«Частое оставление старпомом корабля несовместимо с его службой». Ну вот. Но уже если попадал…
Водка тогда в Полярном продавалась в трехлитровых бутылях, и называлась она «антиповкой». А 1100 граммов спирта, как справедливо отмечено в Большой Советской энциклопедии, абсолютно смертельная доза для человека. Старпом любил поставить «антиповку» на стол и зачитать вырезку из Большой Советской энциклопедии. После чего он выпивал ее до последней капли и в состоянии повышенной томности падал в салат. Отволакивали его на корабль и забрасывали в каюту. Когда он приходил в себя, он подписывал все, что ему подсовывали. Помощник рисовал красиво, по-старославянски, на бумаге: «Я Антипка, государь, сволочь и последний дурак…» — и подсовывал ему. Старпом подмахивал не глядя, а потом эту штуку ему на дверь приделывали.
Когда старпом был трезв, он был большая умница, математик, аналитик и философ, и торпедная атака у него шла исключительно в уме и па пять баллов, а когда он бывал пьян — это был большой шутник. Гауптвахту в Полярном ликвидировал. Его там знали, как мама папу, и в камеру не сажали. Он просто шлялся по территории.
А каждая губа, попятное дело, имеет свою ленкомнату, чтоб вести среди арестантов разъяснительную работу.
Антипка шлялся-шлялся и от скуки зашел в эту избу-читальню, в этот «скот-просвет-руум». Там он прочитал почти всю центральную прессу, впитал — «та-ся-зять» — в себя дыхание страны, затем сложил все подшивки горой в середине и поджег, после чего объявил гауптвахте: «Пожарная тревога! Горит ленинская комната!» — и возглавил борьбу за живучесть.
Все бегали как ненормальные, икали, искали багры, ведра эти наши треугольные, ублюдочные хватали, разматывали шланги, пытались подсоединить их к гидранту. В общем, гауптвахта сгорела дотла, а Антипку отвезли в Североморск и прописали там на гауптвахте навсегда. Сжечь ее невозможно — она каменная.
Так мы из Полярного и переехали в Североморск. И теперь у нас там постоянное место жительства. И первым делом после старпома командир там врача, конечно, прописал — ублюдок потому что, прости меня Господи.
РАЗРЕШИТЕ ДОЛОЖИТЬ?
— Товарищ капитан второго ранга, разрешите доложить?
— Да!
— Капитан-лейтенант Петров дежурство по кораблю принял!
— Товарищ капитан второго ранга, старший лейтенант Недомурзин дежурство по кораблю сдал.
Мы с Геней Недомурзой докладываем старпому о «приеме-сдаче» дежурства. Сначала я, потом — он. Я — о приеме, он — о сдаче. Наоборот, сами знаете, никак нельзя. Потому что если он доложит, что сдал, а я еще не доложу, что принял, и тут — раз! — и что-нибудь взорвется — у нас это запросто, — и корабль в этот момент никто, получается, не охранял. И с кого спросить? Спросить не с кого! А спросить хочется, потому что придется с кого-то в конце концов спрашивать.
— Замечания?
У кого же нет замечаний! Замечаний у нас вагон. И старпом о них знает. И вообще все обо всем знают, но если я сейчас скажу, что замечания есть, то как же я принял корабль с замечаниями, а если скажу, что замечаний нет, то что же это за прием корабля, если нет замечаний? Все это, как всегда, вихрем проносится в уме, после чего ты говоришь:
— Отдельные замечания устранены в ходе сдачи дежурства.
Вот такая формулировочка. И старпом кивает. Кивает и неотрывно смотрит на Геню. Геню он ловит на каждом шагу. И гноит нещадно. И все норовит его, даже походя, уколоть, ущипнуть, удавить. А сейчас он его просто убьет. И не потому, что Геня идиот, просто некоторые могут все это от себя отодвинуть, а Геня не может. Подумаешь, старпом на тебя смотрит. Ну и что? Он на всех так смотрит. Но Геню он чует. И Геня трусит. Он становится сразу мелким, без плеч, без шеи, взъерошенным, отчаянно потным: на лбу будто волдыри от ожога, так потеет, а в зрачках — атропиновый ужас, мыльный-пыльный.
— Ну-у?! — говорит старпом медленно и смотрит на Геню. — И когда же вы станете человеком? Когда от вас появится хоть какая-то отдача, но не в виде дерьма?! Когда на вас можно будет корабль оставить? Когда я засну, а перед сном улыбнусь, подумав, что вы на вахте и все спокойно? Почему я все время должен за вами с совком ходить и говно ваше влет подхватывать? Я же не успеваю его подхватывать на самом-то деле. Вы же валите и валите. Когда я увижу перемены в вас, которые меня поразят?..
Старпом все говорит и говорит, а потом он расходится и уже орет. Но я лично его не слышу. Я смотрю на Геню. Жаль человека, сейчас от него вообще ничего не останется — вонючей лужей растечется на королевском паркете. В лице его происходит масса всяких движений, вперемешку со вздрагиваниями: там и страх, и стыд, и срам, и какие-то потуги — не то совести, не то самолюбия. Отдельными позывами отмечены рудименты гордости, доблести, осклизлые останки чести. Мышцы на лице его как-то быстро — словно домино на столе руками размешали — вдруг собирают по кусочкам то эмоцию страха, то какого-то недоделанного достоинства, которое немедленно обращается в стыд. И кажется, что Геня вот-вот возмутится. Вот-вот это произойдет. Нет! Его до конца не растолочь, нашего Геню, не стереть, не забить! Шалишь!
Сейчас он наберет в грудь побольше воздуха. Губы сжаты, в глазах — жуки сношаются! Сейчас! Сейчас старпом получит! Ну? Давай!
И тут Геня оглушительно пернул!
Я от неожиданности — даже рот раскрыл. Старпом, по-моему, тоже.
А Геня обмяк весь, обмяк.
И куда все делось, куда?
БОБЕР
Леха Бобров, по кличке Бобер, — тучный, белесый, тупой — действительно похож на бобра: спина согнутая, шеи нет. холка вздыблена, и усы торчат, а выражение на лице — точно он только что осину свалил.
Леха такой старый — его убивать пора. Леха служил на нашем плавстрашилище артиллеристом-торпедистом, и трехтонные краны для погрузки торпед находились в его заведовании.
— Как-то двигатель с этого его сокровища сняли для ремонта и положили в тенечке для созревания — пусть отдыхает.
— И пролежал он там недели полторы. А за это время рядом с ним на палубе наросли груды всякого металлолома: все подумали, что здесь собирают металлолом на сдачу.
А там рядом объект приборки у радистов. Радисты ходили-ходили, потом у кого-то проходящего вдоль спросили для очистки совести:
— Слышь, ты, это не твоя х-х-ерундовина? Нет?
И выбросили двигатель за борт — тот только булькнул.
Командир вызвал Леху и спрашивает:
— Бобров, что у нас с двигателем?
— Все нормально, товарищ командир, — говорит Леха, — оттащили к трубе.
— К какой трубе? — спросил командир без всякой задней мысли.
— А к этой… как ее… к забортной, — ответил Леха без всякой передней.
— А-а, — сказал командир, — ну и что?
— Разбираемся, товарищ командир.
— Хорошо.
Совсем «хорошо» командиру стало тогда, когда он узнал, к какой «трубе» оттащили двигатель.
— Ты-ы-ы!!! — орал он Лехе. — Гавв-но-о!!!
А Леха молчал, сопел, и выражение на лице у него было — будто осину свалил.
КАК В ТУМАНЕ
Комиссия по проверке организации борьбы за живучесть застала Сергей Сергеича врасплох. Он не успел улизнуть, и теперь он стоял рядом с батарейным автоматом во втором отсеке и вымученно улыбался.
Сергей Сергеич (кличка Эс-эс) — был заместителем командира по политической части на этом атомоходе. Кроме того, он был уже очень стар, когда попал на железо, так стар, что ни черта не знал, хотя по борьбе за живучесть в отсеках подводной лодки он мог долго говорить нужные слова, прикрывая свое полное отсутствие выписками из КВСа [КВС — журнал «Коммунист Вооруженных Сил»]. Проверок он боялся панически.
— Аварийная тревога! Пожар во втором! — настигла его вводная, поданная проверяющим.
Она ударила его в спину между лопатками, как черная стрела, и он завис, сжался.
Захлопали переборки, личный состав заметался по отсекам.
— Задраена носовая переборка!
— Личный состав включился в индивидуальные средства защиты! — вводная отрабатывалась.
Проверяющий, грозный капитан первого ранга из бывших командиров, нашел Эс-эса среди ящиков. Огромный, как скала, он завис над ним и прочитал бирку на кармане рабочего платья: «Зам. командира по политической части».
— Ага, — сказал он.
Как всякий бывший командир, проверяющий не любил замов.
«Попался, говнюк!» — говорили глаза проверяющего.
«Не на-до!» — молили глаза Эс-эса.
«А вот мы сейчас увидим», — не умолялись глаза проверяющего.
— Ваши действия по вводной «пожар в отсеке»? — спросила скала в звании капитан первого ранга у съежившегося замполита,
У зама много действий. Откройте корабельный устав, и вы увидите, чего там только не наворочено.
Во рту у Эс-эса стало кисло, противно стало, мысли потемнели, спутались и сбились в войлок. Он даже забыл на время, как его зовут. Он не помнил ничего. Время шло, и нужно было что-то говорить, а он только улыбался, потел и жевал воздух.
— Выношу командира, — пролепетал он наконец чужим голосом, влажный и дурно пахнущий.
— Что-о-о?! — загремела скала в звании капитан первого ранга на весь отсек. — Что? Поссать ты его, что ли, выносишь?
— Нет, вы послушайте, что он говорит! — возмущался проверяющий, призывая в свидетели весь отсек. — Выносит он его, выносит поссать!
Эс-эс больше ничего не сказал. Он стоял такой маленький, ушастенький, всклокоченный, вцепившийся в какой-то ящик и все еще улыбающийся. Все плыло в розовом тумане, и где-то из тумана все еще доносился до него голос проверяющего из очень большой комиссии по проверке организации борьбы за живучесть.
ВСЕ НОРМАЛЬНО
Петр Петрович после безнадежных попыток проглотить сгусток слизи, хрипом втянутый из носа в глотку, проснулся, сел на постели, сказал: «Черт!», увидел в будильнике четыре часа утра и, откинувшись, воткнулся в подушку.
Прошла целая неделя после похода, а автономка продолжалась каждую ночь: снилась вахта, лодка, старпом и прочая гадость. Жуть да и только!
Надпочечники не дали ему увянуть. Они затеребили мозг. Мозг открыл рот и вложил в него страдальческое мычание.
Минут двадцать шла тяжелая внутренняя борьба, можно сказать, даже схватка; в конце концов Петр Петрович встал и с немым выражением лица, мимоходом стянув с жены одеяло, под тонкие повизгивания отправился в закуточек, целиком оборудованный для дум и страданий.
Кишечник оживлял дорогу на языке труб и кларнетов; желудок шевельнулся и, пока Петр Петрович, пошатываясь, разговаривал с белым жертвенником, напомнил хозяину, что в четыре утра первая боевая подводная смена стартует на завтрак. Срочно захотелось есть. Жена проснулась от возни в холодильнике.
— Петя, — накрылась она одеялом, — ты где? А?
— Сейчас, — вяло отозвался полуслепой Петя, нащупав сметану, — сейчас…
Что-то пресное, тягучее безвкусно полезло в рот. «Замерзла», — решил для себя Петр Петрович и дожевал все.
— Замерзла, — повторил он для жены и, накрывшись с кряхтеньем, сытый, теплый, угасал, угасал, угасал…
— Что замерзло? — где-то там наверху, как звезда из космоса, отозвалась жена.
— Что замерзло? — все сильней просыпалась она.
— Сссы-ау-ах… сметана-а твоя… — умирал на сегодня Петр Петрович.
— Какая сметана? Господи! — пихнула его жена. — Ты чего там съел? Там же не было сметаны! Ты чего сожрал, несчастье?
— Все-все-все, — скороговоркой гасил отдельные вспышки сознания Петр Петрович.
— Все, — затих он и подвел черту, — нор-маль-но… все…
— Петька! — села жена вертикально. — Ой! Там же тесто было старое… ой, мама!
Она полезла через Петю. Тот дышал, как бегемот под дрессировщиком, — одними ноздрями.
— Скотина! — ахнуло из холодильника, — Сожрал!
— Петенька, — склонилась она через минуту к губам Петра Петровича, стараясь уловить самочувствие сквозь свист, — а может, касторочки выпьешь, а? И сейчас же пронесет! Касторочки. а? Ложечку…
— Сейчас, сейчас… — скакала по комнате и где-то что-то открывала, — вот, Петенька, открой ротик, ну, одну ложечку… вот так… и все будет нормально…
Наутро все было нормально. Военно-морской организм Петеньки — организм ВМФ! — усвоил даже касторку!
МАСТЕР ШВАРТОВНОГО УДАРА
Швартовка к родному пирсу с полного хода — большое прикладное искусство. Военно-морской шик. Представьте себе; белый пароход, а может быть, даже и серый, с ходу, на всех парах, весело, вместо того чтобы по всем законам гидродинамики врезаться, перевернуться, развалиться и затонуть, — па крутом вираже останавливается у пирса как вкопанный, как мустанг останавливается. Красиво, черт побери!
Капитан нашего помоечного корыта — катера военно-морского (разумеется, у нас там что-то иногда даже с ходу стреляло) — всегда любил швартоваться вот так — на полном ходу. Носом в пирс. Скорость дикая. Остаются какие-то метры, дециметры-сантиметры, и…
— …Осади! — кричал он в машину, и машину осаживали, и корыто с диким ржаньем вставало на дыбы и…замирало у пирса.
И вот в очередной раз, когда до пирса остается совсем ничего, на бешеной скорости…
— …Осади! — кричит капитан. — Полный назад!
— А назада не будет, командир… — сказал ему спокойненько мех. — У yас заклинило.
— Вот это да! — сказал командир в пяти сантиметрах от пирса. — Чтоб я сдох!
И тут же лбом он пробил стекло, вылетел через него и полетел сдыхать.
Два дизеля сошли с фундамента; мотористы вздохнули и вспорхнули; сигнальщик, тараторя, нырнул в открытый люк; швартовщики взмыли и сгинули, а боцман… боцман должен был врезаться средней своей частью в реактивную бомбометную установку и кое-что там себе кокнуть. Но! (Моченая пися эрцгерцога Фердинанда!) В последний момент, с огромными глазами газели, в жутком перенапряжении он преодолел два метра в высоту и еще четыре в сторону и рухнул в студеные воды Баренцева моря, как метеорит.
Полпирса пропахали. Hoc — в гармошку. И самое странное, что все остались живы. Вот такие мы лихие, Мужеложству вопреки.
ОБСТАНОВКА
Командующий дал полюбоваться своей верхней розовой десной, потом помассировал ее языком, поискал, поцокал и вошел в рубку,
Тральщик мотало, как галошу на ноге у пьяницы: взлетало вверх, задумывалось на секунду, потом вниз и опять вверх; а оперативным стоял лейтенант Котя Васин; он укачивался до потери ответственности.
Зеленый, цвета морской волны, с расширенными зрачками, он стоял и реагировал. Ему было все равно, хоть мазок бери из носоглотки на предмет наличия мозга.
— Ну-у, — пододвинулся адмирал к карте, — что тут у вас? Доложите обстановку.
Обстановка была на карте нарисована; что, куда — все отлично.
Командующий, глядя в карту, икнул и рыгнул, отчего в рубке запахло обедом.
Коте и без того было нехорошо, а тут, после запаха обеда, тело выгнулось, стало жарко, потом холодно, опять жарко, и слюна — верный признак — потекла.
— Ну-у, доложите… — уставился на него адмирал. — Что тут у вас?
В рубке не было иллюминаторов, и Котя двинулся на адмирала, медленно гипнотизируя его бесчувственными глазами.
Тот почувствовал недоброе и запятился, засуетился, залопотал, по инерции все еще интересуясь обстановкой.
Отпрыгнуть адмирал успел, Котя рванул дверь, ведущую на трапик, потом крышку от трапика — вверх и… ха-ха-ха! — вниз по трапику захакало, хлынуло и тут же подобралось волной.
Торопливо отметав харч полуденный, Котя вернулся в вертикаль и нашел глазами адмирала: тот забился в угол.
— Товарищ адмирал! — сказал Котя, еле ворочая языком. — Разрешите доложить обстановку?
— Не надо, — замахал адмирал руками совершенно по-семейному, — занимайтесь тут сами.
И после этих слов адмирал позволил себе навсегда исчезнуть из рубки, а потом и с тральщика вообще…
КАК ТАМ В ОВРе?
Иногда меня спрашивают; «Ну как вы там в ОВРе [ОВР — охрана водного района] живете?» На что я всегда отвечаю: «С неизменным успехом» — и сразу вспоминаю, как Серега Батраков, наш старый, глупый старший лейтенант, радостно сбегая с корабля по трапу, как-то крикнул вахтенному:
— Эй, страшила, бригадир убыл?
Вахтенный не успел ответить, потому что из-под трапа послышалось:
— Батраков! Я не бригадир, а командир бригады, и хрена лысого ты у меня очередное звание увидишь.
Так и не дал Сереге капитана. Вот сука, а?
Как мы живем? Да нормально, наверное. Вот стоит в строю штаб бригады, а самым последним стоит лейтенант Дидло Сергей Леонидович, мой лучший друг. Он только что назначен в бригаду флагманским химиком. Штаб стоит в одну шеренгу. У них строевой смотр, и мимо строя идет командир базы. Подходит он к лейтенанту, останавливается и с миной брезгливости на лице, будто жабу видит, вытягивает из себя:
— Лий-ти-на-нт!
— Лейтенант Дидло, товарищ капитан второго ранга!
— Только хохлов нам и не хватало.
— Я русский.
— Кто это? — командир базы, поворотив свой лик хрестоматийно алкоголический в сторону, обращается уже к командиру бригады.
— Это флагхим. Новый, — отзывается тот.
— А-а-а… — командир базы возвращается к лейтенанту и, лениво уставясь себе под ноги, продолжает;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Водка тогда в Полярном продавалась в трехлитровых бутылях, и называлась она «антиповкой». А 1100 граммов спирта, как справедливо отмечено в Большой Советской энциклопедии, абсолютно смертельная доза для человека. Старпом любил поставить «антиповку» на стол и зачитать вырезку из Большой Советской энциклопедии. После чего он выпивал ее до последней капли и в состоянии повышенной томности падал в салат. Отволакивали его на корабль и забрасывали в каюту. Когда он приходил в себя, он подписывал все, что ему подсовывали. Помощник рисовал красиво, по-старославянски, на бумаге: «Я Антипка, государь, сволочь и последний дурак…» — и подсовывал ему. Старпом подмахивал не глядя, а потом эту штуку ему на дверь приделывали.
Когда старпом был трезв, он был большая умница, математик, аналитик и философ, и торпедная атака у него шла исключительно в уме и па пять баллов, а когда он бывал пьян — это был большой шутник. Гауптвахту в Полярном ликвидировал. Его там знали, как мама папу, и в камеру не сажали. Он просто шлялся по территории.
А каждая губа, попятное дело, имеет свою ленкомнату, чтоб вести среди арестантов разъяснительную работу.
Антипка шлялся-шлялся и от скуки зашел в эту избу-читальню, в этот «скот-просвет-руум». Там он прочитал почти всю центральную прессу, впитал — «та-ся-зять» — в себя дыхание страны, затем сложил все подшивки горой в середине и поджег, после чего объявил гауптвахте: «Пожарная тревога! Горит ленинская комната!» — и возглавил борьбу за живучесть.
Все бегали как ненормальные, икали, искали багры, ведра эти наши треугольные, ублюдочные хватали, разматывали шланги, пытались подсоединить их к гидранту. В общем, гауптвахта сгорела дотла, а Антипку отвезли в Североморск и прописали там на гауптвахте навсегда. Сжечь ее невозможно — она каменная.
Так мы из Полярного и переехали в Североморск. И теперь у нас там постоянное место жительства. И первым делом после старпома командир там врача, конечно, прописал — ублюдок потому что, прости меня Господи.
РАЗРЕШИТЕ ДОЛОЖИТЬ?
— Товарищ капитан второго ранга, разрешите доложить?
— Да!
— Капитан-лейтенант Петров дежурство по кораблю принял!
— Товарищ капитан второго ранга, старший лейтенант Недомурзин дежурство по кораблю сдал.
Мы с Геней Недомурзой докладываем старпому о «приеме-сдаче» дежурства. Сначала я, потом — он. Я — о приеме, он — о сдаче. Наоборот, сами знаете, никак нельзя. Потому что если он доложит, что сдал, а я еще не доложу, что принял, и тут — раз! — и что-нибудь взорвется — у нас это запросто, — и корабль в этот момент никто, получается, не охранял. И с кого спросить? Спросить не с кого! А спросить хочется, потому что придется с кого-то в конце концов спрашивать.
— Замечания?
У кого же нет замечаний! Замечаний у нас вагон. И старпом о них знает. И вообще все обо всем знают, но если я сейчас скажу, что замечания есть, то как же я принял корабль с замечаниями, а если скажу, что замечаний нет, то что же это за прием корабля, если нет замечаний? Все это, как всегда, вихрем проносится в уме, после чего ты говоришь:
— Отдельные замечания устранены в ходе сдачи дежурства.
Вот такая формулировочка. И старпом кивает. Кивает и неотрывно смотрит на Геню. Геню он ловит на каждом шагу. И гноит нещадно. И все норовит его, даже походя, уколоть, ущипнуть, удавить. А сейчас он его просто убьет. И не потому, что Геня идиот, просто некоторые могут все это от себя отодвинуть, а Геня не может. Подумаешь, старпом на тебя смотрит. Ну и что? Он на всех так смотрит. Но Геню он чует. И Геня трусит. Он становится сразу мелким, без плеч, без шеи, взъерошенным, отчаянно потным: на лбу будто волдыри от ожога, так потеет, а в зрачках — атропиновый ужас, мыльный-пыльный.
— Ну-у?! — говорит старпом медленно и смотрит на Геню. — И когда же вы станете человеком? Когда от вас появится хоть какая-то отдача, но не в виде дерьма?! Когда на вас можно будет корабль оставить? Когда я засну, а перед сном улыбнусь, подумав, что вы на вахте и все спокойно? Почему я все время должен за вами с совком ходить и говно ваше влет подхватывать? Я же не успеваю его подхватывать на самом-то деле. Вы же валите и валите. Когда я увижу перемены в вас, которые меня поразят?..
Старпом все говорит и говорит, а потом он расходится и уже орет. Но я лично его не слышу. Я смотрю на Геню. Жаль человека, сейчас от него вообще ничего не останется — вонючей лужей растечется на королевском паркете. В лице его происходит масса всяких движений, вперемешку со вздрагиваниями: там и страх, и стыд, и срам, и какие-то потуги — не то совести, не то самолюбия. Отдельными позывами отмечены рудименты гордости, доблести, осклизлые останки чести. Мышцы на лице его как-то быстро — словно домино на столе руками размешали — вдруг собирают по кусочкам то эмоцию страха, то какого-то недоделанного достоинства, которое немедленно обращается в стыд. И кажется, что Геня вот-вот возмутится. Вот-вот это произойдет. Нет! Его до конца не растолочь, нашего Геню, не стереть, не забить! Шалишь!
Сейчас он наберет в грудь побольше воздуха. Губы сжаты, в глазах — жуки сношаются! Сейчас! Сейчас старпом получит! Ну? Давай!
И тут Геня оглушительно пернул!
Я от неожиданности — даже рот раскрыл. Старпом, по-моему, тоже.
А Геня обмяк весь, обмяк.
И куда все делось, куда?
БОБЕР
Леха Бобров, по кличке Бобер, — тучный, белесый, тупой — действительно похож на бобра: спина согнутая, шеи нет. холка вздыблена, и усы торчат, а выражение на лице — точно он только что осину свалил.
Леха такой старый — его убивать пора. Леха служил на нашем плавстрашилище артиллеристом-торпедистом, и трехтонные краны для погрузки торпед находились в его заведовании.
— Как-то двигатель с этого его сокровища сняли для ремонта и положили в тенечке для созревания — пусть отдыхает.
— И пролежал он там недели полторы. А за это время рядом с ним на палубе наросли груды всякого металлолома: все подумали, что здесь собирают металлолом на сдачу.
А там рядом объект приборки у радистов. Радисты ходили-ходили, потом у кого-то проходящего вдоль спросили для очистки совести:
— Слышь, ты, это не твоя х-х-ерундовина? Нет?
И выбросили двигатель за борт — тот только булькнул.
Командир вызвал Леху и спрашивает:
— Бобров, что у нас с двигателем?
— Все нормально, товарищ командир, — говорит Леха, — оттащили к трубе.
— К какой трубе? — спросил командир без всякой задней мысли.
— А к этой… как ее… к забортной, — ответил Леха без всякой передней.
— А-а, — сказал командир, — ну и что?
— Разбираемся, товарищ командир.
— Хорошо.
Совсем «хорошо» командиру стало тогда, когда он узнал, к какой «трубе» оттащили двигатель.
— Ты-ы-ы!!! — орал он Лехе. — Гавв-но-о!!!
А Леха молчал, сопел, и выражение на лице у него было — будто осину свалил.
КАК В ТУМАНЕ
Комиссия по проверке организации борьбы за живучесть застала Сергей Сергеича врасплох. Он не успел улизнуть, и теперь он стоял рядом с батарейным автоматом во втором отсеке и вымученно улыбался.
Сергей Сергеич (кличка Эс-эс) — был заместителем командира по политической части на этом атомоходе. Кроме того, он был уже очень стар, когда попал на железо, так стар, что ни черта не знал, хотя по борьбе за живучесть в отсеках подводной лодки он мог долго говорить нужные слова, прикрывая свое полное отсутствие выписками из КВСа [КВС — журнал «Коммунист Вооруженных Сил»]. Проверок он боялся панически.
— Аварийная тревога! Пожар во втором! — настигла его вводная, поданная проверяющим.
Она ударила его в спину между лопатками, как черная стрела, и он завис, сжался.
Захлопали переборки, личный состав заметался по отсекам.
— Задраена носовая переборка!
— Личный состав включился в индивидуальные средства защиты! — вводная отрабатывалась.
Проверяющий, грозный капитан первого ранга из бывших командиров, нашел Эс-эса среди ящиков. Огромный, как скала, он завис над ним и прочитал бирку на кармане рабочего платья: «Зам. командира по политической части».
— Ага, — сказал он.
Как всякий бывший командир, проверяющий не любил замов.
«Попался, говнюк!» — говорили глаза проверяющего.
«Не на-до!» — молили глаза Эс-эса.
«А вот мы сейчас увидим», — не умолялись глаза проверяющего.
— Ваши действия по вводной «пожар в отсеке»? — спросила скала в звании капитан первого ранга у съежившегося замполита,
У зама много действий. Откройте корабельный устав, и вы увидите, чего там только не наворочено.
Во рту у Эс-эса стало кисло, противно стало, мысли потемнели, спутались и сбились в войлок. Он даже забыл на время, как его зовут. Он не помнил ничего. Время шло, и нужно было что-то говорить, а он только улыбался, потел и жевал воздух.
— Выношу командира, — пролепетал он наконец чужим голосом, влажный и дурно пахнущий.
— Что-о-о?! — загремела скала в звании капитан первого ранга на весь отсек. — Что? Поссать ты его, что ли, выносишь?
— Нет, вы послушайте, что он говорит! — возмущался проверяющий, призывая в свидетели весь отсек. — Выносит он его, выносит поссать!
Эс-эс больше ничего не сказал. Он стоял такой маленький, ушастенький, всклокоченный, вцепившийся в какой-то ящик и все еще улыбающийся. Все плыло в розовом тумане, и где-то из тумана все еще доносился до него голос проверяющего из очень большой комиссии по проверке организации борьбы за живучесть.
ВСЕ НОРМАЛЬНО
Петр Петрович после безнадежных попыток проглотить сгусток слизи, хрипом втянутый из носа в глотку, проснулся, сел на постели, сказал: «Черт!», увидел в будильнике четыре часа утра и, откинувшись, воткнулся в подушку.
Прошла целая неделя после похода, а автономка продолжалась каждую ночь: снилась вахта, лодка, старпом и прочая гадость. Жуть да и только!
Надпочечники не дали ему увянуть. Они затеребили мозг. Мозг открыл рот и вложил в него страдальческое мычание.
Минут двадцать шла тяжелая внутренняя борьба, можно сказать, даже схватка; в конце концов Петр Петрович встал и с немым выражением лица, мимоходом стянув с жены одеяло, под тонкие повизгивания отправился в закуточек, целиком оборудованный для дум и страданий.
Кишечник оживлял дорогу на языке труб и кларнетов; желудок шевельнулся и, пока Петр Петрович, пошатываясь, разговаривал с белым жертвенником, напомнил хозяину, что в четыре утра первая боевая подводная смена стартует на завтрак. Срочно захотелось есть. Жена проснулась от возни в холодильнике.
— Петя, — накрылась она одеялом, — ты где? А?
— Сейчас, — вяло отозвался полуслепой Петя, нащупав сметану, — сейчас…
Что-то пресное, тягучее безвкусно полезло в рот. «Замерзла», — решил для себя Петр Петрович и дожевал все.
— Замерзла, — повторил он для жены и, накрывшись с кряхтеньем, сытый, теплый, угасал, угасал, угасал…
— Что замерзло? — где-то там наверху, как звезда из космоса, отозвалась жена.
— Что замерзло? — все сильней просыпалась она.
— Сссы-ау-ах… сметана-а твоя… — умирал на сегодня Петр Петрович.
— Какая сметана? Господи! — пихнула его жена. — Ты чего там съел? Там же не было сметаны! Ты чего сожрал, несчастье?
— Все-все-все, — скороговоркой гасил отдельные вспышки сознания Петр Петрович.
— Все, — затих он и подвел черту, — нор-маль-но… все…
— Петька! — села жена вертикально. — Ой! Там же тесто было старое… ой, мама!
Она полезла через Петю. Тот дышал, как бегемот под дрессировщиком, — одними ноздрями.
— Скотина! — ахнуло из холодильника, — Сожрал!
— Петенька, — склонилась она через минуту к губам Петра Петровича, стараясь уловить самочувствие сквозь свист, — а может, касторочки выпьешь, а? И сейчас же пронесет! Касторочки. а? Ложечку…
— Сейчас, сейчас… — скакала по комнате и где-то что-то открывала, — вот, Петенька, открой ротик, ну, одну ложечку… вот так… и все будет нормально…
Наутро все было нормально. Военно-морской организм Петеньки — организм ВМФ! — усвоил даже касторку!
МАСТЕР ШВАРТОВНОГО УДАРА
Швартовка к родному пирсу с полного хода — большое прикладное искусство. Военно-морской шик. Представьте себе; белый пароход, а может быть, даже и серый, с ходу, на всех парах, весело, вместо того чтобы по всем законам гидродинамики врезаться, перевернуться, развалиться и затонуть, — па крутом вираже останавливается у пирса как вкопанный, как мустанг останавливается. Красиво, черт побери!
Капитан нашего помоечного корыта — катера военно-морского (разумеется, у нас там что-то иногда даже с ходу стреляло) — всегда любил швартоваться вот так — на полном ходу. Носом в пирс. Скорость дикая. Остаются какие-то метры, дециметры-сантиметры, и…
— …Осади! — кричал он в машину, и машину осаживали, и корыто с диким ржаньем вставало на дыбы и…замирало у пирса.
И вот в очередной раз, когда до пирса остается совсем ничего, на бешеной скорости…
— …Осади! — кричит капитан. — Полный назад!
— А назада не будет, командир… — сказал ему спокойненько мех. — У yас заклинило.
— Вот это да! — сказал командир в пяти сантиметрах от пирса. — Чтоб я сдох!
И тут же лбом он пробил стекло, вылетел через него и полетел сдыхать.
Два дизеля сошли с фундамента; мотористы вздохнули и вспорхнули; сигнальщик, тараторя, нырнул в открытый люк; швартовщики взмыли и сгинули, а боцман… боцман должен был врезаться средней своей частью в реактивную бомбометную установку и кое-что там себе кокнуть. Но! (Моченая пися эрцгерцога Фердинанда!) В последний момент, с огромными глазами газели, в жутком перенапряжении он преодолел два метра в высоту и еще четыре в сторону и рухнул в студеные воды Баренцева моря, как метеорит.
Полпирса пропахали. Hoc — в гармошку. И самое странное, что все остались живы. Вот такие мы лихие, Мужеложству вопреки.
ОБСТАНОВКА
Командующий дал полюбоваться своей верхней розовой десной, потом помассировал ее языком, поискал, поцокал и вошел в рубку,
Тральщик мотало, как галошу на ноге у пьяницы: взлетало вверх, задумывалось на секунду, потом вниз и опять вверх; а оперативным стоял лейтенант Котя Васин; он укачивался до потери ответственности.
Зеленый, цвета морской волны, с расширенными зрачками, он стоял и реагировал. Ему было все равно, хоть мазок бери из носоглотки на предмет наличия мозга.
— Ну-у, — пододвинулся адмирал к карте, — что тут у вас? Доложите обстановку.
Обстановка была на карте нарисована; что, куда — все отлично.
Командующий, глядя в карту, икнул и рыгнул, отчего в рубке запахло обедом.
Коте и без того было нехорошо, а тут, после запаха обеда, тело выгнулось, стало жарко, потом холодно, опять жарко, и слюна — верный признак — потекла.
— Ну-у, доложите… — уставился на него адмирал. — Что тут у вас?
В рубке не было иллюминаторов, и Котя двинулся на адмирала, медленно гипнотизируя его бесчувственными глазами.
Тот почувствовал недоброе и запятился, засуетился, залопотал, по инерции все еще интересуясь обстановкой.
Отпрыгнуть адмирал успел, Котя рванул дверь, ведущую на трапик, потом крышку от трапика — вверх и… ха-ха-ха! — вниз по трапику захакало, хлынуло и тут же подобралось волной.
Торопливо отметав харч полуденный, Котя вернулся в вертикаль и нашел глазами адмирала: тот забился в угол.
— Товарищ адмирал! — сказал Котя, еле ворочая языком. — Разрешите доложить обстановку?
— Не надо, — замахал адмирал руками совершенно по-семейному, — занимайтесь тут сами.
И после этих слов адмирал позволил себе навсегда исчезнуть из рубки, а потом и с тральщика вообще…
КАК ТАМ В ОВРе?
Иногда меня спрашивают; «Ну как вы там в ОВРе [ОВР — охрана водного района] живете?» На что я всегда отвечаю: «С неизменным успехом» — и сразу вспоминаю, как Серега Батраков, наш старый, глупый старший лейтенант, радостно сбегая с корабля по трапу, как-то крикнул вахтенному:
— Эй, страшила, бригадир убыл?
Вахтенный не успел ответить, потому что из-под трапа послышалось:
— Батраков! Я не бригадир, а командир бригады, и хрена лысого ты у меня очередное звание увидишь.
Так и не дал Сереге капитана. Вот сука, а?
Как мы живем? Да нормально, наверное. Вот стоит в строю штаб бригады, а самым последним стоит лейтенант Дидло Сергей Леонидович, мой лучший друг. Он только что назначен в бригаду флагманским химиком. Штаб стоит в одну шеренгу. У них строевой смотр, и мимо строя идет командир базы. Подходит он к лейтенанту, останавливается и с миной брезгливости на лице, будто жабу видит, вытягивает из себя:
— Лий-ти-на-нт!
— Лейтенант Дидло, товарищ капитан второго ранга!
— Только хохлов нам и не хватало.
— Я русский.
— Кто это? — командир базы, поворотив свой лик хрестоматийно алкоголический в сторону, обращается уже к командиру бригады.
— Это флагхим. Новый, — отзывается тот.
— А-а-а… — командир базы возвращается к лейтенанту и, лениво уставясь себе под ноги, продолжает;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28