..
- Я искренне рад за вас, Жан, - от души улыбнулся барон. - Искренне
рад. Раздвоенность, страхи больше не беспокоят?
- В лучшем виде! - отозвался Жан, поглядывая на коньяк. - На все
плевать. Вы меня просто забронировали.
- Право? - барону хотелось, чтобы Жан говорил еще и еще. Жан это
понял.
- Такое ощущение, словно убежал куда-то далеко, в свой мир, где ты
сам хозяин, - сказал он. - Там мне легко и просто, там я все могу и ничего
не боюсь, только радуюсь.
- Великолепно! Хотите коньяку?
- Нет, док, мне еще два часа выламываться.
- Как угодно, Жан, как угодно... Вы прекрасно танцуете. Вам не бывает
неловко?
- Ерунда... что нагишом, что ли? Ерунда.
- Простите, Жан, может быть, мой вопрос покажется вам несколько...
бестактным. Вы действительно дали себя... оскопить?
- Что я, псих? - оскорбился Жан и тут же засмеялся, потому что
разговаривал как-никак с вылечившим его психиатром. - Это, док, пока
только пляшем, грим... а вообще-то я - ого!
Барон улыбнулся вновь. Приятно было говорить со спасенным человеком,
видеть, что труд не напрасен, что у парня все хорошо и он родился заново,
избежал мук, ускользнул от проклятой камнедробилки, в которую превратилась
жизнь.
Жан заглянул в лицо фотографии.
- Красивая, - проговорил он с уважением. - Жена?
- Нет, - ответил барон, чуть помрачнев.
Жан встрепенулся.
- Зовут, - сказал он обескураженно. - Прямо отдохнуть некогда! То
туда, то сюда...

Едва не теряя сознания от усталости и тоски, Жермен прошаркал к
старинному креслу, стоящему подле камина, и со старческим наслаждением
погрузился в его мягкие глубины. Серые губы Жермена беззвучно шевелились,
повторяя одну и ту же фразу: "Мир сошел с ума... сошел с ума..." Огонь в
камине всколыхнулся ему навстречу, выстрелив длинною вереницею пляшущих
языков, вскинув в черную круглую вышину вихри искр. Жермен печально
улыбнулся. Трогательной и детской казалась ему преданность замка и его
обитателей. Он погрузил руку в пламя, и пламя, не веря нежданному счастью,
завороженно прильнуло к его руке, к его ласковой ладони, засиявшей на
просвет живым алым светом. Как отличалось это от внешнего мира, где каждый
- сам по себе, вне Жермена, далеко... Жермен гладил огонь, играл, щекоча,
как ребенка, и тот самозабвенно подпрыгивал, не имея посторонних Жермену
желаний, ластился, потрескивал, и эхо гулко множило, бережно баюкало его
робкий смех.
Потом Жермену прискучила игра, и он со вздохом откинулся на спинку
кресла, прикрыл глаза в беспечной полудреме; рука его свешивалась с
подлокотника. На плечо Жермену слетела одна из летучих мышей и уселась,
уютно попискивая, непоседливо шевелясь и поглаживая щеку его кожаной
мягкостью перепончатых крыльев. Огонь поник было, едва дыша, но затем,
пользуясь тем, что Жермен не смотрит, оранжевым язычком потянулся к его
длинным пальцам и принялся воровато лизать их. Жермен ощущал быстрые,
пугливые прикосновения, но не мешал. Странно, думал он, как приятно и
легко, когда вот так, молча, тебя любит некто, находящийся внутри твоего
мира. И как тягостна суетная, капризная любовь извне. Она, в сущности,
сводится вот к чему: "Я люблю тебя, поэтому делай то, чего я хочу". А
некоторые, шантажируя для верности, добавляют еще: "Я без тебя не могу
жить. Я без тебя умру..." Хорошо, что никто не спрашивает, почему я
приехал без дамы, мельком вспомнил он и встал. Летучая мышь с перепуганным
писком порхнула с его плеча, обдав лицо легким дуновением, и канула во
тьму; огонь отпрянул.
- Спасибо, дружок, - ласково сказал ему барон, - ты так меня
порадовал. Доброй ночи.
- Доброй ночи, мсье барон, - тихо ответил огонь.
Его раздели, и он лег. Ночной ветер, гуляющий под потолком, колыхал
полог кровати, изламывал и мучил хрупкие, удлиненные звездочки свечей,
едва прокалывающие тьму огромной мрачной спальни. Бесплотными тенями
вились нетопыри.
- Вечерняя почта мсье барона.
"...Я мечтаю еще раз услышать Ваш удивительный голос. Уже сам голос
Ваш успокаивает, дает бодрость и силы не обращать внимания на все, что
творится вокруг, на эту дурацкую карусель..."
"...Вы негодяй. Вы убийца. Я ненавижу Вас всеми силами души. Жизнь
зачастую мучительна, это правда, но нельзя убивать людей, чтобы облегчить
их муки, помочь им в их невзгодах. Нелепость! Вы же делаете именно это.
Те, кого Вы лечите и, как Вам кажется, вылечиваете, выздоравливают от
страданий не более, чем выздоравливают от них трупы. Душевные беды Ваших
пациентов прекращаются потому, что вы отбираете у них души. Вы превращаете
живых людей в живых мертвецов. Вы создаете подлецов, убийц..."
"...Милый, глубокоуважаемый профессор! Вы спасли мою маму, она все
время рассказывает мне о Вас. Два раза я видела Вас в клинике. Мне
шестнадцать лет, вот как я выгляжу - я снялась в бикини не потому, что
прикрываю какой-то изъян, а потому, что я очень робка и застенчива. Я
нуждаюсь в Вас. Я жажду встретиться с Вами близко-близко..."
В этих письмах тоже не было ничего нового уже давно-давно, ни единого
слова. Они повторялись, они едва ли не копировали друг друга. Но Жермен
прочитывал их все, всегда. Ведь люди пишут, тратят время и силы, он не
имеет права не прочесть. Ведь они такие же люди, как он, может быть, даже
лучше...
- Пойди сюда, голубушка.
Беззвучно и стремительно змея пересекла комнату и подняла голову у
постели. Вот так же внезапно она появилась тогда, и впервые, впервые
раздался отчаянный крик, полный ужаса и тоски: "Змея! Орфи, меня укусила
змея!"
Да, он поймал эту змею. Но даже ее он не смог наказать. Чем виновата
змея? Такова ее природа - кусать и жалить, так велят ей инстинкты, она не
знает и не умеет иного. Виноват, как всегда, лишь он сам, Жермен Орфи
барон де Плере...
Жермен подставил ладонь, и кобра покорно положила на нее тяжелую,
упругую голову. Ее маленькие умные глаза несколько секунд ловили взгляд
Жермена, затем истомно прикрылись. Жермен чуть стиснул пальцы, обнимая шею
змеи, и судорога наслаждения прошла по всему ее телу, собранному в изящные
кольца.
С той поры он только ошибается. Много раз за его столик в милом саду
присаживались чужие, чужие женщины, много раз ему казалось, что горькая
память наконец-то сменится пламенной явью, он совершал подвиги и чудеса,
он спасал, он добивался любви, но почти сразу же вслед за этим броня его
вновь смыкалась, и женщина снова, снова, снова выпадала из его мира,
становилась далекой, лишней, насилующей, и начиналась адская мука, ибо не
в силах он был сказать полюбившей его женщине: "Уходи". Ведь он добился
сам. Он покорил, заставил. И теперь она смотрит ему в глаза, стремясь
угадать любое желание, и, не в силах угадать единственное желание его,
придумывает сама, выдает свои желания за его, и выполняет жертвенно,
самозабвенно, и ждет отклика и благодарности... Он не решался сделать
несчастной ту, что невольно обманул. И он терпел, неся в себе груз вины и
лжи, покуда хватало сил.
Когда силы кончались, он убивал.
Так, чтобы та ничего не успела узнать об обмане. До конца.
Он привозил ее в замок, и змея уже ждала под роскошной кроватью.
- Иди, - сказал Жермен, выпустил голову кобры и со вздохом откинулся
на подушки.
- Доброй ночи, мсье барон.
Несколько секунд Жермен лежал, бездумно глядя на полог, колышущийся
над его головой. Сон не шел. Жермен был дома, один, в безопасности, но
что-то смутно беспокоило его, чего-то не хватало...
Сабины?
Ее улыбки?
Ее предсмертного крика?
Почему она не пришла? Именно сегодня, когда все уже решено...
Он встал с постели; ноги его погрузились в густую и холодную, как
болотный ил, темноту, и сейчас же из-под них брызнуло, всполошенно
попискивая, живое.
- Простите, - вздрогнув, пробормотал Жермен, - я вас не видел,
темно...
Он забыл, зачем встал. Подошел к окну. По полу несло сквозняком,
влажно рос мох. Вдалеке протяжно и страшно начали бить часы.
Позади раздался едва слышный всплеск, и Жермен обернулся резко, будто
его обожгло. Свечи полыхнули, на миг выпрыгнули из темноты стены в потеках
и пятнах, а она уже выходила из картины, она уже стояла на полу,
матово-светлая, потупившаяся, и ветер перебирал невесомые складки ее юной
туники.
- Ты... - произнес Жермен, задыхаясь. - Ты...
- Здравствуй, - улыбнулась она, поспешно вспрыгивая на кровать, и
подобрала под себя ноги. Поправила волосы. - Как у тебя дует...
Он медленно приблизился.
- Ты неожиданно... ты всегда так редко и так неожиданно...
- Конечно, - ответила она просто. - Зачем приходить, когда ты и так
ждешь? Неинтересно.
Они помолчали. Он подошел вплотную.
- Опять неудача? - спросила она.
- Да.
- Я же говорила. Помнишь, я же говорила. Ты никогда не встретишь
замены. И всегда будешь один.
- Да.
Он попытался коснуться ее волос, но она гибко уклонилась. Когда-то
этим движением она уклонялась, играя и дразня, теперь - всерьез.
- Почему ты появляешься лишь когда мне плохо?..
- Когда тебе хорошо, с тобой скучно. Ты такой глупый... - она
хихикнула. - А потом... когда тебе хорошо, ты можешь посмотреть на меня
новыми глазами, сравнивая с теми, кто сделал тебе хорошо. А ты должен
любить только меня.
- Да.
Она улыбнулась, чуть ежась от сквозняка.
- Знаешь, - доверительно сказал он, - иногда мне кажется, что тебя
вообще никогда не было. С самого начала была только картина в золотой
раме.
- Может быть.
- А иногда мне кажется, что ты и не умирала совсем, а просто убежала.
Потом, как говорят, ты вышла за какого-то маклера, с которым познакомилась
у меня на глазах - когда мы ужинали в "Жоли жардэн", он случайно подсел за
наш столик... А я, дурак, взял его на работу, в клинику...
- Может быть, - она, улыбаясь, надавила ему на нос. Он с силой
схватил ее за локоть и заломил назад; она вскрикнула, запрокинувшись так,
что черный поток ее волос едва не касался постели.
- Будь со мной этой ночью.
Она даже не пыталась высвободиться. Ждала, когда он выпустит ее сам.
Знала, что он выпустит ее сам.
Он выпустил ее.
- Я ужасно люблю тебя, - сказала она задумчиво. - Почти как себя. А
если женщина столь горячо любит, у нее сразу же сделается ребенок. Что я
буду делать в картине с ребенком? - она взглянула ему в глаза, как бы ища
защиты. - Это нарушит композицию.
Взгляд ее был наивен и чист. Она помедлила и добавила:
- Ведь я должна быть юной. Всегда.
- Я сейчас позову слуг, - тихо произнес он. - Буду держать тебя, а
они сожгут картину. И ты останешься здесь.
- Я умру вместе с ней, - ответила она безмятежно. - Исчезну. Разве ты
не понимаешь?
Он молчал.
- Я же без этого ничто. Без цветущих яблонь, без золотой рамы, в
которую ты меня вставил.
- Почему? - хрипло спросил он.
- Потому что... потому, - она улыбнулась вновь и переменила позу,
устав по-девчачьи стоять на коленях. Стыдливо поправила тунику. - Ты
убежал в этот замок. Отними у тебя этот замок, что от тебя останется? А я
убежала еще дальше, в картину. Ты ведь знаешь, ты должен знать - чем
дальше убежит человек, тем больше его любят, тем больше ему позволено.
Помнишь, я называла тебя смешным, омерзительным и жалким, а ты целовал мне
руки и твердил о своей любви... Не будь я картиной, разве ты стерпел бы?
Он сел на постель рядом с нею. Она мечтательно смотрела во мрак. В
неподвижных, будто остекленевших глазах ее мерцали звезды далеких свечей.
- Всю жизнь я хотела, чтобы меня любили, - тихо и страстно выговорила
она. - Быть картиной - самый легкий способ этого добиться. Любить самой
ужасно хлопотно, я пробовала с тобой тогда, и мне не понравилось... Змея
не убила меня - спасла. Ты разлюбил бы...
- Нет.
- Может, и нет. А может, и да. Это как атомная война - может, будет,
может, нет - а страх всегда. А теперь ты никогда не разлюбишь, и самое
главное - без всяких усилий с моей стороны, я даже пальцем о палец не
ударю для этого. А потом ты умрешь, меня увидят другие и полюбят тоже, и
так будет вечно.
- Ты прекрасна только пока я люблю тебя. Ведь только я помню тебя
живой.
- Нет, не обольщайся. Я прекрасна, пока меня любит хоть кто-нибудь,
все равно кто. Это будет вечно, Орфи, вечно. А ты... Ты любишь меня, пока
хоть кто-нибудь любит тебя. Это дает тебе силы. Поэтому тебя всегда будут
любить - ведь ты убежал.
- Но как можно - знать, что тебя любят, и оставаться спокойной,
равнодушной! Другие люди...
- Это меня не касается.
- Но меня-то касается! Меня касается все! Я забочусь о...
Она тихонько засмеялась и помотала головой как бы в недоумении.
- Трусишка. Никак не можешь признаться себе, что тебе уже все
неинтересно. Тебя касаюсь лишь я. А меня никто не касается, лишь я сама.
- Но это смерть...
- Конечно. Я же умерла, я картина. А ты между мною и всем остальным,
еще не здесь, но уже и не там. Как же ты не понимаешь, ты же сам учишь
убегать.
- Нет!! - закричал он сразу, точно готов был это услышать. - Нет!! Я
учу доброте, спокойствию, лечу...
- Ты учишь моему спокойствию. Как можно быть и спокойным и добрым?
Для этого надо стать картиной. Ты еще не понял, как это замечательно -
иметь возможность в любой момент уйти. Или еще не научился... Вот тебе и
приходится убивать. Уйти далеко-далеко, совсем, и вернуться лет через пять
или восемь, руководствуясь лишь собственным желанием... и сосчитать,
сколько на твоем лице прибавилось морщин, а на кладбище у замка -
крестов...
Он покачал головой. Она замолчала. Шелестел ветер. Покачивался полог.
- Боже правый... Неужели для тех, кто любит меня, - я такая же
трусливая, эгоистичная тварь, как ты - для меня?
Она встала - юная и грациозная, как всегда. Как всегда. Как вечно.
- Я ухожу, - предупредила она. - Ты много себе позволяешь.
Он молчал. Она стала пятиться к картине, с любопытством - на сколько
хватит его воли - глядя ему в глаза. Он смотрел то на нее, то на примятое
одеяло, где она только что сидела, словно живая, - и лишь в последний миг
вскочил с криком:
- Нет!!! Не уходи!!!
Картина сомкнулась. Какой-то миг тело женщины казалось настоящим, и
дышало, и длинные волосы колыхались от сквозняка. Потом все неуловимо
замерло и разгладилось, став таким же, как сад вокруг.
Жермен с размаху ударился лицом о золотую раму.

Над входом в кафе пылали золотом неоновые яблоки, и надпись "Жоли
жардэн" вспыхивала и гасла с немыслимой частотой. Едва войдя, барон понял,
что надежды нет. Сабина, в обычном своем свитере и юбке до колен, сидела
за их столиком, поставив локти на невидимое пятно - след яда. Не видимое
никому, кроме барона. Издалека улыбаясь, барон подошел к ней, чувствуя
прилив нежности - как всегда перед прощанием, когда все уже решено, и
мираж освобождения маячит впереди, и могильщик уже получил задаток.
Они поцеловались.
- Здравствуйте, - сказал он.
- Добрый вечер, - отозвалась она. - Простите, что не пришла вчера.
Ужасно много работы, и бьюсь сейчас за эту пресловутую прибавку... Вы не
сердитесь?
- Нет. Разве я имею право на вас сердиться?
- Конечно, - она улыбнулась так нежно, что он похолодел. Еще два
часа, уговаривал он себя. Потерпи. Совсем недолго.
- Жермен, - сказала Сабина, серьезно глядя на него. - Я, вероятно,
вас огорчу.
- Я слушаю, дорогая, - ответил он рассеянно. Он приготовился не
слушать, не обращать внимания на слова, взгляды и просьбы, потому что все
это доставляло ему невыносимую, нечеловеческую боль.
Она нервно затянулась. Аккуратно, изящно стряхнула пепел.
- Вы, вероятно, еще не поняли, - отрывисто произнесла она. - Я не
люблю вас.
Барон окаменел. А она, коротко заглянув ему в глаза, опустила взгляд
и заговорила быстро-быстро.
- На какой-то момент мне показалось. Но это не так. Я очень хорошо к
вам отношусь, это правда. Если захотите, я конечно же буду продолжать нашу
связь, мне действительно с вами приятно. Наверное, я буду рада иметь от
вас ребенка. Не сейчас, позже - когда получу прибавку. Я не хочу стать
зависимой. Но я... люблю человека... который оставил меня. Давно.
Наверное, я буду любить его всегда. Я ваша, поймите, но...
Барон недоверчиво смотрел на нее. Она куснула губу.
- Теперь как вы скажете, так и будет.
С улицы раздался нарастающий, горячечный грохот многочисленных копыт.
Кто-то тоненько завизжал, и сейчас же угрюмый хриплый голос взревел:
"Именем короля!" Возле головы графини, всколыхнув пышную ее прическу,
грозно пронесся жесткий темный вихрь, и короткая стрела со свербящим тугим
звуком, трепеща, вонзилась в стену;
1 2 3