От изумления Харт на мгновение словно прирос к полу.
"Машина полностью перепаяна", - утверждал Джаспер. Перепаяна так
искусно, что обходится совсем без тока?
Но это же невозможно. Это попросту немыслимо! Непослушными руками он
приподнял боковую панель и уставился внутрь машины.
Внутри царил совершенный хаос. Половина ламп отсутствовала вчистую,
половина перегорела. Схема во многих местах распаялась и висела клочьями.
Весь блок реле был густо присыпан пылью. Хваленая машина на деле
представляла собой груду металлолома.
Харт поставил панель на место, ощущая внезапную дрожь в пальцах,
попятился назад и натолкнулся на стол. Судорожно схватился за край стола и
сжал доску что было сил, пытаясь утихомирить дрожащие руки, унять бешеный
гул в висках.
Машина Джаспера вовсе не была перепаяна. На ней вообще нельзя было
работать. Не удивительно, что он держал дверь на замке. Он жил в
смертельном страхе, что кто-нибудь вызнает его жуткую тайну: Джаспер
Хансен писал от руки!.
И теперь, несмотря на злую шутку, сыгранную с достойным человеком,
положение самого Харта оказывалось ничуть не веселее, чем прежде. Перед
ним стояли те же старые проблемы, и не было никакой надежды их разрешить.
В его распоряжении оставалась та же разбитая машина и ничего больше.
Пожалуй, для него и впрямь было бы лучше улететь на звезду Каф.
Он подошел к двери, повременил минутку и обернулся. Со стола едва
заметно выглядывала пишущая машинка, заботливо погребенная под кучей бумаг
и бумажек, чтобы создавалось впечатление, что ее никогда и не трогали.
И тем не менее Джаспер печатался! Он продавал чуть ли не каждое
написанное слово. Продавал! Горбился ли над столом с карандашом в руке,
выстукивал ли букву за буквой на оснащенной глушителем пишущей машинке, но
- продавал. Продавал, вообще не включая сочинитель. Наводил на панели
глянец, чистил и полировал их, но под панелями-то было пусто! А он все
равно продавал, прикрываясь машиной как щитом от насмешек и ненависти
остальных, многоречивых и бездарных, слепо верующих в мощь металла и магию
громоздких приспособлений.
"Вначале рассказы передавали из уст в уста, - говорил Джаспер
накануне вечером. - Потом записывали от руки, а теперь изготовляют на
машинах".
И задавал вопрос: что же завтра? Задавал с таким видом, словно не
сомневался, что существует некое "завтра".
"Что же завтра?" - повторил Харт про себя. Разве это предел
возможностей человеческих - движущиеся шестерни, умные стекло и металл,
проворная электроника?
Ради собственного достоинства - просто ради сохранения рассудка -
человек обязан отыскать какое-то "завтра". Механические решения по самой
своей природе - решения тупиковые. Разрешается умнеть до определенной
степени - и не больше. Разрешается добираться до заданной точки - и не
дальше.
Джаспер понял это. Джаспер нашел выход. Разобрал механического
помощника и вернулся вспять, к работе вручную.
Если только продукт мастерства приобрел экономическую ценность,
человек непременно изыщет способ производить этот продукт в изобилии. Были
времена, когда мебель изготовляли ремесленники, изготовляли с любовью,
которая делала ее произведением искусства, горделиво не стареющим на
протяжении многих поколений. Затем на смену мастерам пришли машины, и
человек стал выпускать мебель чисто функциональную, не претендующую на
длительный век, а уж о гордости что и говорить.
И литература последовала по тому же пути. В ней не сохранилось
гордости. Она перестала быть искусством и превратилась в предмет
потребления.
Что же делать человеку в такую эпоху? И что он может сделать?
Закрыться на ключ, как Джаспер, и в одиночестве трудиться час за часом,
остро и горько ощущая свое несоответствие эпохе и мучаясь этим
несоответствием день и ночь?
Харт вышел из комнаты со страдальческим выражением на лице. Подождал
секунду, пока язычок замка, щелкнув, не стал на место. Потом добрался до
лестничной площадки и медленно поднялся к себе.

Инопланетянин - одеяло с лицом - по-прежнему лежал на кровати. Но
глаза его были теперь открыты, и он уставился на Харта, как только тот
вошел и затворил за собой дверь.
Харт застыл, едва переступив порог, и неприютная посредственность
комнаты, откровенная ее бедность и убожество буквально ошеломили его. Он
был голоден, томился тоской и одиночеством, а сочинитель в углу, казалось,
потешался над ним.
Сквозь распахнутое окно до него донесся гром космического корабля,
взлетающего за рекой, и гудок буксира, подводящего судно к причалу.
Он поплелся к кровати.
- Подвинься, ты, - бросил он инопланетянину, раскрывшему глаза еще
шире, и упал рядом. Повернулся к одеялу-лицу спиной и скрючился, подтянув
колени к груди.
Круг замкнулся: он вернулся к тому же, с чего начал вчера утром. У
него по-прежнему не было пленок, чтобы выполнить заказ Ирвинга. В его
распоряжении была все та же обшарпанная, поломанная машина. У него не
осталось даже камеры, и он не представлял себе, у кого одолжить другую.
Впрочем, что за резон одалживать, если нет денег заплатить герою? Один раз
он уже пробовал снять фильм исподтишка, больше не станет. Не стоит дело
того, чтобы рисковать тюрьмой на три, а то и на четыре года.
"Мы обожатели погонь и выстрелов, - так, помнится, выразился
кафианин, которого он окрестил Зеленой Рубахой. - От вас мы покупать
путешествия в дальние места".
Для Зеленой Рубахи искомое - бах-бах, тра-тата-та, выстрелы и погони;
для жителей других планет это могут оказаться сочинения какого-то иного
свойства - раса за расой присматривались к странному предмету экспорта с
Земли и открывали в нем для себя неведомый ранее, зачарованный мир.
"Дальние места", скрытые возможности игры ума, а то и приливы чувств.
Различия в облике, видимо, не играли здесь особой роли.
Анджела утверждает, что литература - гнусный способ зарабатывать себе
на жизнь. Но это она сгоряча. Все писатели изредка провозглашают одно и то
же. Испокон веков представители любых профессий, мужчины и женщины в
равной мере, в недобрый час непременно заявляют, что их профессия -
гнусный способ зарабатывать себе на жизнь. Они, конечно, искренне верят в
то, что говорят, но во все другие часы и дни помнят, что вовсе она не
гнусная, а, напротив, очень и очень важная.
И сочинительство тоже важно, более того - чрезвычайно важно. Не
только потому, что дарит кому-то "путешествия в дальние места", но потому,
что сеет семена Земли - семена земной мысли и земной логики - среди
бесчисленных звезд.
"А они там ждут, - подумал Харт, - ждут рассказов, которые я теперь
никогда не напишу..."
Он мог бы, конечно, попытаться писать, несмотря ни на что. Он мог бы
даже поступить, как Джаспер, исступленно скрести пером, подавляя чувство
стыда, ощущая собственный анахронизм и несовершенство, страшась того
неотвратимого дня, когда кто-то выведает его секрет, догадается по
известной эксцентричности стиля, что это создано не машиной.
И все же Джаспер, вне всякого сомнения, не прав. Беда не в
сочинителях и даже не в принципе механического сочинительства как таковом.
Беда в самом Джаспере, в глубокой извращенности его психики, которая и
сделала его мятежником. Но мятежником боязливым, маскирующимся, запирающим
дверь на ключ, полирующим свой сочинитель и усердно прикрывающим пишущую
машинку на столе всяким хламом, чтобы никто - упаси бог - не додумался,
что он ею пользуется...
Харт немного согрелся, голода он уже не испытывал, и перед его
мысленным взором вдруг возникло одно из тех дальних мест, на какие,
видимо, и намекал Зеленая Рубаха. Небольшая рощица, и под деревьями бежит
ручей. Кругом мир и спокойствие, и, пожалуй, на всем лежит печать величия
и вечности, Слышно пение птиц, и вода, бегущая в мшистых берегах, издает
острый, пряный запах. Он шагает среди деревьев, их готические силуэты
напоминают церковные шпили. И в его мозгу сами собой рождаются слова -
слова, сцепленные так выразительно, так точно и тщательно, что никто и
никогда не ошибется в их истинном значении. Слова, способные передать не
только сам пейзаж, но и звуки, и запахи, и переполняющее все вокруг
ощущение вечности...
Но при всей своей восхищенности он не забывает, что в этих готических
силуэтах и в этом ощущении вечности таится угроза. Какая-то смутная
интуиция подсказывает ему, что от рощицы надо держаться подальше.
Мимолетно вспыхивает желание вспомнить, как он сюда попал, - но памяти
нет. Словно он впервые встретился с рощицей секунду-другую назад, однако
он твердо знает, что шагает под испещренной солнцем листвой многие часы, а
может, и дни.
Внезапно он почувствовал, как что-то щекочет ему шею, и поднял руку -
смахнуть непрошенное "что-то" прочь. Рука коснулась теплой маленькой
шкурки, и он вскочил с постели, словно ужаленный. Пальцы сжались на горле
инопланетянина... Он едва не сбросил эту тварь с груди, как вдруг
припомнил - с полной отчетливостью - странное обстоятельство, которое
никак не шло на ум накануне.
Пальцы расслабились сами собой, и он позволил руке опуститься. И
замер подле кровати, а существо-одеяло так удобно устроилось у него на
спине и плечах и обняло его за шею. Он больше не испытывал голода, не был
изнурен, и томившая его тоска куда-то исчезла. Он даже не помнил своих
забот, и это было самое удивительное: озабоченность давно вошла у него в
привычку.
Двенадцать часов назад он стоял в тупичке с существом-одеялом на
руках и силился выкопать из глубин заупрямившегося сознания объяснение
внезапному и непонятному подозрению - подозрению, что он уже где-то что-то
слышал или читал о таком вот плачущем создании, какое подобрал. Теперь,
когда одеяло укутало ему спину и приникло к шее, загадка разрешилась.
Не расставаясь с приникшим к нему существом, Харт решительно пересек
комнату, подошел к узкой и длинной полке и снял с нее книгу. Книга была
старая и затрепанная, лоснящаяся от множества прикосновений, и едва не
выскользнула у него из рук, когда он перевернул ее, чтобы прочитать на
корешке заглавие: "Отрывки из забытых произведении".
Он раскрыл томик и принялся перелистывать страницы. Он знал теперь,
где найти то, что нужно. Он вспомнил совершенно точно, где читал о
создании, прилепившемся за спиной. И довольно быстро нашел искомое -
несколько уцелевших абзацев из рассказа, написанного давным-давно и
давным-давно позабытого. Самое начало он пропустил - то, что его
интересовало, шло дальше:
"Живые одеяла были честолюбивыми. Существа растительного
происхождения, они, вероятно, лишь смутно сознавали, чего ждут. Но когда
пришли люди, бесконечно долгому ожиданию настал конец. Живые одеяла
заключили с людьми сделку. И в последнем счете оказались самыми
незаменимыми помощниками в исследовании Галактики из всех когда-либо
обнаруженных".
"Вот еще когда, - подумал Харт, - укоренилось вековое, самонадеянное
и счастливое убеждение, что человеку суждено выйти в Галактику,
исследовать ее, вступить в контакт с ее обитателями и принести на каждую
посещенную им планету ценности Земли..."
"Человеку с живым одеялом, накинутым на плечи наподобие короткополого
плаща, уже не надо было заботиться о пропитании, поскольку живые одеяла
обладали чудесной способностью накапливать энергию и преобразовывать ее в
пищу, потребную для организма хозяина.
В сущности, одеяло становилось почти вторым телом - бдительным,
неутомимым наблюдателем, наделенным своего рода родительским инстинктом,
поддерживающим в организме хозяина нормальный обмен веществ в любой, даже
самой враждебной среде, выкорчевывающим любые инфекции, исполняющим как бы
три роли: матери, кухарки и домашнего врача одновременно.
Наряду с этим одеяло становилось как бы двойником хозяина. Сбросив с
себя путы однообразного растительного существования, оно словно само
превращалось в человека, разделяя чувства и знания хозяина, вкушая жизнь,
какая и не снилась бы одеялу, оставайся оно независимым.
И словно мало было взаимных выгод, одеяла предложили людям еще и
награду, своеобразное выражение признательности. Они оказались неуемными
выдумщиками и рассказчиками. Они были способны вообразить себе все что
угодно без всяких исключений. Ради развлечения своих хозяев они готовы
были часами рассказывать затейливые небылицы, предоставляя людям защиту от
скуки и одиночества..."
Там было и еще что-то, но Харт уже не стал читать дальше. Вернувшись
к самому началу отрывка, он прочел: "Автор неизвестен. Примерно 1956 год".
1956-й? Так давно? Как же мог кто бы то ни было в 1956 году узнать об
этом?
Ответ ясен как день: не ног.
Не мог никоим образом. Просто-напросто выдумал. И попал, что
называется, в самую точку. Кто-то из ранних авторов научной фантастики
обладал поистине вдохновенным воображением.
Под сенью рощицы движется нечто несказанной красоты. Не гуманоид, не
чудовище - нечто, не виданное прежде никем из людей. И невзирая на всю его
красоту, в нем таится грозная опасность, от него надо, не теряя ни
секунды, спасаться бегством.
Харт чуть не кинулся спасаться бегством и... очнулся посреди
собственной комнаты.
- Ладно, - сказал он одеялу. - Давай-ка на время выключим телевизор.
К этому мы еще вернемся.
"Мы вернемся к этому, - добавил он про себя, - и напишем про это
рассказ, и побываем в разных других местах, и тоже напишем про это
рассказы. И мне не понадобится сочинитель для того, чтобы написать их, я
смогу и сам воссоздать в словах испытанное волнение и пережитую красоту и
связать их вместе лучше любого сочинителя. Я же был там собственной
персоной, я сам пережил все это, и тут уж меня не собьешь!.."
Вот именно! Вот и ответ на вопрос, который Джаспер задал вечером,
сидя за столиком в баре "Светлая звездочка".
"Что же завтра?" - спрашивал Джаспер.
А завтра - симбиоз между человеком и инопланетным существом, симбиоз,
еще столетия назад придуманный писателем, само имя которого давно
позабыто.
"Словно сама судьба, - размышлял Харт, - положила руку мне на плечо и
мягко подтолкнула меня вперед. Ведь это же совершенно неправдоподобно
найти ответ плачущим в тупичке между стенкой жилого дома и переплетной
мастерской..."
Но какое это теперь имеет значение! Важно, что он нашел ответ и
принес домой, в ту минуту не вполне понимая, зачем, да и позже недоуменно
спрашивая себя, чего ради. Важно, что теперь его необъяснимый поступок
оправдался стократ.
Он заслышал шаги на лестнице, потом в коридоре. Встревоженный их
быстрым приближением, он торопливо потянулся и сдернул одеяло с плеч. В
отчаянии огляделся по сторонам в поисках укрытия для инопланетянина. Ну,
конечно же, - письменный стол! Он рывком выдвинул нижний ящик и - даром
что оно слегка сопротивлялось - засунул одеяло туда.
И не успел даже толком прикрыть ящик, как в комнату ворвалась
Анджела.
Сразу было видно, что она так и пышет негодованием.
- Что за грязные шутки! - воскликнула она. - Из-за вас у Джаспера
куча неприятностей!
Харт установился на нее в оцепенении.
- Неприятностей? Вы хотите сказать, что он не улетел с кафианами?
- Он прячется в подвале. Блейк передал мне, что он там. Я спускалась
и говорила с ним.
- Он сумел от них избавиться? - Харт был потрясен до глубины души.
- И еще как! Он убедил их, что им вовсе не нужен живой писатель. Он
объяснил, что им нужна машина, и рассказал о сверкающем чуде - о том самом
"Классике", что выставлен в салоне.
- И они отправились в центр и украли "Классик"?
- Увы, нет. Если бы украли, то и горя бы мало, Но они и тут наломали
дров. Чтобы добраться до машины, они разбили витрину и подняли тревогу.
Теперь вся полиции города гонится за ними по пятам.
- Но ведь Джаспер...
- Они брали его с собой, чтобы он показал им, куда идти.
Харт немного перевел дух.
- И теперь Джаспер прячется от слуг закона.
- В том-то и штука, что он не знает, прятаться ему или нет. С одной
стороны, полиция его, наверное, вообще не видела. С другой - что если они
сцапают кого-нибудь из кафиан и вытрясут из него всю правду?
1 2 3 4 5 6 7