- А что собаки? - спрашивала она. - Как там Гомер и Анна?
- Спят себе.
- Тогда спокойной ночи, - говорила она.
- И тебе спокойной ночи.
По четвергам я обыкновенно приглашал Тома с Нэнси и Глендой домой обедать. В пятницу Гленда устраивала себе свободный день, не бегала, чтобы можно было накануне и выпить и попозже лечь спать, не беспокоясь о том, как это скажется наутро. Для начала мы шли выпить в "Стыд и срам", сидели снаружи, глядя на реку, глядя, как снимаются и продолжают путь на север дикие утки и гуси, а ближе к вечеру приходили ко мне на ферму; мы с Глендой готовили обед, а Том и Нэнси в это время сидели на парадном крыльце, покуривая сигары, и наблюдали, как на лужок за дорогой выходят в сумерках лоси.
- Ну и где же ваш знаменитый дикобраз? - гремел Том, пуская в темноту кольца дыма, большие, правильной формы нули; и лоси, пережевывая, совсем как домашняя скотина, летнюю траву, вскидывали головы, и лоснились, отсвечивая, бархатистые рога у самцов.
- На заднем дворе, - отзывалась Гленда, промывая салатные листья или споласкивая под краном морковку или куски разделанной форели. - Но его можно увидеть только днем.
- Да чушь собачья! - рявкал Том, поднимаясь с бутылкой виски в руке; он спускался неверными шагами по ступенькам, а мы бросали все дела и, схватив фонарики, на всякий случай устремлялись за ним, потому что Том траппер, и его бесит мысль, что есть зверь, которого он не знает, не может поймать или хотя бы увидеть; Том уже пробовал изловить этого дикобраза, но тот упорно ему не попадался, и Том утверждал, что подобной твари не существует в природе. Дойдя до курятника, Том, сопя, опускался на четвереньки, а мы, обступив его, старались осветить фонариком глубокую пыльную дыру и разглядеть хоть клочок меха или кончик носа - хотя бы что-нибудь! Том при этом издавал хрюкающие звуки, имеющие, я полагаю, назначеньем выманить зверя наружу, - но не было случая, чтобы мы хоть раз увидели кого-то, и холодно было под бессчетными звездами, и рдели вдалеке костры на посадочных участках, медленно разгораясь в ночи пожаром, а встречные огни сдерживали их, держали под контролем.
У нас была такая газовая жаровня для рыбы, мы выносили ее на парадное крыльцо, нарезали форель кубиками, макали в сладкую горчицу и, обваляв в муке, бросали в кипящий, плюющийся брызгами жир. Готовили больше сотни рыбьих кубиков, и никогда ничего не оставалось. У Гленды был волчий аппетит, она почти не отставала от Тома и, проглотив последний кусок, облизывала пальцы и спрашивала, нет ли еще. Мы брали то, что каждый пил: Том - виски "Джек Дэниэлс", мы с Глендой - ром с кока-колой, Нэнси водку, и поднимались на крутую крышу моего дома посидеть над слуховым окошком мансардной спальни, Том - оседлав конек прямо над окном, Гленда - зябко притулясь ко мне; глядели на огни далеких пожаров, зазубрины рыжего пламени, выжигающие себе путь по кручам, яростные, но покорные узде. На задний двор под нами десятками высыпали из лесу зайцы, которые еще не успели потемнеть, подступали к теплице и останавливались, растягиваясь вокруг нее кольцом, томимые желанием запустить зубы в нежную молодую морковку и сочный салат. Я расстилал заранее простыни на земле, и мы веселились, наблюдая, как одураченные зайчики опасливо перебираются с одной простыни на другую, сбиваясь в кучки, уверенные, что здесь они в безопасности, и постепенно двигаясь все ближе к теплице.
- Брысь отсюда, стервецы! - каждый раз гаркал радостно Том, завидев на опушке первых зайцев при свете луны, и утки, разбуженные его криком, всполошась, перекрякивались на пруду, и от этих звуков отлегало от сердца. Нэнси заставляла Тома опоясаться веревкой и привязаться другим ее концом к печной трубе, чтобы не свалиться вниз. На что Том заявлял, что ему ничего не страшно и жить он собирается вечно.
До и после каждой тренировки Гленда взвешивалась. Я должен был напоминать себе, что не хочу слишком близких отношений с ней, раз она уезжает. Хочу оставаться ее приятелем, и только. Она бежала молча, я молча ехал следом. Медведей мы ни разу не видели. Но хоть и не видели ни разу за все лето, она все равно боялась, и я поэтому всегда брал с собой пистолет. Кожа у нас, бледная после долгой и сумрачной зимы, начинала покрываться загаром от солнечных ванн на берегу высокогорного озера. Пробежав дистанцию, Гленда после подолгу спала, и я заодно, - она засыпала на диване, я укрывал ее одеялом и растягивался рядом на полу; солнце заливало комнату светом, и не было никакого другого мира, кроме нашей долины. Только сердце у меня не унималось.
Август выдался на редкость засушливый. Лесорубы снова взялись валить деревья. Непрерывно дули суховеи, луга и поля обметало хрустким сеном. Люди пугались каждой искры, в особенности старики, еще помнившие то время, когда по долине, подобно армии супостата, прокатились большие пожары: крупный в 1901 году и гигантский в 1921-м, спалив дотла все деревья - лишь единицы уцелели по счастливой случайности - и надолго оставив после себя опустошенную долину куриться горьким дымом; знойный ветер обжигал лицо, и, отдохнув днем у меня, мы ранним вечером шли промочить горло в пивную. Гленда ложилась на один из столов под открытым небом и смотрела, как плывут облака. Ей оставалось, по ее словам, три недели до отъезда в Вашингтон и потом в Калифорнию. Теперь мы с ней загорели дочерна. Мужчины почти поголовно были в лесу на порубке. Вся долина принадлежала нам одним. В июле Том и Нэнси начали было - думаю, не без умысла - называть нас "голубки", но в августе перестали. Гленда усердствовала на тренировках как никогда, делая заметные успехи, и мне уже стоило труда не отставать от нее в те дни, когда она добегала до самой вершины.
Льда больше не оставалось нигде, снега тоже, даже в самых глухих и затененных местах в лесу, но вода в озерах и прудах, в ручьях и речках, когда мы бултыхались в нее, разгоряченные, едва дыша, была по-прежнему ледяная, и Гленда каждый раз велела мне класть ей руку на грудь, туда, где колотилось и скакало ее сердце, будто готовое вырваться наружу, покамест, наконец, не утихало, едва ли не замирая вовсе под действием холодных озерных вод.
- Смотри не уезжай отсюда, Джо Барри, - говорила она, провожая взглядом облака. - Какая у тебя здесь благодать!
Я поглаживал ее по колену, проводя пальцами вдоль шрама с внутренней стороны; ветер трепал ей волосы. Погодя немного, Гленда закрывала глаза, руки и ноги ее, несмотря на жару, покрывались мурашками.
- Это уж не извольте беспокоиться, - отвечал я, в очередной раз прикладываясь к кружке. - Меня клещами не вытащишь отсюда, уж это будьте покойны.
И думал о ее сердце после бега, как оно скачет и бьется в своей маленькой клетке, словно рыбка в тесном садке, - удивительно, откуда в нем на высшей точке подъема берется столько жизненной силы...
В тот день, когда Гленда подожгла поле за дорогой против моего дома, было тихо, безветренно, и она, наверно, думала, что это не опасно, что огонь лишь пройдется по траве, не причинив никакого вреда, - и была права, просто я этого не знал. Я увидел, как она стоит посреди поля: чиркнет спичкой и нагнется, заслоняя ее руками, пока у ног ее не занялась трава. Тогда она побежала по полю к моему дому.
Я любовался, глядя, как она бежит. Не знаю, зачем она устроила пожар; я всерьез испугался, как бы огонь не перекинулся через дорогу на мой сенной сарай и даже на дом, но все же не так, как испугался бы в другое время. Был последний день перед отъездом Гленды, и больше всего я просто радовался тому, что вижу ее.
Она взбежала на крыльцо, забарабанила в дверь и вошла, задыхаясь, так как весь этот путь пролетела на предельной скорости. Огонь, даже в безветрии, быстро распространялся по пересохшей траве, и там, куда он еще не дошел, выпархивали из травы краснокрылые трупиалы и видно было, как удирают через дорогу ко мне во двор болотные кролики и полевки. Широким шагом пронесся по лугу лось. Густо валил дым. Близился вечер, еще не совсем стемнело, но до темноты оставалось недолго, и Гленда за руку потащила меня из дома, вниз по ступенькам, назад на горящее поле, к пруду на дальнем его краю. Пруд был большой - во всяком случае, должен был, по моим представлениям, уберечь нас от огня, - и мы рванули к нему полем, над которым внезапно поднялся ветер, ветер от пожара, добежали до пруда, скинули туфли, стянули с себя рубашки, джинсы, зашли, шлепая, в воду и стали ждать, когда огонь подступит ближе, расползется и обойдет нас.
То был несерьезный пожар, травопал, но пламя, накатывая, дышало нестерпимым жаром, обдавая нам лица раскаленным ветром.
Это было страшно.
Мы окунались с головой, остужая мгновенно высыхающие лица, плескали воду друг другу на плечи. Над нами метались птицы, кузнечики, и мыши-малютки кидались с берега к нам в пруд, где, поднимаясь на поверхность, их хватали прожорливые форели и глотали, как козявок. Смеркалось; пламя нас окружало со всех сторон. Нам оставалось только ждать, когда трава под огнем выгорит дотла.
- Пожалуйста, миленький, - говорила Гленда, и я не сразу понял, что она обращается ко мне. - Ну пожалуйста.
Мы зашли уже на самое глубокое место в пруду, где нам было по грудь, и должны были, спасаясь от зноя, то и дело окунаться в воду. На лице и на губах у нас выскочили волдыри. На воду валили, как валит снег, хлопья пепла. Огонь догорел только к ночи, лишь там и сям трепыхались еще оранжевые язычки. А так все маленькое поле лежало почернев и остывая, но ступать босиком было пока еще чересчур горячо.
Мы продрогли. Никогда в жизни я так не замерзал. Всю ночь мы не выпускали друг друга из рук, крепко держались друг за друга, потому что нас била дрожь. Я думал о том, что значит удача, счастливый случай. Думал о страхах, самых разных, о причинах, побуждающих человека бежать. На рассвете она ушла; не позволила мне отвезти ее домой, а пустилась рысцой по дороге, ведущей к Тому.
С тех пор прошло два года. По два раза в каждом году зайцы меняли окраску.
Дикобраз - его я больше не видел. Ушел - и это после стольких-то лет. Жалко, я так и не знаю, точно ли это был он, - жаль, не могу назвать его настоящим именем.
Вернется ли он назад? Не думаю. Для чего он вообще был здесь? Я не знаю.
Так или иначе, но все, с чем я остался, - это зайчики, предсказуемые в своих повадках.
Бегает ли Гленда по-прежнему? Сейчас середина февраля. Вспоминать о ней больно. Выжженное, обугленное, лежит за дорогой поле, затаясь под покровом снега.



1 2