– Я подумаю.
Мы обсудили еще несколько частностей, и через несколько минут сделка состоялась. Я мог поселиться в этом доме на любой срок; Эдвин обещал прислать мне ключи. Деревня Уэсбли находилась примерно в километре от этого домика, до ближайшей железнодорожной станции было далеко; сад требовалось привести в порядок; они собирались побелить первый этаж, и Марджи сама хотела выбрать в какой цвет красить стены верхнего этажа; телефона в доме не было, но был в деревне; резервуар для воды был пуст и, возможно, его следовало вычистить.
Пока мы убеждали друг друга, что мысль очень недурна, Эдвин почти навязывал мне дом. Он беспокоился, что тот пока пуст: говорил, что дома существуют для того, чтобы в них жили. Он связался с местной строительной компанией, чтобы произвести ремонт водопровода, проложить новую электропроводку и установить громоотвод, однако если мне захочется что-нибудь из этого сделать самому, я волен работать когда и сколько захочу. Существовало только одно условие: Марджи хочет, чтобы сад был разбит так, как она скажет. Может быть, в конце недели они заедут ко мне и помогут с обустройством.
В дни, последовавшие за этим разговором, я впервые за последнее время начал действовать целеустремленно. Эдвин побудил меня стремиться к цели. Конечно, я не мог немедленно отправиться в Херсфордшир, однако с того момента, как меня уволили со службы, все, что я делал, прямо или косвенно было направлено на это.
Мне потребовалось две недели, чтобы полностью освободиться от Лондона. Я продал или раздарил мебель, пристроил книги, оплатил счета и векселя. Я не хотел, чтобы мой отъезд поставил кого-нибудь в трудное положение, и оставил при себе минимум самых необходимых вещей. Потом пришла пора переезда, и нанятый для доставки вещей автомобиль сделал две ездки в сельский домик.
Прежде чем окончательно покинуть Лондон, я постарался еще раз связаться с Грейс. Но она переехала, и ее бывшая хозяйка захлопнула дверь у меня перед носом, когда я спросил у нее новый адрес ее квартирантки. Грейс больше не желает меня видеть. Если я хочу что-то ей передать, то должен сделать это письмом, но мне лучше не докучать ей.
Я написал письмо, но ответа не получил. Затем зашел в бюро, где она работала, но она уволилась оттуда. Я спросил о ней у общих друзей, но они не знали или не хотели сказать мне, где она.
Все это обеспокоило и огорчило меня, поскольку я чувствовал: со мной поступили несправедливо. Вернулось прежнее чувство, что все это – часть какого-то заговора против меня, и эйфория, связанная с переездом в сельский домик и моей жизнью там, почти полностью улетучилась. Мне кажется, я подсознательно надеялся на то, что Грейс уедет со мной в этот домик и что там, вдалеке от нервного напряжения городской жизни, мы перестанем ссориться и сможем вести здоровую жизнь, которая свяжет нас навсегда. Надежды мои рухнули, я занялся деталями своего отъезда, и только после того, как покончил с этими хлопотами, мне стало ясно, что я остался в полном одиночестве.
Пару дней я, чрезвычайно взбудораженный, видел перед собой новое начало, но когда наконец переехал в сельский домик, то подумал: вот я и достиг конечного пункта своих устремлений.
Пришло время раздумий и самосозерцания. Ни одно из моих желаний не исполнилось; только трудности, выпавшие на мою долю.
Глава вторая
Домик окружал типично сельский ландшафт; аккуратная узенькая тропинка связывала его с проходившим примерно в двухстах ярдах проселком на Уэсбли. Домик этот, двухэтажный, с шиферной крышей и узорчатыми окнами с четырьмя наличниками, одиноко стоящий на отшибе, окружали деревья и живая изгородь. К нему примыкал участок земли с садом, в глубине которого протекал маленький ручей. Прежние владельцы посадили фруктовые деревья, выращивали овощи, но грядки заросли, сад заглох. Перед и за домом были небольшие газончики и несколько клумб. Нужно было подрезать фруктовые деревья у ручья и повсюду выполоть разросшиеся сорняки.
В миг прибытия я почувствовал себя хозяином этого дома. Он был моим во всех смыслах, кроме юридического, но, даже еще не владея им, я уже начал строить планы. Я представлял себе, как каждую неделю ко мне из Лондона приезжают друзья, чтобы насладиться мирной сельской жизнью и домашним обедом, и видел себя закаленным и обветренным от непогоды и отсутствия цивилизованного окружения. Может быть, обзаведусь собакой, резиновыми сапогами и удочкой. Я решил научиться какой-нибудь сельской работе: ткачеству, гончарному ремеслу, резьбе по дереву. Что касается дома, то я хотел в скором времени превратить его в нечто вроде буколического рая, о каком большинство горожан может только мечтать.
Нужно было многое сделать. По словам Эдвина, проводка была старой, поврежденной: во всем доме – только две исправные розетки. Когда я отвернул один из кранов, послышался только слабый хрип, а горячей воды не было вообще. Туалет был засорен. Некоторые из внутренних помещений отсырели; весь дом, внутри и снаружи, требовал покраски. Полы в помещениях нижнего этажа изъел древоточец, балки потолка были покрыты сухой плесенью. Первые три дня я работал как проклятый, пытаясь все устроить. Я открыл все окна, вымыл полы, протер полки и шкафы, длинным куском проволоки пробил засор в туалете и осторожно заглянул под ржавую крышку резервуара для воды. Работая в саду, я проявил больше энергии, чем знания и вырывал с корнями все, что, по моему мнению, относилось к сорнякам. К тому времени я ознакомился с универсальным магазином в Уэсбли и приобрел недельный запас продуктов. Я приобрел всевозможные инструменты и другие принадлежности, которые до сих пор никогда мне не требовались: клещи, отвертки, лопаточки для шпаклевки, ножи, пилу, пару горшков и плитку для кухни. Потом наступил первый уикэнд. Приехали Эдвин и Марджи; энергии и оптимизма у меня поубавилось. Тотчас же стало ясно, что жена заставила Эдвина сожалеть о его дружеском предложении. Он покаянно держался на втором плане, пока Марджи брала все в свои руки. Она с самого начала твердо дала понять, что у нее есть свои собственные планы на этот дом и в эти планы отнюдь не входит, чтобы здесь жил кто-нибудь вроде меня. Она не сказала этого напрямую, но это было ясно по каждому ее взгляду и замечанию.
Я едва помнил Марджи. Раньше, когда они приходили в гости, Эдвин играл главную роль. Марджи была тогда кем-то, кто пил чай, говорил о боли в спине и помогал на кухне мыть посуду. Теперь это была расплывшаяся, прозаическая особа, болтливая и полная предубеждений. Она так и сыпала советами, как убирать дом, но сама палец о палец не ударила. В саду она оживилась и показала мне, что надо оставить, а что отправить на кучу компоста. Позже я помог им выгрузить многочисленные банки с грунтовкой, которую они привезли, и Марджи показала мне, чем какие стены красить Все указания. я записывал, а потом она проверила мои записи.
В доме не было условий для ночевки, и им пришлось снять номер в гостинице. В воскресенье утром Эдвин отвел меня в сторону и объяснил, что из-за забастовки водителей бензовозов на заправках нет горючего и, если я не возражаю, они уедут вскоре после полудня. Больше за все выходные он не сказал мне почти ничего, и я расстроился.
Когда они уехали, я почувствовал себя обескураженным и разочарованным. Выходные были мучительными, тяжелыми. Мне казалось, меня на чем-то поймали: нужно было объяснять мою благодарность Эдвину, болезненное осознание того, что своим доброжелательством он навлек на себя гнев Марджи, мое постоянное упорство, мою готовность и мои действия. Я вынужден был им угождать, и мне был противен тот елейный тон, которым я иногда обращался к Марджи. Она напомнила мне о временности моего пребывания в этом доме и дала понять, что уборка и ремонтные работы делались не для меня самого, а были своего рода платой за наем.
Я болезненно отреагировал на это тихое замечание. На три дня я забыл о своих бедствиях и затруднениях, но после визита хозяев снова вспомнил о них, особенно о разрыве с Грейс. То, как она исчезла из моей жизни, – с гневом, слезами, бурным проявлением чувств – было невыносимо, особенно после того, как мы провели вместе столько времени.
Я начал думать обо всем, что оставил: о друзьях, книгах, пластинках, телевизоре. Я почувствовал себя одиноким, и то второстепенное обстоятельство, что ближайший телефон был только в деревне, приобрело вдруг неизмеримо важное значение. Каждое утро я с нетерпением ждал почты, хотя свой новый адрес оставил лишь немногим своим друзьям и у меня не было никакого повода ждать от них писем. В Лондоне я тоже был не особенно активным, но, когда читал газету, мне казалось, что я принимаю участие во всем происходящем в мире; я покупал большинство еженедельников, обсуждал с друзьями различные события, слушал радио или сидел перед телевизором. Теперь я был отрезан от всего этого. По собственному желанию – однако, когда я лишился всего и не получал новых впечатлений, то почувствовал себя ограбленным. Конечно, я мог купить газеты в деревне и пару раз покупал, но потом обнаружил, что эта потребность не внешняя. Пустота была во мне самом.
Шли дни, и моя унылая рассеянность усилилась. Окружающее стало мне безразлично. День за днем я носил ту же одежду, перестал мыться и бриться и ел только то, что можно приготовить быстро и удобно. Я засыпал после полудня, часто мучился головной болью, у меня не двигались суставы и не разгибалась спина. Я чувствовал себя больным и выглядел больным, хотя был убежден, что физически со мной все в порядке. Тем временем наступил май, но весна запаздывала. С тех пор как я въехал в сельский домик, стояла угрюмая, пасмурная погода, изредка моросил дождь; теперь погода внезапно улучшилась: фруктовые деревья расцвели, бутоны начали раскрываться. Я видел пчел, бабочек, несколько ос. Вечерами перед дверью и над деревьями танцевали облачка крошечных мошек. Я обратил внимание на пение птиц, особенно в утренние часы. Впервые в жизни во мне проснулось чувство таинственности живых существ и взаимосвязи с природой; жизнь в городе и безразличное, невнимательное посещение в детстве сельской местности плохо подготовили меня к повседневным чудесам природы.
Что-то шевельнулось во мне; я стал беспокоен, и мне захотелось избавиться от своего бесплодного самолюбования. Но я лишь попытался изменить положение, отдавшись радости, вызванной приходом весны.
Желая избавиться от овладевшего мною неумолимого уныния, я предпринял серьезную попытку заняться работой. Я весьма слабо представлял себе, с чего следует начать. До этого я работал в саду, но теперь мне показалось, что участки, которые я прополол пару дней назад, снова беспорядочно заросли сорняками. И дому, по-видимому, требовался основательный ремонт. Мне предстояло очень много поработать, прежде чем заняться покраской стен – требовалась солидная подготовка. Мне помогло то, что я представлял себе ее результат. А когда я вообразил побеленные и покрашенные комнаты, моя работа начала обретать смысл. Это открытие стало шагом вперед.
Я сосредоточил усилия на той комнате в нижнем этаже, где спал. Длинная, большая, она тянулась вдоль всего дома. Из маленьких окон на фасаде и по бокам открывался вид на палисадник и изгородь, а из большого окна была видна задняя часть сада с фруктовыми деревьями.
Я работал напряженно, воодушевленный фантастическим видйнием того, как будет выглядеть комната, когда я закончу. Я вымыл стены и потолок, обновил выкрошившуюся штукатурку, очистил и отполировал дверные и оконные рамы, а потом нанес на стены два слоя белой краски, которую привезли с собой Эдвин и Марджи. Когда деревянные панели были покрашены, помещение преобразилось. Из грязной, мрачной пещеры оно превратилось в светлую просторную комнату, где можно было жить в свое удовольствие. Я убрал остатки краски, отскреб пол и вымыл окна. В порыве вдохновения, я сходил в Уэсбли, накупил тростниковых циновок и постелил их на пол.
Больше всего меня удивляло то, что мое представление об этой комнате не вступило в противоречие с действительностью. Идея повлияла на исполнение.
Иногда я часами стоял или сидел в этой комнате, смакуя ее прохладное спокойствие. Окна здесь всегда были открыты, так что прохладный воздух устремлялся внутрь, а ночью комнату заполнял аромат жимолости, росшей под угловым окном, запах, до сих пор известный мне только по химическим аналогам.
Я назвал это помещение своей белой комнатой, и она стала центром моей жизни в этом сельском домике.
Когда комната была готова, моя подавленность вернулась, но, поскольку я в последние дни постоянно что-то делал, мои мысли были ясны и сосредоточенны. Работая в саду и начав ремонт в других комнатах, я думал о том, во что превратил свою жизнь и чем занимался раньше.
Прошлое представлялось мне неорганизованным, неуправляемым течением событий. Ничто там не имело смысла, ничто не было согласовано. Мне показалось важным попробовать привести воспоминания в относительный порядок. Бессмысленно было задаваться вопросом «зачем?». Просто это было важно.
Однажды я посмотрел в зеркало, покрытое пятнами сырости, и оттуда на меня взглянуло знакомое лицо, но не смог согласиться с тем, что это тот я, какого я знал. Я знал только, что это пожелтевшее лицо с многодневной щетиной и потупленным взглядом – мое, продукт почти двадцати девяти лет жизни, которая теперь вся казалась мне бессмысленной. Я вступил в период претензий к самому себе: как меня угораздило, откуда взялся такой упадок духа? Что это было – просто полоса неудач, как мне бы хотелось, или результат глубоко скрытой неполноценности? Я погрузился в раздумья.
Сначала я попытался восстановить истинную хронологию воспоминаний, которая меня очень интересовала.
Я знал распорядок своей жизни, последовательность крупных и наиболее значительных событий, потому что я, как любой другой, располагал опытом прожитых лет. Подробности, напротив, было не так-то легко вспомнить. Частицы прошлого – места, которые мне довелось посетить, друзья и знакомые, мои поступки – присутствовали в хаосе моих воспоминаний, но точные действия и последовательность я вспоминал с большим трудом.
Сначала я преследовал цель восстановить в памяти абсолютно все. Для этого я решил начать с первого школьного года и попытаться восстановить все до мельчайших подробностей: что я в тот год изучал, имя моего учителя, имена других ребят из моего и из соседнего класса, где работал отец, какие книги я, может быть, тогда читал и какие фильмы смотрел, с кем дружил и с кем враждовал.
Работая над стенами, я бормотал про себя эту несвязную, давнюю, полную пробелов историю, путаную, как сама жизнь.
Потом на первый план выступила форма. Недостаточно было просто восстановить последовательность событий, из которых состояла моя жизнь, требовалось установить относительное значение каждого из них. Я был продуктом этих событий, этого образования – и потерял контакт с тем, чем я был. Мне предстояло все проигрывать снова и, может быть, заново затвердить все, что я позабыл.
Я стал рассеянным и неуверенным. Только через воспоминания я мог вновь обрести ощущение, что я – это я. Невозможно было установить, что я открыл заново. Меня смущало то, что необходимо сосредоточиться на воспоминаниях, а потом с большим трудом восстановить эти события. Мне, полагаю, удалось реконструировать определенный отрезок своей жизни, но, переходя к другому году или к другому месту, я обнаруживал между ними поразительное сходство – или что до сих пор я ошибался.
Наконец мне стало ясно, что все это я должен записать. На прошлое Рождество Фелисити подарила мне маленькую портативную машинку, и однажды вечером я извлек ее из своих пожитков. В центре белой комнаты я установил стол, безотлагательно принялся за работу и почти немедленно обнаружил в себе тайну.
Глава третья
Я призвал на помощь все мое воображение. Я писал из внутренней потребности; этой потребностью было создать четкое представление о своей личности и я писал то, что должен был писать. Это не были мои фантазии. Я шел от чутья и чувств.
Сам процесс походил на создание моей белой комнаты. В начале – и прежде всего – была идея, а затем я воплотил ее сообразно своим представлениям, так же, как красил комнату. Я начал писать, не представляя, какие трудности у меня возникнут в связи с этим. Я был полон воодушевления, как ребенок, который в первый раз получил цветные карандаши. Мной никто не руководил, меня никто не контролировал, и я не испытывал никакого смущения. Впоследствии это изменилось, но в тот первый вечер я работал с неистощимой энергией и изливал на бумагу неиссякаемый поток слов. Процесс писания вверг меня в глубокое скрытое возбуждение, и я часто переделывал написанное, испещрял листы корректорскими значками и приписывал на полях дополнительные вставки.
1 2 3 4 5