А он ведь язвенник, он даже о капле водки не может подумать.
Женщина, которая тягала на адской низенькой каталке то ли мужа своего, то ли отца - в горку, без помощи со стороны, как выяснилось, на перевязку. В каталке, из-под одеяльца, проглядывает голое истощенное существо. Понятно, что не жилец. И тут ее яростное, с ненавистью, упорство - чтобы не дай бог, не везли его вперед ногами, когда я помочь ей взялся. Пожалуй, она возненавидела меня - дальше помогать почти не дала. Я-то для нее умер, стал ничтожеством, а вот который в каталке - был всем, такова, точней, была сила ее воли, даже чем-то пугающая. И другая женщина уже вечером - та же почти картинка, когда возила на перевязку свою тетку. Сама она появилась у меня на глазах, робкая и покорная, неделями двумя раньше, когда искала эту тетку в хирургии, а нашла в реанимации - тут даже обрадовалась, что нашла, а то мотали ее по больнице бестолку, ничего не разъясняя. Потом навещала каждый день. Очень добрая, нежная. С виду внушающая какую-то к себе теплоту, будто воробушек. И вот вижу - идет плачущая по коридору. Не довезла. Будто, как ни старалась, не осилила. Там была у тетки какая-то тяжелая запущенная грыжа.
Хирурги, молодцеватые, розовощекие, успешливые в работе, а значит и в деньгах, ребята - пьют, модничая, только американский джин, а когда напьются, то переодеваются в спортивную форму и отправляются играть в футбол. Новый стиль жизни! Но какой-то он игрушечный, или уродский. Хоть может так теперь и будет: напиваться, но тем, что модно; любить женщин, но для здоровья, давая волю чувствам не в любовной срасти, а в извращениях; похмеляться не иначе, как футболом, переодеваясь в спортивную форму.
Повариха с кухни одарила нас медовыми пышущими яблочками. Мне с килограмм - и санитарке, Катерине, столько же насыпала в подол, сколько влезло. Одарила со слезами, впихивала чуть не силком. Эту сердечную женщину наши в сердцах обвинили, что она ворует - сумками тащит. Что правда - все они там тащут, от заведующей до последней пьяни чернорабочего. Но эта вот обиделась, не могла такого обвинения на дух осознать, начала терзаться: "Я воровка? Это я-то воровка?!" - со слезами в глазах, и давай нас одаривать теми яблочками, которые не иначе как для себя припрятывала, откладывала в ведро, то есть воровала. "Вот, берите родненькие, сколько хотите, ешьте на здоровье, ешьте! Вам ведь тоже витамины нужны!" Порыв этот был самый женский, самый искренний, самый русский - отдавать ворованное, но без сожаления именно как свое, отчего-то уже и не ворованное, а кровное.
Труп по фамилии Долгих. На ноге зеленкой год рождения и анамнез, в общем, мужик тридцати пяти лет, молодой, скончался ночью в реанимации траванулся, не сумели откачать от опоя. Но тут, когда хотел на каталку сваливать, являются мне его неживые глыбистые ступни, на которых поверху две татуировки, будто на мраморе высекли:
КАК
МАЛО
ПРОЙДЕНО
ДОРОГ КАК
МНОГО
СДЕЛАНО
ОШИБОК
Ноги связаны бинтом, так что и читаются строфы не раздельно, а слитно, одним предложением. Я увидал стишки, когда переваливал его изножье на каталку. И он, Долгих, навечно, остался в моей памяти, и эти строки есенинские в мозгу у меня теперь выжглись.
Медбрат, подъедался в приемном покое - паренек, эдакий плюгавый и неуравновешенный. То и дело под глазом его является синяк. Вот история, мне известная, об одном из синяков. Налили ему сестры винца, а он со стакана опьянел. Опьяневши же, а дело было глубокой ночью, поднялся на этаж, то ли в терапевтическое, то ли в неврологическое отделение, где принялся вытряхивать больных из коек, выстраивая, насмерть перепуганных, строем в коридоре. И люди-то выстраивались, никак пьяному нахаленку не перечили, позволяя творить над собой черт знает что, эдакий парад. Но один мужик, что-то уразумев, заподозрив, хоть и с опозданием, но вышагнул из строя и дал в глаз.
Многие бездомные, то есть бомжи, умирают на санобработке, когда их отмывают в ванной - не выдерживают горячей воды.
Женщина с обморожением стоп. Приличного вида, хоть, может, и пьет, иначе не понять, как умудрилась обморозиться. Ее не приняли в больницу и отослали в травмопункт, что находится через улицу. Ей надо было спуститься с обледеневшего пандуса и т.д. Дорога по льду, без пешеходных переходов, а у ней костыли. В общем, я свез ее на каталке, хоть мне было велено ее просто поскорей выпроводить. Даже когда она спросила у меня воды и я принес, то это вызвало у медперсонала раздражение, будто я им осмелился перечить. Женщина мне прошептала неловко, дескать, спасибо родненький - как старуха, хоть на деле ей лет тридцать, чуть старше меня. Просто некому было ей помочь.
В больнице приемной сестрой на аборты поставили баптистку; к ней приходят женщины на прерывание, а она их встречает смертным грехом да начинает отговаривать от детоубийства безбожного. Кого-то до слез доводит, кто-то из женщин, побойчей, ее матерно посылает - рожу, дескать, а ты бери его, корми; но Егоровне эта работа в целом очень даже нравилась, хоть жалоб столько поступило, что долго она не удержалась. Егоровну уволили из больницы из-за жалоб на нее "абортниц" и потому, что аборты у нас-то в больнице делают платные, имеют почти с каждой аботрницы деньгу. Егоровна в последний день за всех молилась, прямо на рабочем месте, в регистратуре: поставила иконку, свечки зажгла, встала на колени и молилась. А все кругом - и больные, и наши - не могли, помирали со смеху. Посетители с улицы - те думали, что это какая-то сумасшедшая в белом халате.
Труповозы называют тучные трупы "кабанчиками". А тощие никак не называют - для них это всегда какая-то радость, неожиданная, что тощий; что легко будет и уместить, и тащить.
Парализованная бабка с воспалением легких в палате астматиков. Те сразу начинают задыхаться от одной мысли, что бабка будет писаться в утку, а того хуже - под себя, и в палате заведется вонь. Сжиться им невозможно. Понятно, что и астматики и бабка, приносящая неожиданно такое мучение соседкам, будут физически и морально невыносимо страдать. Но другого свободного места в отделении нет. Потрясло, что через силу многие из этих женщин все же принялись за бабкой ухаживать: инстинкт выживания вдруг был поборот сострадательностью - явился у этих женщин в общей массе порыв не выселить старуху, а хоть чем-то облегчить ее страдания, помочь.
Был непостижимый диалог, связанный с золотыми зубами, когда труповозам требовалось их все сосчитать, до семи, а не смогли - пять на виду, а остальные черт-те где глубоко. Замялись - челюсть свело, как разжать? И стали ругаться вокруг воровства. Дескать, возьмешь труп, а окажется, что зубов и нет. А наши на них обижаются - сдурели, что ли, зачем нам зубы, не брали, мы ж не звери, чего и сомневаться, все на месте, если есть. А эти уклоняются - не брали-то не брали, а если кто другой своровал. В общем мыкались, а потом один из перевозчиков махнул рукой - ладно, Вась, бери, если что, рассчитаемся за два зуба из своей зарплаты, хрен с ними, наша совесть чистая.
Авдеев. Пьянь. Привезли его чуть живого. Человечище, с громадными выпученными глазами. Тыщонка, вдавленная в кулаке. Как он смирно улегся спать, когда перевалили голого в койку, а наутро проспался и помер. И еще: все хранил, даже квитанции из вытрезвителя, чуть не пятилетней давности. Когда снимали с него трусы, чтоб везти в реанимацию, не давал - цеплялся, расставлял козлом ноги. А их взяли, трусы эти, да на нем же лоскутами порезали. Только клок и остался в его кулаке. Видать, понял, как его ловко обкорнали - и глаза до того выпучил, что в них было даже глядеть невозможно.
Привезли бездомную - просила хлебца, а потом померла. Также в больницу явилась голодающая старуха, просила, чтобы ее поселили в больнице выставили, говорят, нет такой болезни - хочешь есть, иди требуй от собеса помощи.
Привезли молодого наркомана. Орет, чтобы дали морфия. Фигура жалкая и вместе с тем трогательная - ходил по больнице начальником, требовал себе средь бела дня теофедрина и при том разводил критику в адрес врачей, что они ни хрена не понимают в медицине, что в этой больнице скорей сдохнешь, чем выздровеешь. От госпитализации отказался - она ему без надобности, все равно, что таблетка анальгина, но перед тем потребовал, чтобы дали пожрать как человеку больному. Когда он надоел, его выкинули из больницы пинком, как приблудного пса.
Бедствующая старуха с кошкой, как-то к ней в руки попала бездомная кошка, с которой они похожи - что пальто у старухи вытерто, что шкура у кошки драная. Старуха - в одной руке загробного вида сумка, другой прижимает к груди кошку, которая вырывается от нее. Старуха умоляюще: "Не уходи, не уходи..." Кошка отчего-то вдруг успокаивается - едет на старухе по городу, как в автобусе, эдакой пассажиркой, а старуха бредет и бредет, и бредет, унося куда-то кошку. Мне еще показалось, что и в сумку ее была запихана кошка или кошки, потому что в ней что-то, как в мешке, шевелилось, пищало.
Среди бела дня из дома напротив стрельнули из дробовика по нашему хирургическому отделению. Паника, вызов милиции, милиция поторчала минут пятнадцать да съехала - и все остается как есть. После того как милицейский газик смотался, уехал, по стенам опять слышно и невидимо ударила дробь. Через час вызвали нас в неврологию - там старикан бегал с ножом. Напился. Угрожал всем вокруг. Орал, что из зоны. Успокоился ни с того ни с сего, будто что-то и не по его воле переключилось в мозгу. Сидит на койке тихий, смирный, а мог уже кого-нибудь прирезать, убить, если б не отняли мы у него нож.
Галюня, лифтерша. Атаманша - и вдруг обнажается в ней забитый, жалкий человек; мать над ней стояла и померла, о чем она часто вспоминает именно как ребенок, хоть ей скоро шестьдесят лет. Как говорит о туфлях, которые ей нужно купить вот уже второй год, но нету денег. Куда больше оказывается в жизни того, перед чем она беспомощна - мать и смерть ее, туфли, которых безысходно не может купить.
Мать и сын, видимо, пьяница или наркоман. Как она уговаривала меня заключить его обратно в больницу чуть ли не силой - и докладывала, что он пьянь. Когда я ушел, он ей говорит: "Cука, иуда..." Похожую картину видел, когда приходили в терапию мать и сын. Но там мать заступалась за сына, на которого нам заявили, что его надо выкинуть из больницы. Они навещали кого-то третьего - какого-то кровно родного человека. Она только жаловалась, что он своровал незадолго до этого, еще дома, какое-то ее редкое лекарство, и от него такой стал дурной. Сама, но потому, что не смогла принять этого лекарства, еле держалась на ногах, расшатывалась и падала. А он противно тоже чуть стоял на ногах - и крыл матерно охрану, говоря матери, чтобы она не разговаривала "c ментами", то ли в забытье, то ли со зла не замечая, что охрана все слышит.
Ночью в приемный покой ломились бандиты, из какой-то "орехово-зуевской" бригады, уколоться им было надо - вот они и наехали на больницу, правда, требовали не наркотиков, а шприцы. Вызвали мы ментов, а они приехали и давай с порога с нашими санитарками женихаться: "Ну, девки, доставайте, чего у вас там есть выпить и закусить!"
Была ночь пьяниц, будто нарочно. Самый нелепый, который пришел ложиться на костылях с язвой, а потом пытался торгануть свой костыль за десять тысяч и когда не получилось, то уплелся без хромоты. Видимо, хотел проникнуть в больницу, чтобы там кому-нибудь продать, зная больницу изнутри, потому что сам в ней лежал, как и признался. С ним были еще двое, дружки, у них всегда на почве водки образуются стайки - пьющий человек один не выживет, в одиночку они не ходят. И те двое вздумали брататься с санитаркой и так ее хотели расцеловать, что чуть-чуть не дошло до драки - стала она кричать, звать на помощь охрану.
Этот день, как целая глыба, рожденная из всех дней, как призрак и взрыв. Чертов день в больнице. В морге. Труп на каталке, допрос и родственники, я стал понятым и глупый юмор мента, насчет ручек, левых или правых, его стеснение считать золотые зубы, муха, которую я согнал с трупа, а никто не решился, бригада скорой - шофер радуется, весь день в простое, можно будет бензинчику слить. Молодая бабенка, почти труп. И опять их переговоры насчет Склифа. Вялая работа врачей, не верящих, что стоит что-то делать. Алкаш, которого избили. Страсти. Маета. Пищеблок. Террор в приемнике, типы: полковник с женой; старуха, которая меня обвиняла, что я жестокий; другая cтаруха, которая меня благодарила, что добрый; рокеры; алкашка; женщина, которая отыскала свою больную в реанимации; бабы из Калужской области; армяне; интеллигентная женщина из медакадемии; красотки, в которых во всех есть что-то физиологически сучье, и задернутые в ношеное женщины-уроды, бабы, которых до слез жалко, в которых во всех есть что-то страдающе материнское: может их-то не е...ут, не хотят, так что они уродуются и состариваются и прверащаются в такое мужеподобное, но терпящее ни за что, любящее ни за что существо.
Залетел воробей в стекляшку больничного предбанника, шарахался, летая, об стекла и чуть не сдох. Была и дверь, был и выход, но воздуха, свежести, которыми тянуло из распахнутых дверей, тот воробей смертно не мог учуять, бросаясь-то в стекло, где такой же воздух ему виделся и облачка, от которых его било как электричеством, когда вдруг ударялся.
Сантехник Саша "наливал колбасу" и выпить упрашивал с ним "колбасы". В три часа превратился из человека в мычащее беспомощное существо. Как его спаивали, а потом и был он для всех, кто успел протрезветь, посмешищем - и вся эта водочная больничная история, вся эта "водочная эстафета". Работяги эти как оборотни. Пьянеют и трезвеют как раздваиваются. Трезвых их мучает, что они делали пьяными и за что ответственности не несут. А пьяные вытворяют то же, что и черти: выпили как продали душу. Вид их как у подопытных животных, будто их спаивают и пьют они водку, а это ставят на них какой-то научный эксперимент.
Бездомная собака. Кругом шпыняют, устала, оголодала, намерзлась. На стоянке уползла под автомобиль, как в укрытие, да там к тому же под днищем его, видать, тепло еще было от мотора и тихо. Так она и уснула, обретя и как бы выстрадав покой под его днищем, под колесом. А хозяин автомобиля быстренько сделал свои дела и уж завелся, видать, спешил так и весь день. Дал задний ход, выезжая со стоянки - и собаку, не зная того, всмятку. Тут полно бездомных собак, которых тянет в укрытие и тепло, а места другого нету и все тянет их под машины. И полно людей, которые заезжают навестить родственников, оставляют на минутку автомобили и спешат, потому что и стоянка-то машин у больницы кем-то почему-то запрещена.
Средство народной самозащиты "Удар", которого действия никак не могли проверить, испытали наконец на крысе, какой-то подопытной, взяв из вивария на время, взаймы. Испытали. Крыса даже сдохла. Начальник нашего "чопа" частного охранного предприятия - как ребенок радовался, что средство такое действие убойное имеет, значит, с покупкой не прогадал. Охранники мало этому "Удару" доверяли и вот начальник доводил до их сведенья о проведенных на крысе испытаниях, особо приукрашивая крыс, как они живучи, как высоко организованны - и вот даже сдохли, вот как сработал "Удар". То, что крыса сдохла, навело начальника на ту мысль, что с таким сильнодействующим средством надо быть даже осторожней: если стрелять придется, говорит, так не в лицо цельте, а только в грудь.
Армянин, или не знаю кто, может быть, и цыган. С виду жалконький, щелкунчик, как топором вырубили, и еще похож на конька-горбунка. Сутуловат, что-то солдатско выносливое в приземистой поджарой фигуре. Обут в побитые землистые сапоги, с надрезанным и вывернутым голенищем. Грязные до темноты, но не рваные джинсы. Пальто старенькое, крепенькое, как шинелка. Если б был заросшим щетиной, то сходу решишь, что бродяга. Трогательным в нем было сочетание душевной крепости, какого-то даже мужества, как если человек никак не хотел мириться с тем, что он - падший. Тем способом не мирился, что оставался человеком, поведения держался человеческого. В больнице появился часов в семь утра. Говорил, что ночью сделали ему операцию, и сказали явиться утром на перевязку. Его отослали до девяти. Он подчинился, и поплелся ждать во двор назначенного часа. В девять опять явился, заметно уже хромал, болела нога. Сидел никому не нужный, терпел, все от него открещивались. Уважительно попросил у меня сигаретку. Курить ходил в засранный туалет - в место уж совсем неприличное, но курил он в туалете, потому что ведь обычно и должно в туалете курить. Дотерпел часа три, тогда наконец спустился врач и сделал ему перевязку. Но просил он, чтоб его госпитализировали, потому что очень разболелась нога. Дежурный с утра хирург его принять отказался, но даже отказом не удостоили его сразу, а заставили ждать под дверью этого отказа-то еще три часа.
1 2 3
Женщина, которая тягала на адской низенькой каталке то ли мужа своего, то ли отца - в горку, без помощи со стороны, как выяснилось, на перевязку. В каталке, из-под одеяльца, проглядывает голое истощенное существо. Понятно, что не жилец. И тут ее яростное, с ненавистью, упорство - чтобы не дай бог, не везли его вперед ногами, когда я помочь ей взялся. Пожалуй, она возненавидела меня - дальше помогать почти не дала. Я-то для нее умер, стал ничтожеством, а вот который в каталке - был всем, такова, точней, была сила ее воли, даже чем-то пугающая. И другая женщина уже вечером - та же почти картинка, когда возила на перевязку свою тетку. Сама она появилась у меня на глазах, робкая и покорная, неделями двумя раньше, когда искала эту тетку в хирургии, а нашла в реанимации - тут даже обрадовалась, что нашла, а то мотали ее по больнице бестолку, ничего не разъясняя. Потом навещала каждый день. Очень добрая, нежная. С виду внушающая какую-то к себе теплоту, будто воробушек. И вот вижу - идет плачущая по коридору. Не довезла. Будто, как ни старалась, не осилила. Там была у тетки какая-то тяжелая запущенная грыжа.
Хирурги, молодцеватые, розовощекие, успешливые в работе, а значит и в деньгах, ребята - пьют, модничая, только американский джин, а когда напьются, то переодеваются в спортивную форму и отправляются играть в футбол. Новый стиль жизни! Но какой-то он игрушечный, или уродский. Хоть может так теперь и будет: напиваться, но тем, что модно; любить женщин, но для здоровья, давая волю чувствам не в любовной срасти, а в извращениях; похмеляться не иначе, как футболом, переодеваясь в спортивную форму.
Повариха с кухни одарила нас медовыми пышущими яблочками. Мне с килограмм - и санитарке, Катерине, столько же насыпала в подол, сколько влезло. Одарила со слезами, впихивала чуть не силком. Эту сердечную женщину наши в сердцах обвинили, что она ворует - сумками тащит. Что правда - все они там тащут, от заведующей до последней пьяни чернорабочего. Но эта вот обиделась, не могла такого обвинения на дух осознать, начала терзаться: "Я воровка? Это я-то воровка?!" - со слезами в глазах, и давай нас одаривать теми яблочками, которые не иначе как для себя припрятывала, откладывала в ведро, то есть воровала. "Вот, берите родненькие, сколько хотите, ешьте на здоровье, ешьте! Вам ведь тоже витамины нужны!" Порыв этот был самый женский, самый искренний, самый русский - отдавать ворованное, но без сожаления именно как свое, отчего-то уже и не ворованное, а кровное.
Труп по фамилии Долгих. На ноге зеленкой год рождения и анамнез, в общем, мужик тридцати пяти лет, молодой, скончался ночью в реанимации траванулся, не сумели откачать от опоя. Но тут, когда хотел на каталку сваливать, являются мне его неживые глыбистые ступни, на которых поверху две татуировки, будто на мраморе высекли:
КАК
МАЛО
ПРОЙДЕНО
ДОРОГ КАК
МНОГО
СДЕЛАНО
ОШИБОК
Ноги связаны бинтом, так что и читаются строфы не раздельно, а слитно, одним предложением. Я увидал стишки, когда переваливал его изножье на каталку. И он, Долгих, навечно, остался в моей памяти, и эти строки есенинские в мозгу у меня теперь выжглись.
Медбрат, подъедался в приемном покое - паренек, эдакий плюгавый и неуравновешенный. То и дело под глазом его является синяк. Вот история, мне известная, об одном из синяков. Налили ему сестры винца, а он со стакана опьянел. Опьяневши же, а дело было глубокой ночью, поднялся на этаж, то ли в терапевтическое, то ли в неврологическое отделение, где принялся вытряхивать больных из коек, выстраивая, насмерть перепуганных, строем в коридоре. И люди-то выстраивались, никак пьяному нахаленку не перечили, позволяя творить над собой черт знает что, эдакий парад. Но один мужик, что-то уразумев, заподозрив, хоть и с опозданием, но вышагнул из строя и дал в глаз.
Многие бездомные, то есть бомжи, умирают на санобработке, когда их отмывают в ванной - не выдерживают горячей воды.
Женщина с обморожением стоп. Приличного вида, хоть, может, и пьет, иначе не понять, как умудрилась обморозиться. Ее не приняли в больницу и отослали в травмопункт, что находится через улицу. Ей надо было спуститься с обледеневшего пандуса и т.д. Дорога по льду, без пешеходных переходов, а у ней костыли. В общем, я свез ее на каталке, хоть мне было велено ее просто поскорей выпроводить. Даже когда она спросила у меня воды и я принес, то это вызвало у медперсонала раздражение, будто я им осмелился перечить. Женщина мне прошептала неловко, дескать, спасибо родненький - как старуха, хоть на деле ей лет тридцать, чуть старше меня. Просто некому было ей помочь.
В больнице приемной сестрой на аборты поставили баптистку; к ней приходят женщины на прерывание, а она их встречает смертным грехом да начинает отговаривать от детоубийства безбожного. Кого-то до слез доводит, кто-то из женщин, побойчей, ее матерно посылает - рожу, дескать, а ты бери его, корми; но Егоровне эта работа в целом очень даже нравилась, хоть жалоб столько поступило, что долго она не удержалась. Егоровну уволили из больницы из-за жалоб на нее "абортниц" и потому, что аборты у нас-то в больнице делают платные, имеют почти с каждой аботрницы деньгу. Егоровна в последний день за всех молилась, прямо на рабочем месте, в регистратуре: поставила иконку, свечки зажгла, встала на колени и молилась. А все кругом - и больные, и наши - не могли, помирали со смеху. Посетители с улицы - те думали, что это какая-то сумасшедшая в белом халате.
Труповозы называют тучные трупы "кабанчиками". А тощие никак не называют - для них это всегда какая-то радость, неожиданная, что тощий; что легко будет и уместить, и тащить.
Парализованная бабка с воспалением легких в палате астматиков. Те сразу начинают задыхаться от одной мысли, что бабка будет писаться в утку, а того хуже - под себя, и в палате заведется вонь. Сжиться им невозможно. Понятно, что и астматики и бабка, приносящая неожиданно такое мучение соседкам, будут физически и морально невыносимо страдать. Но другого свободного места в отделении нет. Потрясло, что через силу многие из этих женщин все же принялись за бабкой ухаживать: инстинкт выживания вдруг был поборот сострадательностью - явился у этих женщин в общей массе порыв не выселить старуху, а хоть чем-то облегчить ее страдания, помочь.
Был непостижимый диалог, связанный с золотыми зубами, когда труповозам требовалось их все сосчитать, до семи, а не смогли - пять на виду, а остальные черт-те где глубоко. Замялись - челюсть свело, как разжать? И стали ругаться вокруг воровства. Дескать, возьмешь труп, а окажется, что зубов и нет. А наши на них обижаются - сдурели, что ли, зачем нам зубы, не брали, мы ж не звери, чего и сомневаться, все на месте, если есть. А эти уклоняются - не брали-то не брали, а если кто другой своровал. В общем мыкались, а потом один из перевозчиков махнул рукой - ладно, Вась, бери, если что, рассчитаемся за два зуба из своей зарплаты, хрен с ними, наша совесть чистая.
Авдеев. Пьянь. Привезли его чуть живого. Человечище, с громадными выпученными глазами. Тыщонка, вдавленная в кулаке. Как он смирно улегся спать, когда перевалили голого в койку, а наутро проспался и помер. И еще: все хранил, даже квитанции из вытрезвителя, чуть не пятилетней давности. Когда снимали с него трусы, чтоб везти в реанимацию, не давал - цеплялся, расставлял козлом ноги. А их взяли, трусы эти, да на нем же лоскутами порезали. Только клок и остался в его кулаке. Видать, понял, как его ловко обкорнали - и глаза до того выпучил, что в них было даже глядеть невозможно.
Привезли бездомную - просила хлебца, а потом померла. Также в больницу явилась голодающая старуха, просила, чтобы ее поселили в больнице выставили, говорят, нет такой болезни - хочешь есть, иди требуй от собеса помощи.
Привезли молодого наркомана. Орет, чтобы дали морфия. Фигура жалкая и вместе с тем трогательная - ходил по больнице начальником, требовал себе средь бела дня теофедрина и при том разводил критику в адрес врачей, что они ни хрена не понимают в медицине, что в этой больнице скорей сдохнешь, чем выздровеешь. От госпитализации отказался - она ему без надобности, все равно, что таблетка анальгина, но перед тем потребовал, чтобы дали пожрать как человеку больному. Когда он надоел, его выкинули из больницы пинком, как приблудного пса.
Бедствующая старуха с кошкой, как-то к ней в руки попала бездомная кошка, с которой они похожи - что пальто у старухи вытерто, что шкура у кошки драная. Старуха - в одной руке загробного вида сумка, другой прижимает к груди кошку, которая вырывается от нее. Старуха умоляюще: "Не уходи, не уходи..." Кошка отчего-то вдруг успокаивается - едет на старухе по городу, как в автобусе, эдакой пассажиркой, а старуха бредет и бредет, и бредет, унося куда-то кошку. Мне еще показалось, что и в сумку ее была запихана кошка или кошки, потому что в ней что-то, как в мешке, шевелилось, пищало.
Среди бела дня из дома напротив стрельнули из дробовика по нашему хирургическому отделению. Паника, вызов милиции, милиция поторчала минут пятнадцать да съехала - и все остается как есть. После того как милицейский газик смотался, уехал, по стенам опять слышно и невидимо ударила дробь. Через час вызвали нас в неврологию - там старикан бегал с ножом. Напился. Угрожал всем вокруг. Орал, что из зоны. Успокоился ни с того ни с сего, будто что-то и не по его воле переключилось в мозгу. Сидит на койке тихий, смирный, а мог уже кого-нибудь прирезать, убить, если б не отняли мы у него нож.
Галюня, лифтерша. Атаманша - и вдруг обнажается в ней забитый, жалкий человек; мать над ней стояла и померла, о чем она часто вспоминает именно как ребенок, хоть ей скоро шестьдесят лет. Как говорит о туфлях, которые ей нужно купить вот уже второй год, но нету денег. Куда больше оказывается в жизни того, перед чем она беспомощна - мать и смерть ее, туфли, которых безысходно не может купить.
Мать и сын, видимо, пьяница или наркоман. Как она уговаривала меня заключить его обратно в больницу чуть ли не силой - и докладывала, что он пьянь. Когда я ушел, он ей говорит: "Cука, иуда..." Похожую картину видел, когда приходили в терапию мать и сын. Но там мать заступалась за сына, на которого нам заявили, что его надо выкинуть из больницы. Они навещали кого-то третьего - какого-то кровно родного человека. Она только жаловалась, что он своровал незадолго до этого, еще дома, какое-то ее редкое лекарство, и от него такой стал дурной. Сама, но потому, что не смогла принять этого лекарства, еле держалась на ногах, расшатывалась и падала. А он противно тоже чуть стоял на ногах - и крыл матерно охрану, говоря матери, чтобы она не разговаривала "c ментами", то ли в забытье, то ли со зла не замечая, что охрана все слышит.
Ночью в приемный покой ломились бандиты, из какой-то "орехово-зуевской" бригады, уколоться им было надо - вот они и наехали на больницу, правда, требовали не наркотиков, а шприцы. Вызвали мы ментов, а они приехали и давай с порога с нашими санитарками женихаться: "Ну, девки, доставайте, чего у вас там есть выпить и закусить!"
Была ночь пьяниц, будто нарочно. Самый нелепый, который пришел ложиться на костылях с язвой, а потом пытался торгануть свой костыль за десять тысяч и когда не получилось, то уплелся без хромоты. Видимо, хотел проникнуть в больницу, чтобы там кому-нибудь продать, зная больницу изнутри, потому что сам в ней лежал, как и признался. С ним были еще двое, дружки, у них всегда на почве водки образуются стайки - пьющий человек один не выживет, в одиночку они не ходят. И те двое вздумали брататься с санитаркой и так ее хотели расцеловать, что чуть-чуть не дошло до драки - стала она кричать, звать на помощь охрану.
Этот день, как целая глыба, рожденная из всех дней, как призрак и взрыв. Чертов день в больнице. В морге. Труп на каталке, допрос и родственники, я стал понятым и глупый юмор мента, насчет ручек, левых или правых, его стеснение считать золотые зубы, муха, которую я согнал с трупа, а никто не решился, бригада скорой - шофер радуется, весь день в простое, можно будет бензинчику слить. Молодая бабенка, почти труп. И опять их переговоры насчет Склифа. Вялая работа врачей, не верящих, что стоит что-то делать. Алкаш, которого избили. Страсти. Маета. Пищеблок. Террор в приемнике, типы: полковник с женой; старуха, которая меня обвиняла, что я жестокий; другая cтаруха, которая меня благодарила, что добрый; рокеры; алкашка; женщина, которая отыскала свою больную в реанимации; бабы из Калужской области; армяне; интеллигентная женщина из медакадемии; красотки, в которых во всех есть что-то физиологически сучье, и задернутые в ношеное женщины-уроды, бабы, которых до слез жалко, в которых во всех есть что-то страдающе материнское: может их-то не е...ут, не хотят, так что они уродуются и состариваются и прверащаются в такое мужеподобное, но терпящее ни за что, любящее ни за что существо.
Залетел воробей в стекляшку больничного предбанника, шарахался, летая, об стекла и чуть не сдох. Была и дверь, был и выход, но воздуха, свежести, которыми тянуло из распахнутых дверей, тот воробей смертно не мог учуять, бросаясь-то в стекло, где такой же воздух ему виделся и облачка, от которых его било как электричеством, когда вдруг ударялся.
Сантехник Саша "наливал колбасу" и выпить упрашивал с ним "колбасы". В три часа превратился из человека в мычащее беспомощное существо. Как его спаивали, а потом и был он для всех, кто успел протрезветь, посмешищем - и вся эта водочная больничная история, вся эта "водочная эстафета". Работяги эти как оборотни. Пьянеют и трезвеют как раздваиваются. Трезвых их мучает, что они делали пьяными и за что ответственности не несут. А пьяные вытворяют то же, что и черти: выпили как продали душу. Вид их как у подопытных животных, будто их спаивают и пьют они водку, а это ставят на них какой-то научный эксперимент.
Бездомная собака. Кругом шпыняют, устала, оголодала, намерзлась. На стоянке уползла под автомобиль, как в укрытие, да там к тому же под днищем его, видать, тепло еще было от мотора и тихо. Так она и уснула, обретя и как бы выстрадав покой под его днищем, под колесом. А хозяин автомобиля быстренько сделал свои дела и уж завелся, видать, спешил так и весь день. Дал задний ход, выезжая со стоянки - и собаку, не зная того, всмятку. Тут полно бездомных собак, которых тянет в укрытие и тепло, а места другого нету и все тянет их под машины. И полно людей, которые заезжают навестить родственников, оставляют на минутку автомобили и спешат, потому что и стоянка-то машин у больницы кем-то почему-то запрещена.
Средство народной самозащиты "Удар", которого действия никак не могли проверить, испытали наконец на крысе, какой-то подопытной, взяв из вивария на время, взаймы. Испытали. Крыса даже сдохла. Начальник нашего "чопа" частного охранного предприятия - как ребенок радовался, что средство такое действие убойное имеет, значит, с покупкой не прогадал. Охранники мало этому "Удару" доверяли и вот начальник доводил до их сведенья о проведенных на крысе испытаниях, особо приукрашивая крыс, как они живучи, как высоко организованны - и вот даже сдохли, вот как сработал "Удар". То, что крыса сдохла, навело начальника на ту мысль, что с таким сильнодействующим средством надо быть даже осторожней: если стрелять придется, говорит, так не в лицо цельте, а только в грудь.
Армянин, или не знаю кто, может быть, и цыган. С виду жалконький, щелкунчик, как топором вырубили, и еще похож на конька-горбунка. Сутуловат, что-то солдатско выносливое в приземистой поджарой фигуре. Обут в побитые землистые сапоги, с надрезанным и вывернутым голенищем. Грязные до темноты, но не рваные джинсы. Пальто старенькое, крепенькое, как шинелка. Если б был заросшим щетиной, то сходу решишь, что бродяга. Трогательным в нем было сочетание душевной крепости, какого-то даже мужества, как если человек никак не хотел мириться с тем, что он - падший. Тем способом не мирился, что оставался человеком, поведения держался человеческого. В больнице появился часов в семь утра. Говорил, что ночью сделали ему операцию, и сказали явиться утром на перевязку. Его отослали до девяти. Он подчинился, и поплелся ждать во двор назначенного часа. В девять опять явился, заметно уже хромал, болела нога. Сидел никому не нужный, терпел, все от него открещивались. Уважительно попросил у меня сигаретку. Курить ходил в засранный туалет - в место уж совсем неприличное, но курил он в туалете, потому что ведь обычно и должно в туалете курить. Дотерпел часа три, тогда наконец спустился врач и сделал ему перевязку. Но просил он, чтоб его госпитализировали, потому что очень разболелась нога. Дежурный с утра хирург его принять отказался, но даже отказом не удостоили его сразу, а заставили ждать под дверью этого отказа-то еще три часа.
1 2 3