под соусом из уксуса и масла. Нет, вы понимаете? Отрубленная башка в холодильнике… А за стенкой сладко причмокивает младенец с золотистыми локонами.
Я уже сказал, что тыква принадлежала мужчине? Нет?
Так вот, качан был определенно мужского рода.
— Вы знаете этого господина? — спросила Берта.
— Не имею счастья. Таким образом, мы обменялись репликами, достойными модного салона XVIII века.
— Представляете, что я пережила! — продолжала толстуха. — Я и не подозревала, что этот шкафчик на самом деле холодильник. Сунулась и чуть не окочурилась!.. Прямо окаменела, словно от взгляда Медузы Горгоны. Будь он блондином, я бы заорала как резаная. Но он такой смуглый. Как вам кажется, может, он родом из Африки?
Я глянул на трофей.
— О чем вы думаете? — не унималась любознательная помощница.
— О казни Людовика XVI, — признался я.
Пожалуй, Берта не ошиблась, предположив, что в жертве текла негритянская кровь. Густые черные волосы стояли торчком. Губы были чересчур мясистыми. Кожа темно-коричневая, в желтоватых глазах, как у больной лошади, застыл предсмертный ужас.
— Как вы думаете, его убили? — задала Берта вопрос по существу.
— Или же он покончил с собой. — Я захлопнул дверцу холодильника, чтобы больше не видеть этой жути.
Китиха в короткой юбчонке игриво погрозила мне пальчиком, словно шаловливая скромница из телевизионного сериала: “Месье Раймон, если вы будете говорить мне подобные гадости, я позову маму!” Несомненно, Берта намеревалась разразиться пламенной тирадой в стиле городских окраин, но шум на лестничной площадке привлек мое внимание.
— Ш-ш! — одернул я Б.Б., схватил за руку и втащил в кухню. Затем выключил свет в мини-прихожей.
Предприимчивая мадам воспользовалась темнотой, чтобы прильнуть ко мне. И почему жирная проказница всегда норовит злоупотребить критической ситуацией? Клянусь, она так страстно прижималась, что я чуть было не заключил эту неугомонную тушу в объятия. Впрочем, дело было не только в Берте: усталость обостряет чувственность. Бессонной ночью мужчина превращается в дикого всадника, вооруженного стальным копьем. Если в течение дня он не уложил парочку трепетных ланей, то впору нанимать грузовик для вывоза излишков эмоций.
Кто-то неловко ковырялся в замке. Наконец дверь открылась. Очевидно, мать ангелочка вернулась в родное гнездо, словно эльзасский журавль.
Зажегся свет. Послышался кашель. Кашляла женщина. Затем она направилась в комнату, где спал ребенок.
Вы заметили: взрослые, разговаривая с младенцами, считают своим долгом переходить на кошачий язык. Они мяукают, мурлыкают, выдумывают самые идиотские словечки.
Женщина не изменила традиции. Надо было слышать, как она будила ребенка, заливаясь, словно мартовская кошка:
— Масенький, холосенький, агу, агу! Масенький хочет бай-бай! Ну-ну, открывай глазки, пора гуль-гуль! Ах ты моя плелесть! Киска! Рыбка! Просыпайся. Скажи: агу!
Берта становилась все настойчивее, осмеливаясь на дерзости, которые я обычно позволяю только избранным. Пришла пора как-то отреагировать. Стараясь не шуметь, я открыл кухонную дверь, шагнул в соседнюю комнату и замер на пороге.
Я ожидал увидеть блондинку с фотографии. Не тут-то было: над колыбелью суетилась старуха. И какого сорта! Законченная пьяница. В лохмотьях. На плечи был накинут дырявый платок. Подол юбки свисал клочьями, как у злых ведьм из детских книжек. Сальные волосы, возможно, были седыми. Утверждать наверняка я не решаюсь, поскольку их никогда не мыли. Спутанными лохмами они падали на плечи. Хотя я стоял в двух метрах, крепкий запах винища бил в нос, раздражал слизистую, посягал на уважение, которое я испытываю к хорошим винам.
— Вы, наверное, нянька? — осведомился я.
Старуха не вздрогнула, не подскочила на месте. Алкоголь притупляет реакцию. Услышав мой сладкий голос, она медленно, со скрипом, обернулась.
Честное слово, думаю, отрезанная голова в холодильнике выглядела более аппетитно, чем рожа этой уродины. Представьте себе гнилой сморчок, выкрашенный фиолетовой краской. Кожа была не просто пористой. Огромные поры, залитые вином, соединялись густой сеткой синих вен. Глаза — две захватанные, помутневшие пуговицы. Рот открывался в сумрачную дыру, где давным-давно стерлись следы зубов.
Она прохрипела нечто вроде “Це таке?”. “Что такое?” — немедленно перевел я, хотя у меня не было при себе толкового словаря.
— Так как же? — настаивал я. Она нацелила на меня черный, лоснящийся палец, как у торговки газетами:
— Тык!
Я догадался, что “тык” должно означать “А кто ты такой?”.
— Друг семьи, — представился я. — А как ваше имя, мадам?
Вместо того чтобы назваться, она задала вопрос, прямой и довольно неожиданный.
— Ты никогда не целовал мою задницу? — осведомилась сморщенная поганка.
Я кое-как нашелся что ответить.
— Не имел чести, мадам, и не искал ее, хотя ради такого удовольствия, наверное, стоило бы приложить усилия.
Церемонная речь не произвела впечатления на старую каргу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19