Стояла тихая ночь, подкрашенная обещанием рассвета. Молодой месяц как раз садился. Анк-Морпорк, самый большой город в землях, лежащих у Круглого моря, спал. Хотя это не совсем верно.
С одной стороны, те части города, которые в обычное время занимались продажей овощей, ковкой лошадей, вырезанием из нефрита небольших изысканных украшений, обменом денег и изготовлением столов, в основном спали. Если не жаловались на бессонницу. Или если не вскочили – с кем не бывает – посреди ночи, чтобы сходить в уборную. С другой стороны, у менее законопослушных граждан сна не было ни в одном глазу. Они, к примеру, забирались в окна, которые принадлежали вовсе не им, резали глотки, грабили друг дружку, слушали громкую музыку в дымных подвалах – в общем и целом довольно весело проводили время. Но вот большая часть животных точно спала. Если не считать крыс. Ну и, конечно, летучих мышей. Насекомых перечислять не будем.
Дело в том, что сравнения и описания редко бывают точными. Во время пребывания Олафа Квимби II на посту патриция Анка были приняты специальные законы, которые намеревались положить конец этому безобразию и придать изложению событий хоть какую-то правдивость. В общем, если легенда сообщала, что «все говорили о доблести» некоего выдающегося героя, то каждый бард, которому дорога была жизнь, добавлял: «Все, кроме пары жителей его родной деревни, которые считали нашего героя просто треплом, и кучи прочих людишек, которые вовсе о нем не слышали».
Поэтические сравнения были строго ограничены утверждениями типа «его могучий скакун был быстр, как ветер в довольно спокойный день – баллов, этак, трех», а всякие досужие разговоры о том, что лицо девушки позвало в дальний путь тысячу кораблей, должны были быть подкреплены доказательствами, что девушка и в самом деле смахивала на бутылку шампанского, которую, как правило, разбивают о корму.
Однако Квимби все равно кончил плохо. Он был убит одним недовольным поэтом в ходе эксперимента, проводившегося в дворцовом парке. Поэт горел желанием доказать оспариваемую справедливость поговорки «перо острее шпаги», и в его честь поговорка была дополнена словами: «только если шпага очень уж тупая».
Итак, примерно шестьдесят семь, может быть шестьдесят восемь, процентов города спало. Хотя вряд ли остальные горожане, крадущиеся куда-то по своим, в основном незаконным, делам, заметили струящийся по улицам бледный поток. Только волшебники, привыкшие видеть невидимое, наблюдали за тем, как он пенится в далеких полях.
Диск, будучи плоским, не имеет настоящего горизонта. Всякий склонный к безрассудным затеям моряк, набравшийся дурацких идей после долгого разглядывания яиц и апельсинов и отправившийся искать антиподов, быстро познавал одну простую истину: если плывущие вдалеке корабли исчезают за краем света, значит, они действительно исчезают за краем света. Однако клубы тумана и пыль заволокли все окрестности. Гальдер поднял глаза.
Высоко над Университетом вздымалась мрачная и древняя Башня Искусства – по слухам, самое старое сооружение на Диске, – со своей знаменитой спиральной лестницей из восьми тысяч восьмисот восьмидесяти восьми ступеней. С обнесенной зубчатым парапетом крыши, обиталища воронов и вечно пребывающих на страже горгулий, был виден весь Диск до самого Края. Правда, на крышу эту еще нужно подняться, а маги, как известно, заправские курильщики.
– Чтоб вас всех, – пробормотал Гальдер. – В конце концов, я волшебник или нет? Авиенто, тессалус! Я желаю летать! Ко мне, духи воздуха и тьмы!
Он устремил корявую длань на один из участков осыпающегося парапета. Из-под пожелтевших от никотина ногтей вырвалось октариновое пламя, которое разбилось высоко наверху об источенный временем камень.
Тот упал. Воспользовавшись разницей скоростей, Гальдер, все еще облаченный в ночную рубашку, хлопающую о костлявые лодыжки, поднялся вверх. Он взмывал все выше и выше, прорезая бледный свет словно, словно… ну ладно, словно пожилой, но очень могущественный волшебник, который возносится в небо при помощи большого пальца, со знанием дела нажимающего на чашу весов вселенной.
Гальдер приземлился среди разбросанных по крыше старых гнезд, утвердился на ногах и устремил взгляд вниз, на головокружительное зрелище рассвета Плоского мира.
В это время долгого года Круглое море находилось ближе к сумеречной стороне от Кори Челести и, по мере того как свет дня вплывал в земли, окружающие Анк-Морпорк, тень этой горы проносилась над поверхностью Диска, подобно стрелке солнечных часов Бога. А в сторону ночной стороны, соревнуясь с медлительным светом на пути к Краю мира, продвигалась линия белого тумана.
За спиной у Гальдера захрустели сухие сучки. Он обернулся и увидел Импера Траймона, заместителя главы ордена, – единственного волшебника, который мог последовать за ним.
Гальдер решил пока что не обращать на него внимания. Он лишь покрепче вцепился в каменную балюстраду и подновил личные охранные заклинания. В профессии, которая традиционно даровала долгую жизнь, продвижение по службе было медленным, и все принимали как должное, что более молодые волшебники частенько искали повышения через белые тапочки, которые надевали на конкурентов. Кроме того, юный Траймон был крайне подозрительным типом. Он не курил, пил только кипяченую воду, и у Гальдера временами появлялось неприятное ощущение, что он умен. Траймон мало улыбался; кроме того, ему нравились цифры и организационные графики, на которых изображается куча квадратов со стрелками, тянущимися к другим квадратам. В общем, он относился к тем людям, которые правильно используют слово «персонал». Весь видимый Диск обтянула мерцающая белая кожа, которая сидела как влитая.
Гальдер опустил взгляд на собственные ладони и увидел, что они также покрыты бледной сетью светящихся нитей, которая повторяет каждое его движение.
Этот вид чар он узнал сразу. Когда-то он и сам их использовал. Только его чары были масштабом помельче – куда как помельче.
– Заклинание Перемены, – отметил Траймон. – Весь мир меняется.
«Порядочные люди, – мрачно подумал Гальдер, – поставили бы в конце подобного заявления восклицательный знак».
В воздухе пронесся наилегчайший из всех чистых звуков, высокий и пронзительный, словно разбилось мышиное сердечко.
– Что это было? – спросил Гальдер. Траймон склонил голову набок.
– По-моему, до диез, – сказал он.
Гальдер ничего не ответил. Белое мерцание исчезло, и до волшебников донеслись первые звуки пробуждающегося города. Все казалось абсолютно таким же, каким было раньше. И такая катавасия была затеяна ради того, чтобы оставить все как прежде?
Волшебник рассеянно похлопал по карманам ночной рубашки и нашел то, что искал, у себя за ухом. Сунув размокший бычок в рот, он вызвал из пальцев мистический огонь и так глубоко затянулся самокруткой, что у него перед глазами замелькали маленькие синие огоньки. Пару раз кашлянул. Он думал изо всех сил. Он пытался припомнить, кто из богов сейчас ему должен.

Вообще-то, боги были озадачены происходящим не менее волшебников, но ничего не могли поделать. Тем более что они были заняты старой как мир враждой с Ледяными Великанами, которые когда-то замылили у них газонокосилку.
Однако косвенным виновником случившегося явился, как ни странно, Ринсвинд. Только его прошлая жизнь в картинках дошла до довольно интересного момента, когда ему исполнилось пятнадцать, как он внезапно обнаружил, что погибать и не собирается, а висит вверх ногами на сосне.
Он легко спустился вниз путем неконтролируемого падения с ветки на ветку и в конце концов приземлился, нырнув головой в кучу сосновых иголок, где и остался лежать, глотая ртом воздух и жалея, что вел себя так плохо.
Где-то здесь, подозревал он, присутствует абсолютно логичная связь. Сначала человек готовится умереть, свалившись с Края света, и вдруг оказывается висящим вверх ногами на дереве. Как всегда в подобных случаях, в его голове всплыло Заклинание.
Все без исключения учителя Ринсвинда признавали его прирожденным волшебником – в том же смысле, в каком рыба является прирожденным скалолазом. Наверное, его все равно выгнали бы из Незримого Университета – он не мог запомнить ни одного заклятия, а от курения ему становилось плохо. Однако настоящую бурю последствий вызвала его глупая затея пробраться в комнату, где прикован Октаво, и открыть гримуар.
Что еще более печально, никто так и не понял, почему все замки внезапно оказались отпертыми.
Заклинание не доставляло особых хлопот. Оно просто сидело у него в голове, как старая жаба на дне пруда. Но стоило Ринсвинду подустать или хорошенько перепугаться, как оно сразу пыталось произнестись. Никто не знал, что случится, если одно из Восьми Великих Заклинаний произнесется само по себе, но все сходились во мнении, что если это таки случится, то наблюдать за зрелищем лучше из соседней вселенной.
Странные мысли для человека, который, свалившись с Края света, очутился вдруг в куче сосновых иголок… У Ринсвинда возникло ощущение, будто Заклинание тоже не желает, чтобы он погибал. «И меня это вполне устраивает», – подумал он, сел и посмотрел на деревья.
Ринсвинд был городским волшебником. Он, конечно, слышал о том, что между отдельными видами деревьев существуют некие отличия, по которым ближайшие друзья и родственники могут их опознать. Однако доподлинно о жизни растительного мира он знал только одно: конец, на котором нет листьев, втыкается в землю. Сейчас деревьев вокруг было слишком много, и, судя по всему, сажали их как попало. А уж не подметали здесь целую вечность.
Он смутно вспомнил, что, посмотрев с какой стороны ствола растет мох, можно определить свое местонахождение. У этих деревьев мох рос где ни попадя, а еще со всех сторон торчали похожие на бородавки наросты и корявые старые ветки. Будь эти деревья людьми, они бы сидели в своих креслах-качалках и не рыпались.
Ринсвинд пнул ближайшее из них. Оно метко уронило на него желудь. Ринсвинд ойкнул.
– Так тебе и надо, – произнесло дерево голосом, напоминающим скрип старой двери. Наступило долгое молчание.
– Это ты сказало? – наконец спросил Ринсвинд.
– Да.
– И это тоже?
– Да.
– О. – Он еще немного подумал, а потом рискнул: – Ты случайно не знаешь дорогу из леса?
– Нет. Я мало передвигаюсь.
– Да, не очень-то бурная жизнь у тебя, – заметил Ринсвинд.
– Откуда мне знать? Я было простым деревом, – отозвалось дерево.
Ринсвинд пригляделся к нему повнимательнее. Оно ничем не отличалось от прочих деревьев, виданных им ранее.
– Ты волшебное? – спросил он.
– Понятия не имею, – ответило дерево. – Наверное, да.
«Не могу я разговаривать с деревом, – подумал Ринсвинд. – Если я с ним разговариваю, значит, я сошел с ума, а я еще не сошел с ума, следовательно, деревья не разговаривают».
– Ну пока, – твердо сказал он.
– Эй, не уходи, – крикнуло ему вслед дерево, но быстро осознало тщетность уговоров.
Оно проследило за тем, как волшебник, продираясь сквозь кусты, бредет прочь, и устроилось наслаждаться ощущением солнца на своих листьях, бормотанием и бульканьем воды в корнях, отливами и приливами сока в ответ на естественное притяжение солнца и луны. «Бурная жизнь… – размышляло оно. – Странный он какой-то. Деревья, конечно, можно пробурить, жуки занимаются этим все время, но, скорее всего, он не это имел в виду. И неужели на самом деле можно стать кем-то еще?»
Больше с этим деревом Ринсвинд не встречался, однако из короткого разговора с волшебником оно вывело основу первой древесной религии, которая со временем охватила все леса мира. Основной догмат этой веры гласил: дерево, которое было хорошим деревом и вело чистую, честную и гладкоствольную жизнь, может рассчитывать на жизнь после смерти. Прожив действительно зеленую жизнь, в конце концов оно перевоплотится в пять тысяч рулонов туалетной бумаги.

В нескольких милях дальше Двацветок оправлялся от удивления, вызванного тем фактом, что он снова очутился на Диске. Он сидел на оболочке «Могучего Вояжера», которая, громко булькая, медленно, но верно погружалась в темные воды большого, окруженного деревьями озера.
Как ни странно, перспектива утонуть ничуть его не беспокоила. Двацветок был туристом, первым из этой разновидности, совсем недавно эволюционировавшей на Диске. Фундаментально важной для существования туриста обыкновенного является твердая, как кремень, вера, что на самом деле с ним не может случиться ничего плохого, поскольку он тут ни при чем. Еще Двацветок верил, что любой человек может понять все, что турист скажет. Если, конечно, он, Двацветок, будет говорить громко и медленно. Своему ближнему можно и нужно доверять, а значит, люди доброй воли могут уладить все что угодно, если будут действовать разумно.
С первого взгляда, надежд на выживание у него было лишь незначительно меньше, чем, скажем, у обмылка. Однако, к удивлению Ринсвинда, теории Двацветка действовали, и полная невосприимчивость маленького туриста ко всем видам опасности настолько обескураживала эту опасность, что она сдавалась и делала ноги.
Таким образом, перспектива утонуть была ему, что слону – дробинка. Двацветок искренне верил, что в хорошо организованном обществе не допустят, чтобы человек ни с того ни с сего утонул.
Его, правда, слегка беспокоило, куда подевался Сундук, однако он утешал себя сознанием того, что Сундук сделан из древесины груши разумной, достаточно сообразителен и способен сам позаботиться о себе…

В другой части леса молодой шаман проходил очень важный этап своей подготовки. Он поел священного мухомора, покурил святого корня, тщательно растер и ввел в различные отверстия своего тела мистический гриб и теперь, сидя под сосной в позе «лотоса», пытался сосредоточиться. Он должен был не только войти в контакт со странными и чудесными секретами, таящимися в сердце Бытия, но и не дать своей макушке, отвинтившись, уплыть прочь.
Перед его глазами медленно кружились голубые четырехсторонние треугольники. Временами он понимающе улыбался в пространство и восклицал что-нибудь типа «Ух ты» или «О-о».
Потом в воздухе мелькнуло некое движение и произошло то, что шаман впоследствии описал как «нечто вроде взрыва, только наоборот, понимаете?». На пустом месте возник огромный, обшарпанный деревянный сундук.
Он тяжело приземлился на слой опавших листьев, выпустил из себя множество маленьких ножек и тяжеловесно повернулся, чтобы взглянуть на шамана. Лица у сундука, конечно, не было, но даже сквозь вызванную грибами дымку шаман с ужасом осознал, что эта штуковина смотрит именно на него. И взгляд был не из приятных. Потрясающе, до чего злобными могут показаться замочная скважина и пара сучков.
Затем, к огромному облегчению начинающего шамана, сундук вроде как деревянно пожал плечами и рысью скрылся между деревьев.
Шаман совершил сверхчеловеческое усилие и припомнил правильную последовательность движений, поднимающих человека с земли. Ему даже удалось сделать пару шагов, прежде чем он взглянул вниз и решил бросить это бесполезное занятие, потому что у него закончились ноги.
Ринсвинд тем временем отыскал какую-то дорожку. Она здорово петляла, и он предпочел бы, чтобы она была вымощена, но пока он по ней шел, у него имелось хоть какое-то занятие.
Несколько деревьев пытались завязать с ним разговор, но Ринсвинд, пребывая в полной уверенности, что такое поведение для деревьев ненормально, не обращал на них никакого внимания.
День клонился к вечеру. Ни единый звук не тревожил воцарившуюся тишину, если не считать жужжания мелких, мерзких, кусачих насекомых, треска падающих время от времени веток и перешептывания деревьев, обсуждающих вопросы религии и неприятности с белками. Ринсвинд вдруг почувствовал себя очень одиноким. Он представил себе, что будет жить в лесу вечно, спать на листьях и питаться… и питаться… питаться тем, чем питаются в лесу. Деревьями, предположил он, орешками и ягодами. Ему придется…
– Ринсвинд!
Навстречу по тропинке шел Двацветок – промокший насквозь, но сияющий от удовольствия. Следом трусил Сундук[Note 2 - Все, что сделано из груши разумной, будет следовать за своим хозяином повсюду, поэтому ее древесину зачастую использовали для изготовления погребальных чемоданов, которые клали в могилы богатых мертвых королей, – монархи хотели быть уверенными, что начнут новую жизнь, имея под рукой пару чистого белья. (Прим. Авт.)].

Ринсвинд вздохнул. Он-то думал, что хуже и быть не может…

Начался какой-то особенно мокрый и холодный дождь. Ринсвинд с Двацветком сидели под деревом и смотрели на падающие капли.
– Ринсвинд?
– М-м?
– Почему мы здесь?
– Ну, некоторые говорят, что Диск и все остальное сотворил Создатель Вселенной, другие считают, что это весьма запутанная история, имеющая отношение к гениталиям Бога Неба и молоку Небесной Коровы, а кое-кто утверждает, будто все мы обязаны своим существованием случайному раскладу вероятностных частиц.
1 2 3 4