Однако международной дружбы кораблей, какая обычно завязывается на пустынных рейдах, не возникло, да и откуда ей быть?..
Капитан второго ранга де Ливрон появился в кают-компаний «Наездника», широким жестом выставил шампанское:
— Если вы такие бедные, так вот вам за разбитый блок…
Его спрашивали — какие новости на эскадре?
— «Дядька Степан» ногу сломал. Во время шторма. Разлетелся, как всегда, по палубе и ногой под вантину — крак! Теперь флагманская «Европа» заляпана гипсом, словно больница. Но старик счастлив: его Клавдия Алексеевна облачилась в балахон Красного Креста, что дает ей право быть подле мужа на корабле. Очень милая и симпатичная особа…
Молодежь с «Наездника» не могла налюбоваться на кавторанга де Ливрона — это был человек смелый и дерзкий! Потомок французских аристократов, которые при Екатерине Великой спасались от гильотины в России, он, наперекор истории, выписывал чересчур сложную циркуляцию. Внук роялистов, кавторанг превратился в ярого демократа, высказывая порой страшные вещи о неизбежности революции в России, но, как истый француз, перестрадавший катастрофу под Седаном, он не забывал лягнуть и Германию:
— Немцы утверждают, будто мы, скифы, владея мощью армии и флота, помогаем кайзеру душить стремление немцев к революции, и она бы непременно случилась в Германии, если бы не мы, русские вандалы, со своими гармошками и блинами, с балалайками и самоварами. Но помилуйте! — восклицал, де Ливрон. — Россия давит на свободу в Германии, она сдерживает всю эту сволочь во главе с Бисмарком и его генералами. Мы еще посмотрим, — угрожал Шарло, — кто после моей Франции начнет революцию раньше — отсталая Россия или передовая Германия?..
Больше месяца «Наездник» с «Разбойником» томились в Чифу, выжидая разрыва дипломатических отношений. Наконец, пощадив их, Лесовский пригнал «Забияку» на смену одному из клиперов — по жребию! На нейтральной палубе «Забияки» бросали жребий: «Наезднику» выпало счастье покинуть опостылевший рейд. Забрав от посольства в Пекине обширную почту для «дядьки Степана», клипер уже, снялся с якорей, когда вдруг вспомнили, что на берегу оставили белье в стирке — у китайских прачек. И хотя жаль было терять почти все исподнее и постельное, но желание убраться из Чифу оказалось сильнее:
— Черт с ними, с этими тряпками, наживем другие…
После быстрого бега по волнам перед ними открылась прекрасная панорама Нагасаки. «Наездник», словно гарцуя в манеже, четко обрезал корму флагманской «Европы» и подлетел к «Джигиту», сверкая покрашенными бортами:
— Эй, джигиты! Как дела в Нагасаки?
— Эскадра уходит в Иокогаму.
— А зачем — знаете?
— Нас желает видеть японский микадо Муцухито…
Разгадав нетерпение Коковцева, старший офицер сразу же отпустил его на берег, но мичман скоро вернулся на клипер, и по его лицу Эйлер догадался, что случилась беда:
— Ты, кажется, опять в унынии?
— Окини-сан пропала… ее нигде нет.
Да, опустела Иноса, золотые рыбки в пруду перестали вилять золотыми хвостиками. А ресторатор Пахомов сам ничего не знал и вернул мичману деньги, полученные из Чифу:
— Поставьте крест на ней и не мучайтесь, уж чего— чего, а этого-то добра в Японии хватает…
Ленечка Эйлер не стал утешать Коковцева:
— Скажи чистякам, чтобы привели в порядок твой парад. Муцухито будем представляться в треуголках, при саблях…
* * *
Тронулись! Через Симоносекский пролив корабли проникли во внутреннее Японское море, прикрытое с океана обширным островом Сикоку; слева осталась Неприметная уютная Хиросима, справа колебались на воде огни Мацуяма; ночью двигались осторожно — в карнавальной пестроте фонарей джонок, во тьме слышались тягучие рыбацкие песни. Давно уже не доводилось видеть таких чудесных ландшафтов. Покрытые хвойными лесами, высились конусы погасших вулканов, в долинах росли пальмовые и бамбуковые рощи. Русских очень удивляло множество деревень и переизбыток людского населения. Всюду купались голопузые японские ребятишки, а молоденькие японки подплывали к бортам кораблей, протягивая зажатых в руках плещущих серебром рыбин.
— Тай, тай, русики! — кричали они с воды.
Это не было искаженное: «дай, дай», — японки дружелюбно предлагали русским рыбу (тай), только что выловленную их мужьями. Растрогавшись, лейтенант Атрыганьев сказал:
— Уж сколько я плаваю на Дальнем Востоке, а лучше Японии ничего нету. И как это замечательно, господа, что нас здесь любят, а страна эта близка нашей России…
Перед выходом в Тихий океан ненадолго зашли в Кобе, где восхищались водопадами, в шуме которых, на зеленых лужайках, ютились чайные домики с приветливыми обитателями. Атрыганьев не удержался и, взлягивая длинными ногами, показал, как пляшет канкан мадмуазель Жужу из сада-буфф «Аркадия», чем очень позабавил японок. Отсюда, от Кобе, и до самой Нагой начинались провинции, славящиеся красотою женщин. Было очень жарко. Над мостиками натянули белые прохладные тенты. Чайковский сказал, что скоро будет видна Фудзияма. Минер Атрыганьев пытался развеять печаль мичмана Коковцева:
— Золотая иголка в стоге душистого сена… забудь ее!
— Разве могу я забыть Окини-сан?
— Но забыл же ты Ольгу в Петербурге!
— Мне уже не верится, — ответил мичман, — что в Петербург вернемся. Порою кажется, здесь и останемся навсегда…
Иокогама открылась к ночи видом Фудзиямы и большим пожаром (какие в японских городах, строенных из дерева, бамбука и бумаги, случались часто). Командир стал волноваться:
— Жаль бедных японцев… чем бы помочь им? Срочно собрали «палубную команду», приученную к схваткам с водой и с огнем. Коковцев возглавил эту деловую ватагу, до зубов вооруженную топорами, переносными помпами и рукавами шлангов с «пипками». Появление русских на пожаре японцы встретили радостным «банзай!». Забивая пламя водой из соседних прудов, матросы кулаками расшибали пылающие домишки, похожие на шкатулки, не давали огню перекинуться далее. Чумазые и довольные, вернулись на клипер глубокой ночью. Коковцев совсем не выспался, но его рано разбудило бренчание посуды, перемываемой вестовыми в офицерском буфете.
— Ехать так ехать, — сказал мичман, зевая… Поезда из Иокогамы в Токио отрывались от перрона каждые сорок минут, а шли они со свирепой скоростью, что даже удивляло. Всю дорогу офицеры простояли возле окон. Квадраты рисовых полей были оживлены фигурами согбенных крестьян, стоящих по колено в воде; над их тяжкою трудовой юдолью кружили журавлиные стаи. Русских удивляло отсутствие домашнего скота и сельской техники — японцы все делали своими руками, а широкие шляпы из соломы спасали их от прямых лучей солнца. Экспресс с гулом, наращивая скорость, проносился вдоль каналов, застроенных дачами столичных богачей и сановников императора. Токийский вокзал, на вид неказистый, встретил гостей суматохой, свойственной всем столицам мира, только здесь было больше порядка и никто не зарился получить «чаевые». В этом году открылась обширная ярмарка в парке Уэно, офицеры отдали дань почтения бронзовым Буддам в деревянных храмах, покрытых нетленным лаком, надышались разных благовоний в кумирнях, закончив утомительный день на торговой Гинзе, где за гроши скупали всякую дребедень, посмеиваясь:
— Для подарков знакомым. Для них все сойдет.
На следующий день состоялся парад. Офицеры с эскадры Досовского заняли на плацу отведенное им место, выстроившись позади русского посла К.В. Струве и чиновников его посольства. Регулярные войска Японии они подвергли суровой критике за небрежный вид, за плохое оружие. Англичане, конечно же, не удержались и продали японцам свои палаши времен Ватерлоо, которые малорослые японцы волочили по земле. Наконец показалась карета в сопровождении уланов, неловко сидящих на лошадях, впереди с развернутым штандартом проскакал адъютант микадо… Струве обернулся к офицерам:
— Господа, вы же не дети — перестаньте шушукаться!
Принц Арисугава, взмахнув саблей, скомандовал оркестру играть гимн, в мелодии которого Ленечка Эйлер сразу уловил большое влияние парижских кафешантанов, о чем он тут же и сообщил офицерам…
Струве сердито прошипел ему:
— Наконец, вы, господа, ведете себя как мальчишки…
Императрица Харуко лишь выглянула из кареты, а сам Муцухито вышел на плац — маленький подвижный человек с оливковым лицом и внимательными глазами. Пересев на лошадь, накрытую травяным вальтрапом с золотыми пышными хризантемами, он неторопливо объехал войска, после чего солдаты, топоча вразброд, продефилировали перед ним в церемониальном марше. Офицеры опять подвергли критике все увиденное ими:
— Во, сено-солома… Разве же так русские солдаты ходят? Коли идут, так земля трещит! Далеко японцам до нас…
Микадо, не сказав никому ни слова, уже садился в карету, его адъютант подошел к офицерам с русских кораблей.
— Императорское величество, — сказал он, — интере суется: кто из вас, господа, помогал тушить пожар в Иокогаме?
— Это был я, — отозвался Коковцев, заробев.
Японец укрепил на его груди орден «Восходящего Солнца». Мичмана поздравили вице-адмирал Кавамура и военный министр Янамото, а посол Струве приподнял над головою цилиндр. Затем было объявлено, что Муцухито, выражая морякам России особое благоволение, разрешает им осмотреть военные базы в Овари и гавань Тобо, закрытые для других иностранцев…
«Наездник» снова окунулся в сверкание моря. Доверие, оказанное японцами, приятно щекотало русское самолюбие, а Чайковский по-стариковски брюзжал, что самураи ничего путного не покажут. Высадились в бухте Миа, возле города Нагоя; влияние Европы здесь сказывалось гораздо меньше, нежели в Токио или Нагасаки, но гостиница все же называлась «Отель дю Прогрэ» (хотя весь прогресс ограничивался наличием стульев, ножей и вилок). Спать пришлось опять-таки упираясь затылками в жесткие макуры. Утром офицеров навестили губернатор Намура и генерал Иби, оба в европейских фраках и при цилиндрах. Обещая ничего не скрывать от русских, они, напротив, не столько показывали им запретное, сколько утаивали его. Недоверчивый Чайковский бубнил:
— Я так и думал… что с них взять-то?
Зато Нагоя была чудесна! Город издревле соперничал с Киото в искусстве гейш, воспитанных на манерах «сирабёси», истоки которых терялись в XII веке, и русские офицеры охотно посетили уроки танцев девочек-майко, будущих куртизанок. Педагогический институт и гимназия поразили умопомрачительной чистотой. Студенты и гимназисты с особым почтением кланялись «Восходящему Солнцу» на груди мичмана Коковцева. Это дало повод Атрыганьеву заметить, что Вовочка, при всей его бедности, может здорово разбогатеть, ежели станет показываться на Нижегородской ярмарке купцам за деньги.
— Гафф! — оскорбился мичман…
Вечером губернатор Намура устроил для русских ужин. Прислуживали японки удивительной красоты, которых портила, как всегда, густая косметика. Меню было приличным: вареные устрицы с хреном, каракатицы с морской капустой, апельсиновый мусс, квашеная редька, грибы с вареньем, молодые побеги бамбука в уксусе и сладчайшее рисовое тесто. По мнению офицеров: сыт не будешь, но с голоду не помрешь! Во время еды, усиленно помогая русскому пищеварению, восемь почтенных стариков в белых кимоно непрерывно стучали палками по восьми барабанам. Когда они ушли, Атрыганьев сказал:
— Наверное, сейчас нам покажут что-либо секретное, чего никто из европейцев не видел. Недаром же приказал сам микадо!
Японцы не подвели: одна из бумажных стен зала вдруг стала наполняться густым малиновым заревом и непонятным подозрительным шумом. Это явление развеселило шутников:
— Кажется, горим… не пожар ли? Мичману Коковцеву снова выпал случай отличиться перед японским микадо…
Присутствие в городе, из которого явилась Окини-сан, действовало на Коковцева угнетающе, он не был расположен к юмору и с мрачным видом послал шутников ко всем чертям. Стенка, за которой бушевал мнимый пожар, неожиданно исчезла. В глубокой галерее, освещенной красными фонариками, возникла волшебная пантомима. Колыша веера, гейши не столько танцевали, сколько переходили с места на место — мягкими кошачьими шажками, будто подкрадывались к добыче. А каждый их жест или поворот тела таил в себе богатую символику никому не понятных признаний и откровений…
Когда офицеры возвращались в «Отель дю Прогрэ», Чайковский сказал, что самураи ничего не показали.
— Позвольте! — хохотал Атрыганьев. — Но гейш-то они вам показали? Вам все еще мало?
— Ну их, — отвечал Чайковский. — Все они почти бес телесны, будто их вырезали ножницами из красивой бумаги. Зато вот, помню, в Алжире… Геннадий Петрович, были в Алжире?
— А как же! — грустно отозвался Атрыганьев. — Только там я и понял, как царице Савской удалось соблазнить царя Соломона, после чего старик и впал в библейскую мудрость.
Через день, заманивая русских подальше от доков и арсеналов, японцы отвезли их на образцовую бумагопрядильную мануфактуру, губернатор Нагой с упоением хвастал, что Япония уже обогнала несколько ткацких фабрик в Англии:
— Мы ничего от вас не скрываем! Вы сейчас и сами убедитесь, что мы работаем быстрее, лучше, дешевле…
В грохоте ткацких станков, снующих локтями деревянных сочленений, в мути едкой удушливой пыли, ряд за рядом сгибались сотни японских женщин, все как одна обнаженные до пояса, их почти детские тела маслянисто блестели от капелек пота. Они, казалось, не видели ничего, кроме бегущего вдаль движения ниточной паутины… Офицерам флота, избалованным всякой экзотикой, было совсем нелюбопытно посещение этой сатанинской кухни; они вяло переговаривались между собою:
— Если правда, что японки из Нагой самые красивые, то их красоту и грацию японцы используют не совсем удачно.
— Да, эти Пенелопы быстро превратятся в старые мочалки, никакой Улисс не сыщет в них следов былой красоты.
Именно в этот момент Коковцев увидел Окини-сан…
Но она-то, конечно, не видела ничего, поглощенная бегом нескончаемой нити -длиною в целую жизнь. «Как быть?..»
Коковцев подошел к ней из-за спины, сказав:
— Это я! Вечером постарайся быть в «Отеле дю Прогрэ», я дам тебе билет на пароход в Нагасаки…
Только по тому, как вздрогнули ее плечи, мичман догадался, что Окини-сан плачет. Но мичман тут же заметил, что одинаково с нею содрогаются плечи и всех других работниц, безжалостно потрясаемые чудовищным ритмом новой Японии — Японии «эпохи Мэйдзи», в которой Страна Восходящего Солнца не будет иметь пощады — ни к самим себе, ученикам, ни к тем, кто был их учителями… И ничего больше самураи русским не показали! А когда эскадра Лесовского вернулась в Нагасаки, берега Японии долго трясло в затяжном шторме, с домов рвало крыши и ходили слухи, что море поглотило пять пассажирских пароходов. Коковцев не верил, что море будет безжалостно к нему и к его любви…
Буря, буря! Страшная буря…
* * *
С тех пор как в 1588 году пират Дрейк, встречая на борту корабля английскую королеву Елизавету (известную своим безобразием), сделал вид, что ослеплен ее красотой , а потому вынужден заслонить глаза ладонью, — с тех самых пор воинское приветствие стало традицией. Правда, на флоте «козырянием» не баловались — в тесноте отсеков или на мостике людям не до этого! Но зато возле наружного трапа, при встрече начальства, офицеры надолго застывали с рукою у козырька…
Адмирал Лесовский указал клиперу «Наездник» принять вице-адмирала Кавамура с дочерью-фрейлиной О-Мунэ-сан и посла Струве с женою; если японец пожелает видеть взрыв мины — не отказывайте ему! Прибытие высоких гостей совпало с вахтой Коковцева, и он очень долго не отрывал руки от фуражки, пока по трапу не втащили толстую Марью Николаевну, госпожу посланницу, которую не слишком-то деликатно подпихивали в «корму» фалрепные матросы, одетые в белые голландки с обрезанными рукавами. В кают-компании клипера Кавамура вел себя скромно и сердечно, удостаивая улыбкой даже чистяков, сервировавших стол для завтрака. Он не скрывал, что раньше был сторонником сёгуната Токугава:
— Я самый настоящий японский самурай, и таковым останусь, — произнес он без тени аффектации, как иные люди говорят о себе, что они блондины и перекрашиваться нет смысла…
После сильного шторма море еще не могло успокоиться: плоско, но тяжело гуляла океанская зыбь, которая иногда бывает хуже бури. «Наездник» бежал по волнам, красивая дочь Кавамуры укачалась и ушла наверх. Вцепившись в снасти, фрейлина застыла над бочкой с водой, служившей матросам для бросания в нее окурков.
1 2 3 4 5 6 7 8
Капитан второго ранга де Ливрон появился в кают-компаний «Наездника», широким жестом выставил шампанское:
— Если вы такие бедные, так вот вам за разбитый блок…
Его спрашивали — какие новости на эскадре?
— «Дядька Степан» ногу сломал. Во время шторма. Разлетелся, как всегда, по палубе и ногой под вантину — крак! Теперь флагманская «Европа» заляпана гипсом, словно больница. Но старик счастлив: его Клавдия Алексеевна облачилась в балахон Красного Креста, что дает ей право быть подле мужа на корабле. Очень милая и симпатичная особа…
Молодежь с «Наездника» не могла налюбоваться на кавторанга де Ливрона — это был человек смелый и дерзкий! Потомок французских аристократов, которые при Екатерине Великой спасались от гильотины в России, он, наперекор истории, выписывал чересчур сложную циркуляцию. Внук роялистов, кавторанг превратился в ярого демократа, высказывая порой страшные вещи о неизбежности революции в России, но, как истый француз, перестрадавший катастрофу под Седаном, он не забывал лягнуть и Германию:
— Немцы утверждают, будто мы, скифы, владея мощью армии и флота, помогаем кайзеру душить стремление немцев к революции, и она бы непременно случилась в Германии, если бы не мы, русские вандалы, со своими гармошками и блинами, с балалайками и самоварами. Но помилуйте! — восклицал, де Ливрон. — Россия давит на свободу в Германии, она сдерживает всю эту сволочь во главе с Бисмарком и его генералами. Мы еще посмотрим, — угрожал Шарло, — кто после моей Франции начнет революцию раньше — отсталая Россия или передовая Германия?..
Больше месяца «Наездник» с «Разбойником» томились в Чифу, выжидая разрыва дипломатических отношений. Наконец, пощадив их, Лесовский пригнал «Забияку» на смену одному из клиперов — по жребию! На нейтральной палубе «Забияки» бросали жребий: «Наезднику» выпало счастье покинуть опостылевший рейд. Забрав от посольства в Пекине обширную почту для «дядьки Степана», клипер уже, снялся с якорей, когда вдруг вспомнили, что на берегу оставили белье в стирке — у китайских прачек. И хотя жаль было терять почти все исподнее и постельное, но желание убраться из Чифу оказалось сильнее:
— Черт с ними, с этими тряпками, наживем другие…
После быстрого бега по волнам перед ними открылась прекрасная панорама Нагасаки. «Наездник», словно гарцуя в манеже, четко обрезал корму флагманской «Европы» и подлетел к «Джигиту», сверкая покрашенными бортами:
— Эй, джигиты! Как дела в Нагасаки?
— Эскадра уходит в Иокогаму.
— А зачем — знаете?
— Нас желает видеть японский микадо Муцухито…
Разгадав нетерпение Коковцева, старший офицер сразу же отпустил его на берег, но мичман скоро вернулся на клипер, и по его лицу Эйлер догадался, что случилась беда:
— Ты, кажется, опять в унынии?
— Окини-сан пропала… ее нигде нет.
Да, опустела Иноса, золотые рыбки в пруду перестали вилять золотыми хвостиками. А ресторатор Пахомов сам ничего не знал и вернул мичману деньги, полученные из Чифу:
— Поставьте крест на ней и не мучайтесь, уж чего— чего, а этого-то добра в Японии хватает…
Ленечка Эйлер не стал утешать Коковцева:
— Скажи чистякам, чтобы привели в порядок твой парад. Муцухито будем представляться в треуголках, при саблях…
* * *
Тронулись! Через Симоносекский пролив корабли проникли во внутреннее Японское море, прикрытое с океана обширным островом Сикоку; слева осталась Неприметная уютная Хиросима, справа колебались на воде огни Мацуяма; ночью двигались осторожно — в карнавальной пестроте фонарей джонок, во тьме слышались тягучие рыбацкие песни. Давно уже не доводилось видеть таких чудесных ландшафтов. Покрытые хвойными лесами, высились конусы погасших вулканов, в долинах росли пальмовые и бамбуковые рощи. Русских очень удивляло множество деревень и переизбыток людского населения. Всюду купались голопузые японские ребятишки, а молоденькие японки подплывали к бортам кораблей, протягивая зажатых в руках плещущих серебром рыбин.
— Тай, тай, русики! — кричали они с воды.
Это не было искаженное: «дай, дай», — японки дружелюбно предлагали русским рыбу (тай), только что выловленную их мужьями. Растрогавшись, лейтенант Атрыганьев сказал:
— Уж сколько я плаваю на Дальнем Востоке, а лучше Японии ничего нету. И как это замечательно, господа, что нас здесь любят, а страна эта близка нашей России…
Перед выходом в Тихий океан ненадолго зашли в Кобе, где восхищались водопадами, в шуме которых, на зеленых лужайках, ютились чайные домики с приветливыми обитателями. Атрыганьев не удержался и, взлягивая длинными ногами, показал, как пляшет канкан мадмуазель Жужу из сада-буфф «Аркадия», чем очень позабавил японок. Отсюда, от Кобе, и до самой Нагой начинались провинции, славящиеся красотою женщин. Было очень жарко. Над мостиками натянули белые прохладные тенты. Чайковский сказал, что скоро будет видна Фудзияма. Минер Атрыганьев пытался развеять печаль мичмана Коковцева:
— Золотая иголка в стоге душистого сена… забудь ее!
— Разве могу я забыть Окини-сан?
— Но забыл же ты Ольгу в Петербурге!
— Мне уже не верится, — ответил мичман, — что в Петербург вернемся. Порою кажется, здесь и останемся навсегда…
Иокогама открылась к ночи видом Фудзиямы и большим пожаром (какие в японских городах, строенных из дерева, бамбука и бумаги, случались часто). Командир стал волноваться:
— Жаль бедных японцев… чем бы помочь им? Срочно собрали «палубную команду», приученную к схваткам с водой и с огнем. Коковцев возглавил эту деловую ватагу, до зубов вооруженную топорами, переносными помпами и рукавами шлангов с «пипками». Появление русских на пожаре японцы встретили радостным «банзай!». Забивая пламя водой из соседних прудов, матросы кулаками расшибали пылающие домишки, похожие на шкатулки, не давали огню перекинуться далее. Чумазые и довольные, вернулись на клипер глубокой ночью. Коковцев совсем не выспался, но его рано разбудило бренчание посуды, перемываемой вестовыми в офицерском буфете.
— Ехать так ехать, — сказал мичман, зевая… Поезда из Иокогамы в Токио отрывались от перрона каждые сорок минут, а шли они со свирепой скоростью, что даже удивляло. Всю дорогу офицеры простояли возле окон. Квадраты рисовых полей были оживлены фигурами согбенных крестьян, стоящих по колено в воде; над их тяжкою трудовой юдолью кружили журавлиные стаи. Русских удивляло отсутствие домашнего скота и сельской техники — японцы все делали своими руками, а широкие шляпы из соломы спасали их от прямых лучей солнца. Экспресс с гулом, наращивая скорость, проносился вдоль каналов, застроенных дачами столичных богачей и сановников императора. Токийский вокзал, на вид неказистый, встретил гостей суматохой, свойственной всем столицам мира, только здесь было больше порядка и никто не зарился получить «чаевые». В этом году открылась обширная ярмарка в парке Уэно, офицеры отдали дань почтения бронзовым Буддам в деревянных храмах, покрытых нетленным лаком, надышались разных благовоний в кумирнях, закончив утомительный день на торговой Гинзе, где за гроши скупали всякую дребедень, посмеиваясь:
— Для подарков знакомым. Для них все сойдет.
На следующий день состоялся парад. Офицеры с эскадры Досовского заняли на плацу отведенное им место, выстроившись позади русского посла К.В. Струве и чиновников его посольства. Регулярные войска Японии они подвергли суровой критике за небрежный вид, за плохое оружие. Англичане, конечно же, не удержались и продали японцам свои палаши времен Ватерлоо, которые малорослые японцы волочили по земле. Наконец показалась карета в сопровождении уланов, неловко сидящих на лошадях, впереди с развернутым штандартом проскакал адъютант микадо… Струве обернулся к офицерам:
— Господа, вы же не дети — перестаньте шушукаться!
Принц Арисугава, взмахнув саблей, скомандовал оркестру играть гимн, в мелодии которого Ленечка Эйлер сразу уловил большое влияние парижских кафешантанов, о чем он тут же и сообщил офицерам…
Струве сердито прошипел ему:
— Наконец, вы, господа, ведете себя как мальчишки…
Императрица Харуко лишь выглянула из кареты, а сам Муцухито вышел на плац — маленький подвижный человек с оливковым лицом и внимательными глазами. Пересев на лошадь, накрытую травяным вальтрапом с золотыми пышными хризантемами, он неторопливо объехал войска, после чего солдаты, топоча вразброд, продефилировали перед ним в церемониальном марше. Офицеры опять подвергли критике все увиденное ими:
— Во, сено-солома… Разве же так русские солдаты ходят? Коли идут, так земля трещит! Далеко японцам до нас…
Микадо, не сказав никому ни слова, уже садился в карету, его адъютант подошел к офицерам с русских кораблей.
— Императорское величество, — сказал он, — интере суется: кто из вас, господа, помогал тушить пожар в Иокогаме?
— Это был я, — отозвался Коковцев, заробев.
Японец укрепил на его груди орден «Восходящего Солнца». Мичмана поздравили вице-адмирал Кавамура и военный министр Янамото, а посол Струве приподнял над головою цилиндр. Затем было объявлено, что Муцухито, выражая морякам России особое благоволение, разрешает им осмотреть военные базы в Овари и гавань Тобо, закрытые для других иностранцев…
«Наездник» снова окунулся в сверкание моря. Доверие, оказанное японцами, приятно щекотало русское самолюбие, а Чайковский по-стариковски брюзжал, что самураи ничего путного не покажут. Высадились в бухте Миа, возле города Нагоя; влияние Европы здесь сказывалось гораздо меньше, нежели в Токио или Нагасаки, но гостиница все же называлась «Отель дю Прогрэ» (хотя весь прогресс ограничивался наличием стульев, ножей и вилок). Спать пришлось опять-таки упираясь затылками в жесткие макуры. Утром офицеров навестили губернатор Намура и генерал Иби, оба в европейских фраках и при цилиндрах. Обещая ничего не скрывать от русских, они, напротив, не столько показывали им запретное, сколько утаивали его. Недоверчивый Чайковский бубнил:
— Я так и думал… что с них взять-то?
Зато Нагоя была чудесна! Город издревле соперничал с Киото в искусстве гейш, воспитанных на манерах «сирабёси», истоки которых терялись в XII веке, и русские офицеры охотно посетили уроки танцев девочек-майко, будущих куртизанок. Педагогический институт и гимназия поразили умопомрачительной чистотой. Студенты и гимназисты с особым почтением кланялись «Восходящему Солнцу» на груди мичмана Коковцева. Это дало повод Атрыганьеву заметить, что Вовочка, при всей его бедности, может здорово разбогатеть, ежели станет показываться на Нижегородской ярмарке купцам за деньги.
— Гафф! — оскорбился мичман…
Вечером губернатор Намура устроил для русских ужин. Прислуживали японки удивительной красоты, которых портила, как всегда, густая косметика. Меню было приличным: вареные устрицы с хреном, каракатицы с морской капустой, апельсиновый мусс, квашеная редька, грибы с вареньем, молодые побеги бамбука в уксусе и сладчайшее рисовое тесто. По мнению офицеров: сыт не будешь, но с голоду не помрешь! Во время еды, усиленно помогая русскому пищеварению, восемь почтенных стариков в белых кимоно непрерывно стучали палками по восьми барабанам. Когда они ушли, Атрыганьев сказал:
— Наверное, сейчас нам покажут что-либо секретное, чего никто из европейцев не видел. Недаром же приказал сам микадо!
Японцы не подвели: одна из бумажных стен зала вдруг стала наполняться густым малиновым заревом и непонятным подозрительным шумом. Это явление развеселило шутников:
— Кажется, горим… не пожар ли? Мичману Коковцеву снова выпал случай отличиться перед японским микадо…
Присутствие в городе, из которого явилась Окини-сан, действовало на Коковцева угнетающе, он не был расположен к юмору и с мрачным видом послал шутников ко всем чертям. Стенка, за которой бушевал мнимый пожар, неожиданно исчезла. В глубокой галерее, освещенной красными фонариками, возникла волшебная пантомима. Колыша веера, гейши не столько танцевали, сколько переходили с места на место — мягкими кошачьими шажками, будто подкрадывались к добыче. А каждый их жест или поворот тела таил в себе богатую символику никому не понятных признаний и откровений…
Когда офицеры возвращались в «Отель дю Прогрэ», Чайковский сказал, что самураи ничего не показали.
— Позвольте! — хохотал Атрыганьев. — Но гейш-то они вам показали? Вам все еще мало?
— Ну их, — отвечал Чайковский. — Все они почти бес телесны, будто их вырезали ножницами из красивой бумаги. Зато вот, помню, в Алжире… Геннадий Петрович, были в Алжире?
— А как же! — грустно отозвался Атрыганьев. — Только там я и понял, как царице Савской удалось соблазнить царя Соломона, после чего старик и впал в библейскую мудрость.
Через день, заманивая русских подальше от доков и арсеналов, японцы отвезли их на образцовую бумагопрядильную мануфактуру, губернатор Нагой с упоением хвастал, что Япония уже обогнала несколько ткацких фабрик в Англии:
— Мы ничего от вас не скрываем! Вы сейчас и сами убедитесь, что мы работаем быстрее, лучше, дешевле…
В грохоте ткацких станков, снующих локтями деревянных сочленений, в мути едкой удушливой пыли, ряд за рядом сгибались сотни японских женщин, все как одна обнаженные до пояса, их почти детские тела маслянисто блестели от капелек пота. Они, казалось, не видели ничего, кроме бегущего вдаль движения ниточной паутины… Офицерам флота, избалованным всякой экзотикой, было совсем нелюбопытно посещение этой сатанинской кухни; они вяло переговаривались между собою:
— Если правда, что японки из Нагой самые красивые, то их красоту и грацию японцы используют не совсем удачно.
— Да, эти Пенелопы быстро превратятся в старые мочалки, никакой Улисс не сыщет в них следов былой красоты.
Именно в этот момент Коковцев увидел Окини-сан…
Но она-то, конечно, не видела ничего, поглощенная бегом нескончаемой нити -длиною в целую жизнь. «Как быть?..»
Коковцев подошел к ней из-за спины, сказав:
— Это я! Вечером постарайся быть в «Отеле дю Прогрэ», я дам тебе билет на пароход в Нагасаки…
Только по тому, как вздрогнули ее плечи, мичман догадался, что Окини-сан плачет. Но мичман тут же заметил, что одинаково с нею содрогаются плечи и всех других работниц, безжалостно потрясаемые чудовищным ритмом новой Японии — Японии «эпохи Мэйдзи», в которой Страна Восходящего Солнца не будет иметь пощады — ни к самим себе, ученикам, ни к тем, кто был их учителями… И ничего больше самураи русским не показали! А когда эскадра Лесовского вернулась в Нагасаки, берега Японии долго трясло в затяжном шторме, с домов рвало крыши и ходили слухи, что море поглотило пять пассажирских пароходов. Коковцев не верил, что море будет безжалостно к нему и к его любви…
Буря, буря! Страшная буря…
* * *
С тех пор как в 1588 году пират Дрейк, встречая на борту корабля английскую королеву Елизавету (известную своим безобразием), сделал вид, что ослеплен ее красотой , а потому вынужден заслонить глаза ладонью, — с тех самых пор воинское приветствие стало традицией. Правда, на флоте «козырянием» не баловались — в тесноте отсеков или на мостике людям не до этого! Но зато возле наружного трапа, при встрече начальства, офицеры надолго застывали с рукою у козырька…
Адмирал Лесовский указал клиперу «Наездник» принять вице-адмирала Кавамура с дочерью-фрейлиной О-Мунэ-сан и посла Струве с женою; если японец пожелает видеть взрыв мины — не отказывайте ему! Прибытие высоких гостей совпало с вахтой Коковцева, и он очень долго не отрывал руки от фуражки, пока по трапу не втащили толстую Марью Николаевну, госпожу посланницу, которую не слишком-то деликатно подпихивали в «корму» фалрепные матросы, одетые в белые голландки с обрезанными рукавами. В кают-компании клипера Кавамура вел себя скромно и сердечно, удостаивая улыбкой даже чистяков, сервировавших стол для завтрака. Он не скрывал, что раньше был сторонником сёгуната Токугава:
— Я самый настоящий японский самурай, и таковым останусь, — произнес он без тени аффектации, как иные люди говорят о себе, что они блондины и перекрашиваться нет смысла…
После сильного шторма море еще не могло успокоиться: плоско, но тяжело гуляла океанская зыбь, которая иногда бывает хуже бури. «Наездник» бежал по волнам, красивая дочь Кавамуры укачалась и ушла наверх. Вцепившись в снасти, фрейлина застыла над бочкой с водой, служившей матросам для бросания в нее окурков.
1 2 3 4 5 6 7 8