У меня тут много дел. – И он указал на марки.
Хосе Мария тоже поднялся с кресла, очень неспешно, наверное, он от природы был медлителен. И пошел следом за ними, засунув руки в карманы и низко свесив голову. Несмотря на то что он был довольно молод и сложением не слаб, двигался он как старик. В гостиной он сказал тихо, словно про себя:
– Никогда у меня не было склонности к детективным историям, и я просто не знаю, что сказать.
– Речь идет не о детективных историях, а о ваших кузинах, – отозвался Плинио.
– Если на то пошло, – сказал тот как бы через силу, скребя свой с заметной проседью затылок, – единственное, что я могу сообщить вам интересного, – это то, что у них был пистолет.
– Как – пистолет?! – встрепенулся Плинио.
– Да, у них был дядин пистолет.
– И что?…
– Если он на месте…
Священник, пораженный, уставился на Плинио.
– У них – пистолет?
– Вот кузен говорит. Где же они его держали?
– В постели тетушки Алисии, под матрацем.
– Действительно, под матрацами мы не смотрели.
– А я думал, полицейские осматривают все.
– Может, вы будете так добры и пойдете с нами в квартиру ваших кузин: вдруг вспомните еще что-нибудь.
– Хорошо.
Не вынимая рук из карманов, он замер, глядя в пол. Все ждали, что будет дальше. Наконец он снял очки со стеклами как две половинки яйца, подошел к вешалке, надел плащ, шляпу и сказал:
– Я готов.
– Ты халат не будешь снимать? – спросил его священник.
– Нет…
В такси они ехали молча. Поднялись наверх. Теперь в квартире казалось холоднее. Когда вошли, кузен как будто заторопился, если про него можно так сказать, и, ни слова не говоря, направила в спальню сестер. Все гуськом пошли за ним. Он зажег лампу на тумбочке, опустился на колени у постели, засунул руку меж двух набитых шерстью матрацев и, уставившись взглядом в потолок, начал шарить. Наконец вытащил картонную коробку. Не открывая взвесил на руке.
– Пустая.
Плинио взял у него коробку. Обычная картонная коробка с обрывками этикетки. Постучал по ней. Открыл. Внутри лежала одна обойма. Все переглянулись.
– Когда дядя умер, они хотели выбросить пистолет… А потом – они ведь жили одни, боялись, наверное, – вот и оставили.
– Никогда они мне не говорили, что у них есть пистолет! – воскликнул священник, и на его лице появилось выражение досады.
– Видно, на улицу их заставило выйти какое-то серьезное дело, раз они захватили с собой оружие, – сказал Плинио, поглядывая то на одного, то на другого и не отдавая коробку с обоймой.
– Разумеется, они не думали говорить вам всего, – сказал ветеринар.
Дон Хасинто задрал голову выше обычного, намереваясь испепелить дона Лотарио взглядом, чего, разумеется, не случилось, поскольку веки, как крышки, тут же упали ему на глаза.
– Вы очень любезны, – отчеканил уязвленный священник.
– А что думаете вы на этот счет, дон Хосе Мария? – спросил Плинио кузена, все еще стоявшего у постели на коленях.
– Кузины довольно порывистые особы, – ответил тот, поднимаясь с колен.
– Что это значит? – продолжал Плинио.
– Что… они… скоры на решения.
И опять умолк – руки в карманах, глаза в пол, рот сжат.
– Пожалуйста, объясните, дон Хосе Мария, – попросил Плинио, – что вы имели в виду… Скоры на решения в каких случаях?
– Ну… во всех.
– Хосе Мария правильно говорит, – пояснил священник, – скоры на решения, когда надо творить милосердие, благие дела…
– В этом роде… Или, например, торт купить, – доконал Хосе Мария священника.
Все переглянулись и, не в силах сдержаться, рассмеялись, даже священник. И только кузен стоял по-прежнему, не вынимая рук из карманов и уставясь в пол.
– Хосе Мария хочет сказать, что они порывисты, как дети, но всегда добры и невинны в затеях. Как святые.
– С пистолетом, – ввернул ветеринар: священник вызывал у него неприязнь.
– Да, дерзкий-на-язык-сеньор-ветеринар, с пистолетом. Но сердца у них чисты, как храм.
– Можно войти? – услышали они голос.
Все обернулись. В дверях спальни стояла привратница, коротышка с откровенно перепуганным лицом.
– Простите, сеньоры, и добрый вечер, я ничего, только вижу – вы поднимаетесь по лестнице, и говорю себе: вот станут спускаться – и скажу им, что припомнилось мне и гвоздит весь вечер, весь вечер. А вас все нету да нету, вот и думаю, дай-ка схожу сама. Гляжу – дверь отворена, я тихохонько, тихохонько, и вот я тут… Как бедняжки наши сеньориты пропали, так мы тут в доме, я хочу сказать, в привратницкой… все в голове ворошим, ворошим, не придет ли на ум, что с ними такое могло приключиться. Потому как, сеньоры, глянь-ка, такие люди они распрекрасные, и всю жизнь насквозь мы их знаем, потому как сеньорито Норберто, приехавши нотариусом, сами понимаете, из Томельосо, сразу привез сюда и моего папашу, мир праху его, привез сюда привратником, и так-то с нами обходились, они замечательно, а уж сеньориты… Я с сеньоритами, все говорят, вместе на горшок ходила, можно сказать, потому как матушка моя служила в доме у сеньорито Норберто, чужим глазам не видать, что тут происходило… А уж какая была неприятность, сколько мы пережили с этим выкидышем у сеньоры Алисии, после того в банке-то и держат его… Маленький Норбертильо… Да что сказать, как умер сам наш святой сеньор, а уж медалей у него было – пропасть, отец, значит, наших сеньорит, как сейчас вижу его в гробу…
– Ладно, так что вы вспомнили, что держали в голове весь вечер и собирались нам рассказать? – прервал ее Плинио.
– Что вспомнила? Ах ты, боже мой, начальник Плинио, так вот мой папаша, царство ему небесное, да вы его помните, Андрес Санчес, с вашего позволения, так вот, значит, два дня я была в деревне у своей двоюродной сестры, знаете, так вот, значит, возвращаюсь, а Гертрудис мне и говорит, что вы тут занимаетесь делом наших сеньорит… А мы так каждый год ездим в деревню на День всех святых украсить немножко могилки наших дорогих покойников – ведь уж никого из наших там и не осталось…
– Да-да, правильно, так что же ты вспомнила, расскажи.
– Правильно, Мануэль, правильно, ну и язык у меня… да только я уж так рада видеть вас, да и вас, дон Лотарио. Так вот, наши сеньориты в тот вечер, когда в последний раз они ушли из дому, так вот, они взяли такси, надо же – такси, а так они всегда ходили тут, рядышком, около дома, и из нашего квартала – ни ногой, если ничего такого не было… Коли в церковь – так в церковь святой Варвары или святого Иосифа, коли за сластями – так к Идальго, или к Риофрио, или к Монико, да и в театр – по соседству… Только глянь-ка, Мануэль, в тот вечер они, как вышли, стали у двери и первое попавшееся такси остановили. А я говорю себе: уж не стряслось ли чего – такси взяли!
– А вам ничего не сказали?
– Ни словечка. Я уж все рассказывала другим полицейским, которые важнее вас… я хочу сказать, они мадридские и пришли первые. В общем, сели в такси и – поминай как звали! Я сказала сестре своей Фелисиане, она совсем слепая: «Куда это отправились наши сеньориты, в такси, да все скорей, скорей?»
– Ладно, что еще ты хочешь нам рассказать и помнила весь вечер, а насчет такси мы и сами знали.
– Кто же вам рассказал? – растерянно спросила она.
– Другие полицейские, те, что важнее, как ты говоришь, которые первыми тебя расспрашивали.
– Ах, ну да… А говорили вам, что они очень спешили?
– Нет… не помню.
– Так вот, это меня и гвоздило весь вечер напролет. Это самое – уж больно они спешили.
Отделавшись от священника, кузена-филателиста и утомительной привратницы, Плинио с доном Лотарио зашли в кафе «Лион» обменяться впечатлениями с комиссаром, а потом спустились по улице Алькала к гостинице.
– Знаете, дон Лотарио, – заговорил Плинио, пока они ждали зеленого света на перекрестке Гран-Виа, – дело этих сестер Пелаес, по-моему, ничего интересного не сулит.
– А мне сдается, старина, наоборот, что с пропажей пистолета, как говорят у нас в городке, запахло жареным.
– Так вот, – продолжал Плинио, не обращая внимания на слова дона Лотарио, – не лежит у меня душа к этому Мадриду… Да и какое мне дело до того, что пропали две протухшие сестрицы Пелаес? Какая разница – украл их карлик или приберегла на закуску какая-нибудь похотливая обезьяна? Мне от этого ни холодно ни жарко…
– Бога ради, Мануэль, что за вздор! Тебе представляется случай показать всему миру, что ты детектив мирового класса, вот зачем ты приехал в Мадрид.
– Наплевать мне на мировой класс.
– Ладно, оставим класс в покое. А родной город? Наши томельосцы так на нас надеются, а ты собираешься оставить их ни с чем?
– Дон Лотарио, друг мой, вы что, не видите разве – нет же никакого материала! Это все самодеятельность, как раз такие дела и остаются нераскрытыми. Неужели вы, сеньор кошачий доктор, не понимаете, что возможность нам дали, а дела самого нет? Ведь эти две старые девы так же глупы, как и их кузен с его марками, они так глупы, что вполне могли просто-напросто провалиться в сточную трубу или ненароком их вместе с такси утащил подъемный кран.
– Черт возьми, замолчи, Мануэль. Никогда я тебя не видел таким. В Мадриде ты просто теряешь свое лицо. Говори что угодно, но дело это необычное. И кузен не так глуп, другое дело – он сбит с. толку; да и они сами не так ничтожны. И не забудь: они выросли в нашем городке и все время о нем помнят, а это для нас очень и очень важно. Ради бога и всех святых, пойми ты, игра стоит свеч и тут требуется мастер… Не спеши: придет время, и сам увидишь.
– Вы чисто ребенок, дон Лотарио.
– А ты сегодня, ну, прости меня, дуб дубом.
Так они шли пререкаясь, и у самой гостиницы услыхали раскатистый голос:
– Где это весь день бродят томельосские сыщики? – Фараон тоже возвращался в гостиницу. Несколько прохожих, разумеется, обернулись на его слова. – Два дня вас не вижу, черт возьми. Куда запропастились?
– Фараон, старина! – обрадовался дон Лотарио.
– Идем ужинать в гостиницу дона Эустасио, – сухо отозвался Плинио вместо приветствия.
– Я тоже, хоть и без особой охоты. Какая муха тебя укусила, начальник, погляди на свою кислую физиономию. Уж не оттого ли, что тут тебе никто не козыряет и не кланяется, ты чувствуешь себя обделенным до изжоги?
– Да нет, на ходу засыпаю, устал немножко. Но что я слышу – у тебя нет охоты поесть. Это у тебя-то, обжоры?
– Не о еде речь, старина. Такое и вправду на меня не похоже. Охоты нету в гостиницу идти. Я, как попадаю в Мадрид, хочу чего-нибудь свеженького. Привычки надо оставлять дома. Да вот знакомых никого, а не то гульнули бы, тело просит удовольствий. Вот купил галстук – собрался поразвлечься, а уж теперь и не знаю, что с ним делать.
Он показал синий галстук с разводами всех цветов радуги.
– Уж раз мы встретились, – продолжал он, не давая рассмотреть галстук, – может, пропустим по глоточку.
Плинио нехотя разглядывал галстук.
– Похож на уругвайский флаг, – сказал дон Лотарио.
– Разве он такой?
– Не помню точно, но, уж наверное, необычный.
– Ты намекаешь, не пойти ли нам опрокинуть по рюмочке? – сказал Плинио, а лицо у него было как у обиженного ребенка.
– Как намекаю? Приказываю. Понимать надо. Пропустим по рюмочке, закусим. Потом еще по рюмочке и опять закусим, и так до ста. Потом поужинаем чем бог пошлет, а уж потом поглядим, как сложится – может, подвернется что подходящее… Ну как, идет? Мануэль, взбодрись, а то, глядя на тебя, да еще в штатском, можно подумать: это не ты, а твой брат, и к тому же не очень сообразительный.
Дон Лотарио расхохотался, да с таким удовольствием, что заразил и Плинио, и тот тоже рассмеялся, выронив изо рта окурок, а Фараон, хохоча, хватался за свой огромный живот, успевая при этом беззастенчиво разглядывать прохожих.
– Эй, крошка, хоть ты вся в коже, как в ботинке, я бы не прочь… – вдруг обратился он к проходившей мимо девушке в коротеньком кожаном пальто. – Пошли, полиция, начнем гулянье с Калье-де-ла-Крус и, если бог даст сил, доберемся до Эчегарая, а уж там не соскучишься.
И без долгих рассуждений они отправились на Пуэрта-дель-Соль, чтобы приступить к осуществлению намеченного Фараоном плана.
– Мадрид растет, а веселья в нем убавляется. Те, кто о себе много воображают – а воображают тут о себе все до последней собаки – не ходят больше в таверны и бары, где светло и шумно. Им больше нравятся, видите ли, элегантные заведения, где свету нет, парочки сидят, обжимаются, и за бешеные деньги пьют там виски, которое отдает старым башмаком. Я сейчас только что был в таком месте с двумя типами, которые собираются заняться торговлей вином. Так вот, они два часа продержали меня в каком-то снэк-баре – уж и не знаю, что это слово значит. Вышел оттуда: что в голове, что в кармане – хоть шаром покати. Ну и мошенники, прости господи!
Плинио остановился перед витриной женской обуви.
– На что ты засмотрелся, Мануэль?
– Надо привезти туфли жене и дочке… но больно уж все тут модные. Интересная штука, я помню башмаки, которые носили моя мать и сестры, а какие туфли носят жена с дочкой – никогда не замечал.
– Правда, – согласился дон Лотарио немного грустно. – Когда вступаешь в определенный возраст, уже не видишь того, что перед глазами, а видишь то, что замечал, когда еще мог видеть.
– Любишь ты головоломки, дон Лотарио, – проворчал Фараон.
– Наоборот, все ясно. Теперь смотрим во все глаза, а видим лишь то, что у нас внутри, и, если хотим увидеть, заглядываем – что молодость отложила в кладовую памяти, – пришел на помощь Плинио.
– Это для меня слишком мудрено, Мануэль. Я бы сказал так: теперь ешь по-прежнему, а расти не растешь. Раньше все шло впрок, всякая еда на пользу. А теперь от той же еды вроде бы худеешь.
– Ладно, сеньоры, хватит о старости, выше голову, подходим к острерии. Не удастся вам доконать меня разговорами о старости. Ну-ка, возьмемся за дело, как в молодые годы, когда кровь в жилах кипела. У меня уже слюнки текут. А потом щепоточку соды – и на боковую.
Они вошли в острерию, и, пока думали, что заказать, Фараон, не теряя времени, поклевывал устрицы с блюда, стоявшего на столе. И поскольку на лице молодого человека, на чьем попечении находились эти блюда, появилась тревога, Фараон обратился к нему назидательным тоном, хорошо знакомым его землякам:
– Успокойся, юноша, в уме веди счет, ибо все мы тут люди приличные и к тому же со свежей выручкой за вино.
Они ели, пили и веселились, а местная публика, которой нечасто случалось видеть загулявших провинциалов, глядела на них во все глаза. Нечего говорить, что Фараон, как обычно, ни в словах, ни в жестах себя не сдерживал.
– Почему это, – сказал он вдруг, – нам, которые от земли, так нравятся дары моря? К телятине, к зайчатине я холоден, как собачий нос, а вот по устрицам всяким просто с ума схожу!
Все вокруг смеялись, а Фараон раздувался, как на дрожжах Плинио же чувствовал себя немного неловко; он достал табак и предложил закурить, надеясь унять хоть немного Фараона.
– Погоди, Мануэль, разве устрицы, которые я заказал, хуже та бака? Давай, друг, ешь до отвала.
Плинио и дон Лотарио молчали, а Фараон толстенными губам! шумно втягивал устрицы.
Потом они заходили по пути еще во множество таких же соблазнительных заведений, а когда вошли в ресторанчик «Ла Нуле та», их встретил хор ликующих голосов:
– Фараон! Фараон! Смотрите-ка, и Плинио – в штатском И дон Лотарио тут!
Трое студентов, их земляков, сидели за столом в обществе девушек-иностранок. Все были оживленны и, похоже, навеселе. Ощ бурно обняли вошедших и представили им своих подружек.
– Вот вы какие книжки читаете, бандиты! – сказал Фараон указывая на девушек скорее брюхом, нежели рукою.
– Ладно, садитесь к нам.
– Ну, все вызубрили или кой-чего недочитали?
Одна из девушек, блондинка, высокая и плотная, смотрела на Фараона приветливо, но немного испуганно.
– У этой есть что изучать, правда, Хуниперо? Одна колоннад! чего стоит, – продолжал он, глядя на роскошные ляжки, которых мини-юбка позволяла видеть во всей красе.
Плинио, не выпуская сигареты изо рта, робко улыбался Дон Лотарио приободрился и, позабыв снять шляпу, таращил глаз) на девиц.
– Ну, Фараон, нет тебе равных во всей Ламанче! – сказал Хуниперо Лопес.
– Фар-раон? – удивилась маленькая белобрысая француженка.
– Да, сеньорита, я – Фар-раон.
Он поднялся и, засучив рукава пиджака, пустился в пляс:
– «Я – из земли фараонов…»
Вошла цветочница с гвоздиками. Фараон купил сразу все и принялся осыпать цветами девушек.
– Он совсем спятил, – сказал Плинио дону Лотарио.
– Испанские гвоздики – загранице! – кричал Фараон.
И снова они стали объектом всеобщего внимания. Все повернулись и смотрели на толстяка.
– Вот выйдем отсюда, я покажу вам дом, совсем рядом, где меня в седьмой раз лишили невинности, – сказал вдруг Фараон.
– Лишили невинности… как это, лишили невинности? – спросила немка.
– Не мучайся, барышня, ешь свои креветки.
у третьего студента, лысого Серафина Мартинеса, весь рот был перепачкан едой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Хосе Мария тоже поднялся с кресла, очень неспешно, наверное, он от природы был медлителен. И пошел следом за ними, засунув руки в карманы и низко свесив голову. Несмотря на то что он был довольно молод и сложением не слаб, двигался он как старик. В гостиной он сказал тихо, словно про себя:
– Никогда у меня не было склонности к детективным историям, и я просто не знаю, что сказать.
– Речь идет не о детективных историях, а о ваших кузинах, – отозвался Плинио.
– Если на то пошло, – сказал тот как бы через силу, скребя свой с заметной проседью затылок, – единственное, что я могу сообщить вам интересного, – это то, что у них был пистолет.
– Как – пистолет?! – встрепенулся Плинио.
– Да, у них был дядин пистолет.
– И что?…
– Если он на месте…
Священник, пораженный, уставился на Плинио.
– У них – пистолет?
– Вот кузен говорит. Где же они его держали?
– В постели тетушки Алисии, под матрацем.
– Действительно, под матрацами мы не смотрели.
– А я думал, полицейские осматривают все.
– Может, вы будете так добры и пойдете с нами в квартиру ваших кузин: вдруг вспомните еще что-нибудь.
– Хорошо.
Не вынимая рук из карманов, он замер, глядя в пол. Все ждали, что будет дальше. Наконец он снял очки со стеклами как две половинки яйца, подошел к вешалке, надел плащ, шляпу и сказал:
– Я готов.
– Ты халат не будешь снимать? – спросил его священник.
– Нет…
В такси они ехали молча. Поднялись наверх. Теперь в квартире казалось холоднее. Когда вошли, кузен как будто заторопился, если про него можно так сказать, и, ни слова не говоря, направила в спальню сестер. Все гуськом пошли за ним. Он зажег лампу на тумбочке, опустился на колени у постели, засунул руку меж двух набитых шерстью матрацев и, уставившись взглядом в потолок, начал шарить. Наконец вытащил картонную коробку. Не открывая взвесил на руке.
– Пустая.
Плинио взял у него коробку. Обычная картонная коробка с обрывками этикетки. Постучал по ней. Открыл. Внутри лежала одна обойма. Все переглянулись.
– Когда дядя умер, они хотели выбросить пистолет… А потом – они ведь жили одни, боялись, наверное, – вот и оставили.
– Никогда они мне не говорили, что у них есть пистолет! – воскликнул священник, и на его лице появилось выражение досады.
– Видно, на улицу их заставило выйти какое-то серьезное дело, раз они захватили с собой оружие, – сказал Плинио, поглядывая то на одного, то на другого и не отдавая коробку с обоймой.
– Разумеется, они не думали говорить вам всего, – сказал ветеринар.
Дон Хасинто задрал голову выше обычного, намереваясь испепелить дона Лотарио взглядом, чего, разумеется, не случилось, поскольку веки, как крышки, тут же упали ему на глаза.
– Вы очень любезны, – отчеканил уязвленный священник.
– А что думаете вы на этот счет, дон Хосе Мария? – спросил Плинио кузена, все еще стоявшего у постели на коленях.
– Кузины довольно порывистые особы, – ответил тот, поднимаясь с колен.
– Что это значит? – продолжал Плинио.
– Что… они… скоры на решения.
И опять умолк – руки в карманах, глаза в пол, рот сжат.
– Пожалуйста, объясните, дон Хосе Мария, – попросил Плинио, – что вы имели в виду… Скоры на решения в каких случаях?
– Ну… во всех.
– Хосе Мария правильно говорит, – пояснил священник, – скоры на решения, когда надо творить милосердие, благие дела…
– В этом роде… Или, например, торт купить, – доконал Хосе Мария священника.
Все переглянулись и, не в силах сдержаться, рассмеялись, даже священник. И только кузен стоял по-прежнему, не вынимая рук из карманов и уставясь в пол.
– Хосе Мария хочет сказать, что они порывисты, как дети, но всегда добры и невинны в затеях. Как святые.
– С пистолетом, – ввернул ветеринар: священник вызывал у него неприязнь.
– Да, дерзкий-на-язык-сеньор-ветеринар, с пистолетом. Но сердца у них чисты, как храм.
– Можно войти? – услышали они голос.
Все обернулись. В дверях спальни стояла привратница, коротышка с откровенно перепуганным лицом.
– Простите, сеньоры, и добрый вечер, я ничего, только вижу – вы поднимаетесь по лестнице, и говорю себе: вот станут спускаться – и скажу им, что припомнилось мне и гвоздит весь вечер, весь вечер. А вас все нету да нету, вот и думаю, дай-ка схожу сама. Гляжу – дверь отворена, я тихохонько, тихохонько, и вот я тут… Как бедняжки наши сеньориты пропали, так мы тут в доме, я хочу сказать, в привратницкой… все в голове ворошим, ворошим, не придет ли на ум, что с ними такое могло приключиться. Потому как, сеньоры, глянь-ка, такие люди они распрекрасные, и всю жизнь насквозь мы их знаем, потому как сеньорито Норберто, приехавши нотариусом, сами понимаете, из Томельосо, сразу привез сюда и моего папашу, мир праху его, привез сюда привратником, и так-то с нами обходились, они замечательно, а уж сеньориты… Я с сеньоритами, все говорят, вместе на горшок ходила, можно сказать, потому как матушка моя служила в доме у сеньорито Норберто, чужим глазам не видать, что тут происходило… А уж какая была неприятность, сколько мы пережили с этим выкидышем у сеньоры Алисии, после того в банке-то и держат его… Маленький Норбертильо… Да что сказать, как умер сам наш святой сеньор, а уж медалей у него было – пропасть, отец, значит, наших сеньорит, как сейчас вижу его в гробу…
– Ладно, так что вы вспомнили, что держали в голове весь вечер и собирались нам рассказать? – прервал ее Плинио.
– Что вспомнила? Ах ты, боже мой, начальник Плинио, так вот мой папаша, царство ему небесное, да вы его помните, Андрес Санчес, с вашего позволения, так вот, значит, два дня я была в деревне у своей двоюродной сестры, знаете, так вот, значит, возвращаюсь, а Гертрудис мне и говорит, что вы тут занимаетесь делом наших сеньорит… А мы так каждый год ездим в деревню на День всех святых украсить немножко могилки наших дорогих покойников – ведь уж никого из наших там и не осталось…
– Да-да, правильно, так что же ты вспомнила, расскажи.
– Правильно, Мануэль, правильно, ну и язык у меня… да только я уж так рада видеть вас, да и вас, дон Лотарио. Так вот, наши сеньориты в тот вечер, когда в последний раз они ушли из дому, так вот, они взяли такси, надо же – такси, а так они всегда ходили тут, рядышком, около дома, и из нашего квартала – ни ногой, если ничего такого не было… Коли в церковь – так в церковь святой Варвары или святого Иосифа, коли за сластями – так к Идальго, или к Риофрио, или к Монико, да и в театр – по соседству… Только глянь-ка, Мануэль, в тот вечер они, как вышли, стали у двери и первое попавшееся такси остановили. А я говорю себе: уж не стряслось ли чего – такси взяли!
– А вам ничего не сказали?
– Ни словечка. Я уж все рассказывала другим полицейским, которые важнее вас… я хочу сказать, они мадридские и пришли первые. В общем, сели в такси и – поминай как звали! Я сказала сестре своей Фелисиане, она совсем слепая: «Куда это отправились наши сеньориты, в такси, да все скорей, скорей?»
– Ладно, что еще ты хочешь нам рассказать и помнила весь вечер, а насчет такси мы и сами знали.
– Кто же вам рассказал? – растерянно спросила она.
– Другие полицейские, те, что важнее, как ты говоришь, которые первыми тебя расспрашивали.
– Ах, ну да… А говорили вам, что они очень спешили?
– Нет… не помню.
– Так вот, это меня и гвоздило весь вечер напролет. Это самое – уж больно они спешили.
Отделавшись от священника, кузена-филателиста и утомительной привратницы, Плинио с доном Лотарио зашли в кафе «Лион» обменяться впечатлениями с комиссаром, а потом спустились по улице Алькала к гостинице.
– Знаете, дон Лотарио, – заговорил Плинио, пока они ждали зеленого света на перекрестке Гран-Виа, – дело этих сестер Пелаес, по-моему, ничего интересного не сулит.
– А мне сдается, старина, наоборот, что с пропажей пистолета, как говорят у нас в городке, запахло жареным.
– Так вот, – продолжал Плинио, не обращая внимания на слова дона Лотарио, – не лежит у меня душа к этому Мадриду… Да и какое мне дело до того, что пропали две протухшие сестрицы Пелаес? Какая разница – украл их карлик или приберегла на закуску какая-нибудь похотливая обезьяна? Мне от этого ни холодно ни жарко…
– Бога ради, Мануэль, что за вздор! Тебе представляется случай показать всему миру, что ты детектив мирового класса, вот зачем ты приехал в Мадрид.
– Наплевать мне на мировой класс.
– Ладно, оставим класс в покое. А родной город? Наши томельосцы так на нас надеются, а ты собираешься оставить их ни с чем?
– Дон Лотарио, друг мой, вы что, не видите разве – нет же никакого материала! Это все самодеятельность, как раз такие дела и остаются нераскрытыми. Неужели вы, сеньор кошачий доктор, не понимаете, что возможность нам дали, а дела самого нет? Ведь эти две старые девы так же глупы, как и их кузен с его марками, они так глупы, что вполне могли просто-напросто провалиться в сточную трубу или ненароком их вместе с такси утащил подъемный кран.
– Черт возьми, замолчи, Мануэль. Никогда я тебя не видел таким. В Мадриде ты просто теряешь свое лицо. Говори что угодно, но дело это необычное. И кузен не так глуп, другое дело – он сбит с. толку; да и они сами не так ничтожны. И не забудь: они выросли в нашем городке и все время о нем помнят, а это для нас очень и очень важно. Ради бога и всех святых, пойми ты, игра стоит свеч и тут требуется мастер… Не спеши: придет время, и сам увидишь.
– Вы чисто ребенок, дон Лотарио.
– А ты сегодня, ну, прости меня, дуб дубом.
Так они шли пререкаясь, и у самой гостиницы услыхали раскатистый голос:
– Где это весь день бродят томельосские сыщики? – Фараон тоже возвращался в гостиницу. Несколько прохожих, разумеется, обернулись на его слова. – Два дня вас не вижу, черт возьми. Куда запропастились?
– Фараон, старина! – обрадовался дон Лотарио.
– Идем ужинать в гостиницу дона Эустасио, – сухо отозвался Плинио вместо приветствия.
– Я тоже, хоть и без особой охоты. Какая муха тебя укусила, начальник, погляди на свою кислую физиономию. Уж не оттого ли, что тут тебе никто не козыряет и не кланяется, ты чувствуешь себя обделенным до изжоги?
– Да нет, на ходу засыпаю, устал немножко. Но что я слышу – у тебя нет охоты поесть. Это у тебя-то, обжоры?
– Не о еде речь, старина. Такое и вправду на меня не похоже. Охоты нету в гостиницу идти. Я, как попадаю в Мадрид, хочу чего-нибудь свеженького. Привычки надо оставлять дома. Да вот знакомых никого, а не то гульнули бы, тело просит удовольствий. Вот купил галстук – собрался поразвлечься, а уж теперь и не знаю, что с ним делать.
Он показал синий галстук с разводами всех цветов радуги.
– Уж раз мы встретились, – продолжал он, не давая рассмотреть галстук, – может, пропустим по глоточку.
Плинио нехотя разглядывал галстук.
– Похож на уругвайский флаг, – сказал дон Лотарио.
– Разве он такой?
– Не помню точно, но, уж наверное, необычный.
– Ты намекаешь, не пойти ли нам опрокинуть по рюмочке? – сказал Плинио, а лицо у него было как у обиженного ребенка.
– Как намекаю? Приказываю. Понимать надо. Пропустим по рюмочке, закусим. Потом еще по рюмочке и опять закусим, и так до ста. Потом поужинаем чем бог пошлет, а уж потом поглядим, как сложится – может, подвернется что подходящее… Ну как, идет? Мануэль, взбодрись, а то, глядя на тебя, да еще в штатском, можно подумать: это не ты, а твой брат, и к тому же не очень сообразительный.
Дон Лотарио расхохотался, да с таким удовольствием, что заразил и Плинио, и тот тоже рассмеялся, выронив изо рта окурок, а Фараон, хохоча, хватался за свой огромный живот, успевая при этом беззастенчиво разглядывать прохожих.
– Эй, крошка, хоть ты вся в коже, как в ботинке, я бы не прочь… – вдруг обратился он к проходившей мимо девушке в коротеньком кожаном пальто. – Пошли, полиция, начнем гулянье с Калье-де-ла-Крус и, если бог даст сил, доберемся до Эчегарая, а уж там не соскучишься.
И без долгих рассуждений они отправились на Пуэрта-дель-Соль, чтобы приступить к осуществлению намеченного Фараоном плана.
– Мадрид растет, а веселья в нем убавляется. Те, кто о себе много воображают – а воображают тут о себе все до последней собаки – не ходят больше в таверны и бары, где светло и шумно. Им больше нравятся, видите ли, элегантные заведения, где свету нет, парочки сидят, обжимаются, и за бешеные деньги пьют там виски, которое отдает старым башмаком. Я сейчас только что был в таком месте с двумя типами, которые собираются заняться торговлей вином. Так вот, они два часа продержали меня в каком-то снэк-баре – уж и не знаю, что это слово значит. Вышел оттуда: что в голове, что в кармане – хоть шаром покати. Ну и мошенники, прости господи!
Плинио остановился перед витриной женской обуви.
– На что ты засмотрелся, Мануэль?
– Надо привезти туфли жене и дочке… но больно уж все тут модные. Интересная штука, я помню башмаки, которые носили моя мать и сестры, а какие туфли носят жена с дочкой – никогда не замечал.
– Правда, – согласился дон Лотарио немного грустно. – Когда вступаешь в определенный возраст, уже не видишь того, что перед глазами, а видишь то, что замечал, когда еще мог видеть.
– Любишь ты головоломки, дон Лотарио, – проворчал Фараон.
– Наоборот, все ясно. Теперь смотрим во все глаза, а видим лишь то, что у нас внутри, и, если хотим увидеть, заглядываем – что молодость отложила в кладовую памяти, – пришел на помощь Плинио.
– Это для меня слишком мудрено, Мануэль. Я бы сказал так: теперь ешь по-прежнему, а расти не растешь. Раньше все шло впрок, всякая еда на пользу. А теперь от той же еды вроде бы худеешь.
– Ладно, сеньоры, хватит о старости, выше голову, подходим к острерии. Не удастся вам доконать меня разговорами о старости. Ну-ка, возьмемся за дело, как в молодые годы, когда кровь в жилах кипела. У меня уже слюнки текут. А потом щепоточку соды – и на боковую.
Они вошли в острерию, и, пока думали, что заказать, Фараон, не теряя времени, поклевывал устрицы с блюда, стоявшего на столе. И поскольку на лице молодого человека, на чьем попечении находились эти блюда, появилась тревога, Фараон обратился к нему назидательным тоном, хорошо знакомым его землякам:
– Успокойся, юноша, в уме веди счет, ибо все мы тут люди приличные и к тому же со свежей выручкой за вино.
Они ели, пили и веселились, а местная публика, которой нечасто случалось видеть загулявших провинциалов, глядела на них во все глаза. Нечего говорить, что Фараон, как обычно, ни в словах, ни в жестах себя не сдерживал.
– Почему это, – сказал он вдруг, – нам, которые от земли, так нравятся дары моря? К телятине, к зайчатине я холоден, как собачий нос, а вот по устрицам всяким просто с ума схожу!
Все вокруг смеялись, а Фараон раздувался, как на дрожжах Плинио же чувствовал себя немного неловко; он достал табак и предложил закурить, надеясь унять хоть немного Фараона.
– Погоди, Мануэль, разве устрицы, которые я заказал, хуже та бака? Давай, друг, ешь до отвала.
Плинио и дон Лотарио молчали, а Фараон толстенными губам! шумно втягивал устрицы.
Потом они заходили по пути еще во множество таких же соблазнительных заведений, а когда вошли в ресторанчик «Ла Нуле та», их встретил хор ликующих голосов:
– Фараон! Фараон! Смотрите-ка, и Плинио – в штатском И дон Лотарио тут!
Трое студентов, их земляков, сидели за столом в обществе девушек-иностранок. Все были оживленны и, похоже, навеселе. Ощ бурно обняли вошедших и представили им своих подружек.
– Вот вы какие книжки читаете, бандиты! – сказал Фараон указывая на девушек скорее брюхом, нежели рукою.
– Ладно, садитесь к нам.
– Ну, все вызубрили или кой-чего недочитали?
Одна из девушек, блондинка, высокая и плотная, смотрела на Фараона приветливо, но немного испуганно.
– У этой есть что изучать, правда, Хуниперо? Одна колоннад! чего стоит, – продолжал он, глядя на роскошные ляжки, которых мини-юбка позволяла видеть во всей красе.
Плинио, не выпуская сигареты изо рта, робко улыбался Дон Лотарио приободрился и, позабыв снять шляпу, таращил глаз) на девиц.
– Ну, Фараон, нет тебе равных во всей Ламанче! – сказал Хуниперо Лопес.
– Фар-раон? – удивилась маленькая белобрысая француженка.
– Да, сеньорита, я – Фар-раон.
Он поднялся и, засучив рукава пиджака, пустился в пляс:
– «Я – из земли фараонов…»
Вошла цветочница с гвоздиками. Фараон купил сразу все и принялся осыпать цветами девушек.
– Он совсем спятил, – сказал Плинио дону Лотарио.
– Испанские гвоздики – загранице! – кричал Фараон.
И снова они стали объектом всеобщего внимания. Все повернулись и смотрели на толстяка.
– Вот выйдем отсюда, я покажу вам дом, совсем рядом, где меня в седьмой раз лишили невинности, – сказал вдруг Фараон.
– Лишили невинности… как это, лишили невинности? – спросила немка.
– Не мучайся, барышня, ешь свои креветки.
у третьего студента, лысого Серафина Мартинеса, весь рот был перепачкан едой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22