— А вот это будет талисман, — подал он мне перстень с печаткой, на которой был вырезан бык, герб дома Борджа, — который поможет вам в минуту опасности и откроет перед вами многие запертые двери, — заключил он.
Затем он протянул руку, на которой поблескивал огромный аметист, и, заметив необычное положение пальцев: два были выпрямлены, а остальные — согнуты, я вопросительно взглянул на него.
— Преклоните колени, — велел он.
Догадавшись, наконец, что от меня требовалось, я опустился на покрытый камышом пол и слегка нагнул голову. И пока он произносил благословение, я не смог сдержать улыбку, изумляясь, как этот человек умел сочетать в себе столь противоположные, прежде казавшиеся мне несовместимыми ипостаси: князя церкви, преемника апостольской традиции, и ловкого светского правителя.

Глава II
ЛИВРЕЯ ДОМА САНТАФЬОР

Мне не потребовалось много времени на сборы. Хотя мы договорились, что на мне останется наряд шута, я, однако, решил замаскировать его насколько возможно, и в этом мне благоприятствовало время года — в январские холода путешествовать в легкой пелерине, колпаке и шелковых штанах было бы крайне легкомысленно. Поэтому я пополнил свой гардероб просторным и плотным черным плащом, широкополой шляпой и дорожными сапогами из недубленой кожи. Письмо синьора Чезаре я спрятал в подкладке одного из сапог, оставшиеся деньги, примерно двадцать дукатов, — у себя в поясе, а перстень с печаткой смело надел на палец.
Но сколь бы короткими ни были мои приготовления, терпение Чезаре Борджа, казалось, иссякло еще быстрее, и едва я успел натянуть на ноги сапоги, как в дверь громко и настойчиво постучали. Я открыл, и ко мне в комнату ввалился громадных размеров человек, чьи латы желтовато поблескивали в свете единственной свечки, горевшей у меня на столе.
Мне уже приходилось встречаться с этим малым в прошлом году, во время недолгого пребывания двора Пезаро в Риме. Его имя было Рамиро дель Орка, и в папской армии оно являлось синонимом грубой силы и жестокости. Всякому, кто впервые видел его, на ум невольно приходило сравнение с пылающей печкой: ярко-красные нос и щеки, огненно-рыжая шевелюра и такого же цвета бородка клинышком. Впечатление дополняли его глаза, налитые кровью, как у пьяницы, — что, по слухам, было недалеко от истины.
— Пошевеливайся, синьор паяц, — рявкнул этот вспыльчивый, самонадеянный вассал. — Мне велено выпроводить тебя отсюда. Для тебя уже приготовлена и оседлана лошадь — прощальный подарок синьора кардинала. А на последок скажи-ка мне, кто больший осел: тот, кто погоняет, или тот, кого погоняют?
— О ужас! — воскликнул я, беря свой плащ и шляпу. — Кто я такой, чтобы решать столь непростые задачки?
— Неужели она тебе не по зубам, синьор паяц? — с иронией осведомился он.
— Воистину так, — я сокрушенно покачал головой, и колокольчики на моем колпаке вновь отозвались мелодичным перезвоном. — Легко ли сравнивать человека и животное? Но, — продолжал я, включаясь в это состоящее из намеков состязание, в котором любой шут чувствует себя как рыба в воде, — если к этой парочке добавить третьего, некоего мессера Рамиро дель Орка, капитана армии его святейшества, это сильно поможет мне выйти из затруднения. Тут уж я не сомневался бы, кого из них объявить ослом.
— Что ты имеешь в виду? — нахмурившись, спросил великан.
— Ваша недогадливость только подтверждает мое предположение, — поддел я его. — Всем известно, что ослы не отличаются сообразительностью, — тут я сделал шаг вперед и уже другим, нетерпеливо-деловым тоном добавил: — Идемте же, мессер. Нельзя, чтобы дела его высокопреосвященства простаивали из-за нашей милой пикировки. Где обещанная мне лошадь?
Он злобно оскалился, обнажив свои белые зубы.
— Если бы не это... — начал он.
— Уж тут-то вы бы проявили себя, не сомневаюсь, — не дал ему закончить я.
— Думаешь, нет, жалкий фигляр? — рявкнул он. — Клянусь, я свернул бы твою дерзкую шею, а еще лучше — бычьей плеткой содрал бы мясо с твоих костей.
— Что только подтвердило бы приставшее к вам прозвище, — сказал я, кротко и доброжелательно глядя на него.
— Какое еще прозвище? — насторожился он, и его взгляд не предвещал ничего хорошего.
— Я как-то случайно подслушал, что римляне называли вас «Рамиро-живодер».
Из его горла вырвался нечленораздельный звук, весьма напоминавший рычание рассерженного медведя, и он поднял свои огромные руки с хищно скрюченными пальцами, словно собираясь броситься на меня.
— Сейчас я научу тебя, как надо... — свирепо пробормотал он.
— Перестаньте, умоляю вас, — перебив его, беззаботно рассмеялся я. — Небесное воинство сегодня на моей стороне! А если вам не терпится поупражняться в остроумии, вы, я уверен, без труда подыщите себе достойного партнера где-нибудь на конюшне. У меня же нет ни желания, ни возможности заниматься этим сейчас: я должен быть в форме, выполняя миссию, возложенную на меня его высокопреосвященством кардиналом Валенсии.
Напоминание о том, что кардинал Валенсии, его господин, велел ему отправить меня в путь в целости и сохранности, оказалось как нельзя более своевременным; оно подействовало на Рамиро, как ушат холодной воды на разгоряченного кочета.
— Пошли же, — проворчал он, с трудом сдерживал свой гнев, и, грубо схватив меня за воротник камзола, буквально потащил прочь из комнаты, а затем вниз по ступенькам лестницы во двор. Что и говорить, всякий, по положению стоявший выше кучера, мог позволить себе не церемониться в обращении с шутом, так что за последние три года я успел ко всякому привыкнуть и смирился. Да и был ли у меня выбор: попробуй я хоть раз взбунтоваться и поквитаться с кем-либо из моих обидчиков — силенкой меня Бог не обидел, — меня просто-напросто безжалостно высекли бы, напоминая мне о месте, которое я согласился занять, надев шутовской колпак.
Во дворе, запорошенном пушистым снегом, нападавшим за какой-то час, нас уже ждали; при нашем появлении послышался цокот копыт, и мне подвели оседланную и взнузданную лошадь. Я надвинул поглубже свою широкополую шляпу и потуже застегнул на груди плащ. За моей спиной послышались приглушенные слова напутствия — это прощались со мной слуги, с которыми я разделял свое безрадостное трехдневное пребывание в Ватикане. Затем мессер дель Орка грубо подтолкнул меня к лошади.
— Живее; садись и проваливай, — прохрипел он.
Я вскарабкался в седло, оглянулся на угрюмо набычившегося капитана Рамиро, и мне подумалось, что ему следовало родиться в любом ином, но никак не в человеческом обличье.
— Прощай, братец, — жеманно улыбнулся я.
— Дурак мне не брат, — огрызнулся он.
— Верно, всего лишь кузен. Дурак по профессии и дурак от рождения — не братья.
— Дайте мне хлыст, олухи! — заревел он, полуобернувшись к конюхам. — Быстрее!
Не дожидаясь, пока они исполнят его приказание, я вонзил шпоры в бока своего скакуна и в несколько секунд преодолел узкий подъемный мост, отделявший город от замка. Затем я остановился и обернулся назад, на маленькую неподвижную группу слуг, освещенную красноватым светом сильно чадивших факелов, смолистый запах которых ощущался даже здесь, на другой стороне рва. Сорвав с головы шляпу, я помахал ею в знак прощания и, вновь пришпорив лошадь, поскакал навстречу бьющему мне в лицо колкому снегу, под аккомпанемент стонущих под порывами ветра водостоков по улицам Рима, уже опустевшим, несмотря на совсем еще не позднюю пору. Да и кто, кроме тех, кого гонит нужда, согласился бы в такую погоду променять домашний уют и тепло очага на холод унылой январской ночи?
Однако письмо, которое я вез с собой, словно подстегивало меня, и только утром, в маленькой деревушке неподалеку от Мальяно [Малъяно (Мальяно-Сабино) — городок на Тибре, примерно в 50 км севернее Рима] , я в первый раз остановился и позавтракал. Моей лошади во время этой сумасшедшей ночной скачки досталось куда больше, чем мне, и я с радостью поменял бы ее в Мальяно, но, увы, там не оказалось свежих лошадей.
К полудню, преодолев последнюю лигу пути шагом — моя лошадь, изнуренная почти беспрерывной ездой, была не в состоянии двигаться быстрее — я добрался до Нарни [Нарни — город на реке Пера, притоке Тибра, примерно в 70 км севернее Рима] , где и пообедал. Однако, по словам местных жителей, с лошадьми у них было еще хуже, чем в Мальяно, так что мне пришлось пересечь границу Урбино [«Пересечь границу Урбино» — С 1443 г. и до начала XVII в. Урбино был герцогством; до 1508 г. там правил род Монтефельтро] пешком, увязая по щиколотку в снегу и ведя за собой в поводу бедное животное, которое непременно погибло бы, если бы я решил ехать верхом. Так я преодолел семь лиг [Лига — такой меры длины в Италии не было. Очевидно, автор имеет в виду скорее французское лье (4445 м), чем английскую лигу (4828 м), так как расстояние между Нарни и Сполето составляет примерно 30 км] , отделявших Нарни от Сполето, куда, промокший и уставший, притащился с наступлением сумерек. Я решил заночевать в гостинице «Солнце», но стоило мне снять плащ и шляпу, чтобы просушить их у огня, как компания синьоров, на мою беду, ужинавшая в общей комнате, обратила внимание на мой шутовской наряд, и мне пришлось всю ночь развлекать их занимательными историями Боккаччо [Боккаичо Джованни (1313-1375) — итальянский писатель, один из первых гуманистов и родоначальников литературы Возрождения. Здесь речь идет о самой знаменитой его книге — сборнике новелл «Декамерон» (написан в 1350-1353, издан в 1471)] и Саккетти [Саккетти Франко (около 1330 — около 1400) — итальянский поэт, мыслитель и новеллист; много путешествовал; новеллы начал писать около 1378 г., закончил около 1390 г. Собрание новелл Ф. Саккетти составлено из забавных историй, насмешек, остроумных диалогов, городских сплетен. Писателем было создано 300 новелл, из которых до наших дней дошло 223, многие из них — в отрывках. Многие из этих коротких рассказов обнаруживают сильное влияние простонародных устных рассказов] , авторов, чьи сочинения являлись своего рода хрестоматиями для всякого знающего свое дело шута.
На другое утро я наконец-то оседлал свежую лошадь и помчался вперед, рассчитывая достичь Гуальдо [Гуалъдо (Гуальдо-Тадино) — местечко на западном склоне Умбро-Маркских Апеннин, в современной провинции Умбрия] и, таким образом, преодолеть к концу дня большую часть пути. Дорога поднималась все выше и выше, снег под копытами моей лошади из мягкого стал жестким, но над головой раскинулся лазурный купол неба, и солнце светило и грело совсем не по-январски. Однако ближе к вечеру, когда, перевалив через отроги Апеннин, я оказался в окрестностях Гуальдо, погода изменилась: вновь повалил снег и поднялся северный ветер, завывавший, как свора демонов.
Впереди я заметил слабо мерцавший огонек маленького придорожного трактира; возле него я и остановил свою утомленную лошадь, решив не искушать судьбу и заночевать в первом же подходящем для этого месте. Хотя до темноты было еще далеко, дверь трактира оказалась уже запертой — видимо, в этом заведении не рассчитывали на постояльцев и прекращали торговлю с приближением сумерек. Но мне для ночлега не требовалось многого — соломенный матрац да чаша вина составляли сейчас предел моих мечтаний, — и я решительно постучал хлыстом в дверь.
В ответ на мой стук дверь тотчас же отворилась, и хозяин, худощавый, флегматичный и несколько неопрятный, вопросительно уставился на меня. У него за спиной тут же выросла фигура его жены, высокой, крепко сложенной женщины с хитро-упрямым выражением лица, одним словом, именно такой, какой и следовало быть трактирщице. Я бы ничуть не удивился, если бы в пику его приветствию она велела бы мне немедленно убираться ко всем чертям. Но поскольку он всего лишь невразумительно пробормотал что-то насчет того, что у них негде переночевать, она решительно оттолкнула его в сторону и несколько грубовато пригласила меня войти. С готовностью подчиняясь ей, я шагнул в дом. Я поручил трактирщику присмотреть за моей лошадью и, предусмотрительно не сняв ни плаща, ни шляпы, чтобы, не дай Бог, не смутить хозяйку, вместе с ней поднялся наверх, где мне была обещана комната.
Сооруженное из прутьев низкое ложе, стол с давно не мытой, жирной поверхностью, табуретка о трех ножках и полуразвалившееся кресло — вот и вся мебель в предоставленных в мое распоряжение запущенных и зловонных «аппартаментах», пол которых был грязен и черен и во многих местах изгрызен крысами; впрочем, ничего иного здесь вероятно, и не могли предложить постояльцам.
Трактирщица поставила на стол чадящую масляную лампу и, пробормотав себе под нос что-то вроде извинений за простоту обстановки, чуть ли не с вызовом спросила, довольна ли моя светлость.
— Что поделать, — бесцеремонно отозвался я, полагая, что другим способом мне не удастся добиться уважения к себе, — в такую погоду сам король благодарил бы Небеса за любую конуру.
Она неуклюже поклонилась мне и уже в более почтительной манере осведомилась, ужинал ли я. Разумеется, я не ужинал, но я скорее умер бы с голоду, чем согласился отравиться едой, которую здесь могли приготовить мне. Поэтому я всего лишь попросил ее принести мне немного вина.
Когда она выполнила мою просьбу, я запер за ней дверь и наконец-то остался один. Впрочем, слово «запер» никак не подходило для двери, не имеющей ни замка, ни задвижек, — я просто прислонил к ней табуретку, чтобы ее падение предупредило меня о непрошеном вторжении. Только после этого я снял плащ и шляпу и позволил себе растянуться на кровати. Я чувствовал во всем теле смертельную усталость, но, несмотря на это, Морфей не спешил принимать меня в свои обьятия [Морфей — в греческой мифологии крылатое божество сна, один из сыновей бога сна Гипноса. Являлся людям во сне] . Половина пути осталась позади, и теперь сомнения не давали мне покоя. Мог ли я, три года проживший в Пезаро, надеяться незаметно проникнуть туда? Едва ли кто во владениях Джованни Сфорца не знал Боккадоро, шута, заслужившего прозвище Златоустый, и многие villano [Крестьянин (ит.)] , ни разу в жизни не видевшие своего господина, безошибочно назвали бы цвет глаз его паяца. Впрочем, это едва ли удивительно: там, где пренебрегают мудростью, глупость не может пожаловаться на недостаток внимания.
Колпак шута верой и правдой служил мне в дороге, но поскольку я хочу встретиться с Лукрецией Борджа, мне необходим совсем иной наряд... И тут мои мысли побежали в другом направлении. Что могло содержаться в том письме, которое я вез? Почему Чезаре Борджа состоял в тайной переписке с сестрой? Что ж, ответа ждать недолго — не зря же кардинал обещал, что Джованни Сфорца вскоре постигнет участь, над которой будет потешаться вся Италия. Но ведь и мне предстояло внести в это дело свою малую лепту! О Боже! Если бы мои читатели знали, как эта мысль ободрила и обрадовала меня. Мне, Ладдзаро Бьянкомонте, кого столько лет унижали, чей дух считали окончательно сломленным, предстоит оказаться инструментом ниспровержения тирана и узурпатора. И, с особой остротой осознав всю важность и ответственность своей миссии, я поклялся доставить письмо во что бы то ни стало, невзирая ни на какие препятствия, даже на угрозу для жизни.
Но тут другой, более практичный голос заговорил во мне: «Прекрасно, прекрасно, но как это сделать?»
Я поднялся со своего ложа и, подойдя к столу, налил себе вина. Я залпом выпил его и выплеснул осадок прямо на пол, спугнув любопытную крысу, высунувшуюся из одной из многочисленных дырок. Затем я задул лампу и вновь улегся на кровати, рассчитывая, что в темноте ничто не будет отвлекать меня и я смогу найти решение волнующей меня проблемы. Но вместо этого я задремал и проснулся, когда утренние лучи неяркого январского солнца уже рисовали узоры на потолке моей комнаты. Стояла ясная и тихая погода, и при дневном свете место моего ночлега показалось мне еще более отвратительным, чем вчера в полутьме. Желая поскорее убраться отсюда, я вскочил с постели и кликнул хозяйку. Затем, порывшись в кармане, я нашел там золотой дукат и швырнул его на стол. Я услышал, как заскрипели ступеньки лестницы, и передо мной предстала слегка запыхавшаяся после подъема трактирщица. Увидев мой шутовской наряд, она изумленно-негодующе воскликнула, видимо приняв меня за одного из тех ряженых в разноцветное тряпье бродяг, которые норовят расплатиться за обед плоскими шутками и непристойным кривляньем, горделиво именуемым акробатикой.
— Ossa di Cristo! [Ossa di Cristo (и дальше Sangue di Cristo) — это выражение не надо воспринимать буквально. Оно относится к категории ругательств, которые возникли в ряде европейских государств из выражений, объявленных средневековой церковью богохульными. Смысловое значение подобных фраз приблизительно соответствует русскому «Черт побери!»] — вскричала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24