РУТ АЛЬМОГ
БОЙКОЕ МЕСТЕЧКО
Рассказ
Про Цилю Кестен можно было сказать, что у нее в жизни были только
две вещи: сын Уринька и балалайка.
Что же касается ее мужа Арнольда Танцмана, то их отношения кати-
лись, как по хорошо накатанной дороге, которую, однако, если не утрам-
бовывать ежедневно, потом уже не заровнять.
Вместе с тем Циля Кестен была доброй знакомой разных знаменитостей,
таких, как Марсель Рубин, композитор, бежавший из Германии в Мексику,
Герман Брох, который добрался до Америки, и таких знаменитых женщин,
как Милена Ясенская, которой спастись не удалось (об этом Циля узнала
спустя много лет), и как Гертруда Краус, которая тоже приехала в Па-
лестину. Благодаря ей Циля появилась однажды на сцене, хоть и не сто-
личной, на столичную у нее бы не хватило таланта. До сего дня у Цили
длинные волосы, кудрявые, перевитые множеством ленточек.
С той же минуты, как Уринька родился, Циле стало ясно, что другого
такого не сыскать на всем белом свете. Но Танцман говорил, что младе-
нец слишком много кричит, и по этой причине Циля полночи, а то и всю
ночь носила Уриньку на руках. Танцман, однако, был против этого, пос-
кольку в руководстве по уходу за новорожденными было сказано, что это
запрещенный прием. При этом сам Танцман спал глубоким сном праведника
и, подобно праведникам, просыпался в положенное время. Поэтому все
как-то обходилось.
Когда Танцман придирался, Циля говорила ему: "Может, он просто го-
лоден". Но Танцман утверждал, что согласно книге младенца следует кор-
мить в определенные часы и строго определенными порциями, и все тут.
"Может, у меня мало молока", - говорила Циля, но Танцман сообщал,
что автор, известный немецкий педиатр, установил, что, если женщина не
отрывает ребенка от груди в течение десяти минут, значит, у нее доста-
точно молока и нет необходимости в прикорме, который может только пов-
редить.
Книгу Танцман высмотрел в букинистическом магазине, где были в ос-
новном книги на немецком. Выжившие после холокоста и добравшиеся до
Палестины бывшие жители Германии, Австрии и Чехии приезжали с ящиками
книг, но без гроша в кармане. В точности как Эльза: Циля поехала ее
проведать в Иерусалим, но, как только увидела, в ужасе побежала в бли-
жайшую лавку за продуктами.
Иногда Циля находила в себе что-то, что было в ней глубоко запрята-
но, подобно осколкам, застрявшим в теле соседа, господина Цахора. Го-
ворили, что врачи пользуются магнитом для извлечения из господина Ца-
хора кусочков металла и что зимой его мучают боли и лицо становится
темным, как сумерки сразу после заката. Она осмеливалась сказать Танц-
ману, что такого, как Уринька, не сыскать на всем белом свете. Но
Танцман стоял на своем:
- Он всего-навсего маленькая пискля, орет каждую ночь, как мартовс-
кий кот. - В голосе его был металл.
Но иногда у Цили доставало духу сказать ему шепотом:
- Может, он просто голоден, может, у меня мало молока.
В ответ на это раздавались звуки, какие бывают, когда по железу бь-
ют железом; от этого пронзительного скрежета у Цили звенело в ушах.
Танцман заявлял:
- Я тебе уже все говорил, и кроме того, необходимо внимательно изу-
чить то, о чем так подробно пишется в руководстве по воспитанию детей
(эта книга была им куплена в том же букинистическом), - если не начать
с первых дней после рождения, то у нас вырастет преступник, такой же,
какой была Циля Кестен, пока я не подобрал ее на улице и не женился на
ней, что, возможно, было моей ошибкой.
Циля не относилась к этому серьезно - у Танцмана каждый второй был
преступником, особенно если тот играл или пел на улице или даже в ка-
фе, как это когда-то делала она сама. Естественно, и Эльза, с его точ-
ки зрения, была преступницей, доказательство тому - Господь наказал ее
и забрал у нее сына.
- Неправда, - прошептала Циля (люди уже стали забывать, каким силь-
ным и звонким был некогда ее голос), - у него был туберкулез.
Но Танцман крикнул:
- А кто послал ему туберкулез? Разве не Господь? Кто же тогда?
Поэтому, когда Циля ездила в Иерусалим навещать Эльзу, она говорила
Танцману, что едет покупать новые струны для своей балалайки, чему
Танцман не мог воспротивиться, поскольку в брачном контракте, заверен-
ном нотариусом, доктором Вайксельбаумом, был специально оговоренный
пункт относительно игры на балалайке, а Танцман был "человек солидный,
человек слова", как он сам о себе любил говорить. В конце концов, это
он настоял на заключении контракта.
Циля была крохотулей с круглым, плоским, как у эскимоски, лицом.
Скулы ее были плотно обтянуты кожей, тонкой и розовой, как кожура пер-
сика, прозрачной, как москитная сетка, защищавшая Уриньку от комаров и
мух; вблизи можно было разглядеть тончайшие переплетения сосудов,
проступавших сквозь кожу. Носик у нее был пуговкой, а в ее фарфоро-
во-голубых глазках искрился свет.
Веселая по натуре, она больше всего на свете любила музыку. Когда
Танцмана не было дома, она клала младенца на коврик в большой комнате
и слушала пластинки, одну за другой, пока у нее не начинала болеть ру-
ка оттого, что она крутила ручку патефона.
После рождения Уриньки она заметно растолстела, но походка у нее
осталась легкой и стремительной. Теперь Циля напоминала катящийся ша-
рик, и становилось ясно, что на сцене ей уже не танцевать. Но это было
и не так важно. Во-первых, Циля была к тому же певицей, а во-вторых, в
ее контракте с Танцманом значился пункт, запрещающий ей появляться на
сцене. Сначала Танцман называл ее Цилей, как все вокруг, потом Цецили-
ей, и, когда ее друзья слышали, как он ее величает, ей делалось нелов-
ко.
Танцман был невелик ростом, однако рядом с Цилей выглядел молодым
гладкоствольным деревцем, из тех, что сажают у ворот и чью листву са-
довник выстригает полукругом или трапецией. Таким он казался из-за во-
лос, росших обильно во все стороны, прямых, густых и буйных. Если он
забывал надевать на ночь черную сеточку, его волосы утром делались по-
хожими на булавки, торчащие из подушечек для шитья.
У Танцмана были ввалившиеся щеки, его глаза непримиримо взирали на
мир из затененных щелей. Его заостренное лицо было в беспрестанном
движении, а красноватые губы, проступающие из-под жидких, будто углем
нарисованных усов, были в таком явном противоречии со всем его обли-
ком, что прочитывались на лице как знак вопроса.
Сначала Циля называла его Лисенком.
- Но не потому, что ты похож на лиса, - объясняла она, - а потому,
что тебе удалось поймать глупую гусыню. - Но тут же отступала от своих
слов: - Вообще-то это не очень подходит, потому что ты не растерзал
ее.
- Пока еще нет,- отвечал Танцман смеясь.
При всем том она довольно долго звала его Лисенком, так как Арноль-
дом звали одного ее приятеля, двоюродного брата Стефана, который сей-
час жил в Хайфе на горе Кармель; его, в отличие от другого ее друга
Лео, в которого она некогда была влюблена по уши, музы не покидали.
Ах, Лео, Лео! Он женился на такой красивой и такой элегантной жен-
щине! Все свои роскошные шляпки и потрясающие шелковые платья та при-
везла с собой в Тель-Авив. Разбитое сердце Цили истекало кровью до той
поры, пока у нее не родился Уринька. Жена Лео часто сидела в том самом
кафе на побережье, где Циля выступала по вечерам, туда же в то время
приходил Танцман играть в шахматы. Стоя на маленькой сцене и распевая
полные страсти цыганские песни, Циля не сводила глаз с этой женщины.
Может, это и побудило ее согласиться на дополнительные условия в брач-
ном контракте.
Танцман был специалистом по выделке кож. Ему принадлежала маленькая
мастерская на окраине города. Каждое утро он отправлялся туда на вело-
сипеде, Циля оставалась одна и кормила Уриньку, когда тот плакал.
Детский врач сказал, что в таком возрасте, - а Уриньке было пять меся-
цев, - уже можно прикармливать молоком и молочными смесями, нужно
только тщательно все это кипятить. Возможно, тогда ребенок перестанет
плакать по ночам.
Однажды Танцман вернулся неожиданно рано, наверное потому, что у
него разболелась голова. Он застал Цилю в большой комнате, в кресле, с
Уринькой на руках. Танцман заметил, что она кормила его с ложечки
чем-то густым и белым.
Танцман посмотрел на часы и сказал:
- Мало того, что время кормления еще не пришло, ты еще даешь ему
то, что даже на первый взгляд выглядит как молочная смесь!
Циля испугалась и не ответила. Танцман взял у нее младенца и уложил
его в кроватку, в детской. Уринька разревелся. Танцман принялся трясти
его, крича "Тихо, тихо!", но младенец не унимался.
- Я изобью тебя, если ты сейчас же не прекратишь! - заорал Танцман
и стал трясти его еще сильней. Но и это не помогало. Тогда Танцман, с
трудом сдерживая себя, вернулся в большую комнату. Циля неподвижно си-
дела в кресле.
- Смотри, что ты творишь, преступница! - сказал Танцман, склоняясь
над ней.
На щеке у Цили вдруг проступило безобразное синее пятно. Она сидела
неподвижно, вцепившись в ручки кресла.
Танцман сказал:
- И ради этого, ты думаешь, я взял тебя с улицы? Такую дрянь, как
ты?
Танцман снова наклонился, и синее пятно на Цилиной щеке сделалось
еще безобразней.
Танцман пошел принять душ. В этот день было очень жарко (может, по-
этому у него была мигрень), и от него разило потом и запахом шкур.
Звуки льющейся воды почти заглушили плач ребенка. Циля встала, взя-
ла балалайку и вышла на улицу. Она сидела во дворе на маленькой табу-
ретке и играла до заката. Соседи слышали, как она щиплет струны, и го-
ворили: "Как хорошо она играет!" Но голоса ее слышно не было. Когда
солнце зашло, она вернулась домой и приготовила салат и яичницу. Наре-
зала черный хлеб и поставила на стол бутыль с холодной водой. Когда
Циля посмотрела на часы, Танцман сказал:
- Поскольку ты его раньше накормила, теперь ты кормить его не бу-
дешь, хотя и пришло время, и пусть это будет наказанием для вас обоих.
- На его лице появилась улыбка, расплывшаяся сразу после того, как он
закончил фразу.
Конечно же, и в эту ночь Циля взяла Уриньку на руки. Груди ее были
полны молока, капли молока проступили на сосках. И хотя Циля слышала,
что Танцман храпит, она не осмелилась покормить младенца. Когда на
мгновение ее отпускали горечь и боль, она задремывала, но все осталь-
ное время ее обуревали мысли, которые приходят на ум человеку, заблу-
дившемуся в пустыне. Она думала, например, что продала себя, как брат
Иакова, - как там его звали, - тот, что продал себя за простую похлеб-
ку. Еще она думала о цене лжи, и она не казалось ей такой уж ужасной.
Ведь Циля была артисткой и привыкла к обману. Весь мир - театр, думала
она, театр и игра. Так что же? Это не страшно. Нет. Ее занимало дру-
гое: что заставляет людей превращать жизнь в театр? Ну что ж, сказала
она самой себе, мне уже ничто не поможет. Волна боли и стыда захлест-
нула ее, и она стала молиться за Уриньку, чтобы он был свободным, как
птица.
Так вырос Уринька - на пухленьких и заботливых руках Цили Кестен,
певшей ему песни Шуберта, и при отеческой помощи мозолистых ладоней
Танцмана, от которых постоянно пахло сырыми кожами, не ставшими еще
туфельками и кошельками.
Когда Уриньке исполнилось пять лет, Циля купила ему губную гармош-
ку, на которой он сразу же выучился играть и покорял сердца слушате-
лей.
Иногда Циля в шутку говорила Уриньке:
- Как ты думаешь, что если нам выйти на главную улицу, приискать
себе бойкое местечко и играть там вдвоем, а я еще и спою - так мы под-
копим деньжат и удерем в другую страну, теперь это реально, сам зна-
ешь, война уже кончена, и даже Арнольд убежал отсюда, а Лео каждое ле-
то ездит в Вену.
Когда она сказала об этом впервые, Уринька спросил ее, что такое
"бойкое местечко", и Циля объяснила ему, что это такое место, где
всегда полно народу.
В другой раз Уринька спросил: "А зачем?", и она засомневалась, сто-
ит ли отвечать ему. Тогда Уринька сказал ей:
- Мам, когда я вырасту, я буду выделывать кожи, и у меня будет
большой завод по изготовлению кошельков и туфель. Я буду их шить из
крокодилов и змей. И у меня будет много денег, и тогда я возьму тебя в
кругосветное путешествие, в которое отправились мистер Фог со своим
слугой, не помню, как его звали.
Циля тоже не помнила, как звали слугу. Она сказала:
- Разве тебе не жалко будет погубить свой талант?
На это Уринька ответил:
- Я люблю запах звериных шкур.
Между тем он продолжал играть на губной гармошке и еще научился со-
бирать и разбирать всевозможные бытовые приборы. И хотя Циля приучила
его к чтению книг, - вся мировая культура заключалась для нее именно в
книгах, написанных ее ближайшими друзьями: Лео, Францем, Арнольдом и,
конечно же, Эльзой, - Уринька предпочитал чинить соседские радиоприем-
ники, часы, патефоны и даже холодильники. Соседи наперебой приглашали
Уриньку, и он целыми днями ходил от одних к другим.
Когда Уринька приходил к соседям, чтобы что-нибудь починить, Танц-
ман (если он случайно оказывался дома) говорил ему:
- Надеюсь, что ты не оказываешь услуг даром. Это было бы аморально.
У Уриньки была своя система работы: сначала он разбирал прибор, вы-
яснял для себя его устройство, рисовал схему, после чего собирал при-
бор, и каким-то чудом все, что было испорчено, начинало работать. Со-
седи изумлялись, и иногда Циля позволяла себе заметить Танцману, что
Уринька - гений, просто Эйнштейн. Но Танцман пугался этого и отвечал:
"Он просто маленький преступник, весь в тебя". Он говорил так, пос-
кольку Уринька учился плохо, хулиганил на уроках, бил других детей,
кидался камнями. Несколько раз он разбивал стекла, и Танцману приходи-
лось возмещать убытки, а однажды он сломал руку одному мальчику. Суд
обязал Танцмана заплатить штраф, но и Уриньке пришлось дорого запла-
тить за свои дела.
После этого Циля вновь сказала Уриньке, что им стоит приискать себе
бойкое местечко.
- Тогда, - сказала она, - тебя никто больше не тронет.
Но Уринька не соглашался ни в какую. Он твердил, что ему нравится
запах кож и что после армии он непременно займется их выделкой.
- Сначала закончи гимназию,- сказала Циля, и Уринька согласился с
ней.
Соседи говорили, что у мальчика золотые руки, хотя он сорванец, ка-
ких мало, совершенно невыносим и опасен для окружающих; и они запреща-
ли своим детям водиться с ним. Когда Уринька возмужал, его голос стал
низким, плечи широкими, а мускулистые руки сделались мощными, как
стволы деревьев. Теперь никто с ним не хотел связываться, и во дворе
гимназии он всегда был один, даже Танцман остерегался его.
За два последних года в гимназии с Уринькой произошли перемены. Он
перестал играть на губной гармошке и чинить приборы. Вместо этого он с
головой окунулся в учебу, особенно он увлекался математикой, а в сво-
бодное время играл сам с собой в шахматы. Иногда он сражался и с Танц-
маном или ходил в кафе на взморье и наблюдал за игрой местных чемпио-
нов. Однажды он взялся играть с лучшим шахматистом кафе и на седьмом
ходу одержал победу. Все были поражены, но с тех пор Уринька бросил
шахматы. Танцман теперь знал наверняка, что наступит время - и ему
придется продать свою мастерскую по выделке кож. Он сказал Циле с до-
садой:
- Если этот преступник рассчитывает получить от меня деньги на уни-
верситет, он очень ошибается.
Циля сказала:
- Тогда политехникум в Хайфе.
- Мне не важно, где это, в Иерусалиме или в Хайфе, - сказал Танц-
ман, - денег я не дам.
Циля сказала в шутку:
- Хорошо, в таком случае я снова выйду на улицу и найду себе бойкое
местечко.
Танцман посмотрел на нее узкими щелочками и сказал:
- Ты забыла, что мы подписали контракт? Слово есть слово. Но зна-
ешь, меня это больше не волнует. Ты можешь идти. Вместе со своим сы-
ночком. Он родился преступником и останется преступником. Да и ты та-
кая же. Тебе уже ничто не поможет.
Циля взяла балалайку и вышла во двор. Там она села на маленькую та-
буретку и стала играть. Соседи слышали только звуки струн, но не ее
голос. Они сказали: "Она опять играет".
Уринька этого не слышал, его не было дома. Теперь он разбирал на
части танки и время от времени сидел на гауптвахте. Когда пришло сооб-
щение, что Уринька ранен, Циля поехала в госпиталь, чтобы быть рядом с
сыном. Перед ее отъездом Танцман сказал: "Раньше это был маленький
преступник, теперь это взрослый преступник". Циля привезла с собой ба-
лалайку и нашла "бойкое местечко". Солдаты говорили, что у нее божест-
венный голос.
1 2