Балл Георгий
Духота
Георгий БАЛЛ
Духота
Да что же это такое?! Я ведь туда-сюда. А ко мне никто. Кому я теперь нужен? А никому. Никому-у-у-у-у-у-у-у... у-у-у-у... у-у-у...
В Москве был ноябрь, дул жуткий ветер. Гурген называл себя моим другом. И то верно: мой друг Гурген, чистый армянин, без малейшего еврейского подмеса, валился к моей бабе в кровать, не снимая ботинок. Лилька мне на это жаловалась. Я тоже с ней спал. Как раз Лилька подмес имела. И раньше подбивала меня отвалить в Израиловку. А уж когда она с Гургеном надкусила страсть, все напрочь забыла.
Я не умел так улыбаться, как ее любимый Гургенчик. Иногда я ему ссал в карман куртки, иногда, если удавалось, в его ботинки. Гурген делал вид, что все о'кей. И я делал вид, что все о'кей.
Так мы довольно сносно жили втроем:
- Какая у твоей жены задница, о, вей, - и мой друг целовал кончики пальцев своей правой руки.
- Арарат? - интересовался я.
- Еще прекраснее, - смеялся Гурген.
И я смеялся.
Он был по-восточному широк. Я старался, как умел, ему соответствовать. Боже мой, а я кто? Не Восток? Надо еще поглядеть, у кого корень длиннее.
- Юрчик, - наставлял он меня, - ты не знаешь своего богатства. Пещеры и долины, - и он раскачивался, закрывая глаза, - пещеры и долины - подарок неба!
- Угощаю, - смеялся я. - А чего ты ботинки не снимаешь?
- Не могу утерпеть. Извини, Юрчик.
И в ресторане хмурился, если я доставал из кошелька, чтоб заплатить...
Вдруг наша любовь на троих зараз скукожилась. Это когда Лилька начала колоться, да она еще раньше крепко пила. Гурген тоже запил по-черному.
Он как-то мне говорил, что у него больная печень.
Нашли его замерзшим. А рядом - закрытая стальная дверь в многоэтажку. Нет, он лежал не у своего дома, на чужой улице, в Чертаново. Труп не сразу опознали, только потом в морге. Что было с Лилькой, лучше не вспоминать...
В Москве - ветер. Запуржил снегом. Только не в метро. Ну, это ясно-понятно. А вкосую получилось именно что в метро.
... И белесая, осенняя трава. И дохлая канава. По дну канавы, задыхаясь, хромал желтый вонючий ручеек. И рядом - две огромные серые трубы. И переполненный мусором железный контейнер. Из контейнера вываливались банки, тряпки, ломаные стулья. И тонкий тенорок в моей голове, почти бабий, выкрикивал: "Дайте ножик, дайте вилку, я зарежу свою милку...". И почему-то эту вилку я увидел сильно ржавой, селедочной...
И когда мы с Лилькой возвращались из гостей, уже в ночи, с последним поездом, нас все-таки пустили в метро, хотя Лилька плохо держалась на ногах. В вагоне напротив нас сидел бритоголовый парень. Его черная кожаная куртка была расстегнута, и на его майке было что-то нарисовано, да я не успел разобрать что. Он уже глядел на меня, на Лильку, и, не торопясь, взвешивал нас на невидимых весах. Раздевал нас глазами. Особо задержался на мне. Похоже, не понравилось, что у меня в штанах. И он поднялся. И пошел на нас. Я весь сжался. Время заклинило.
... И в канаве совсем задохнувшийся ручеек быстро-быстро захромал. А контейнер вдруг замер. А мусор хоть летел из него, но совсем бесшумно. И тенорок во мне вдруг трусливо шепотнул: "Может, еще обойдется...". А сам уже ясно увидел ржавую вилку. И не навек, а просто в растяжку времени, сунул правую руку в карман куртки, где у меня были ключи от квартиры. И еще вспомнил смешной стишок - не стишок: "Тебе что? Дать ключи от квартиры, где деньги лежат?"
И даже довольно внятно сказал себе:
- Ну что, Юрчик? Пора тебе тоже подниматься. Хочешь носить брюки, поднимайся. Хватит жопу к скамейке лепить.
И я посмотрел ему в глаза. И тогда злость, может, даже древняя, ухватила меня за горло. И ключи сжал до боли в кулаке, так удар будет запальнее. Все, лох, Бобик сдох. Теперь нам не разойтись. А у него - успел разглядеть - финяк, или как там, перо. Мне даже смешно - кино получается. А секунды шли. А я тяну:
- Гургенчик, ты меня слышишь? Это Юрчик. Слышишь - Юрчик! - Нет. Всё за чертой. - Ожидай друга.
... Я первый ударил, только он тренированный, гад, чуть отвернулся. И все-таки я ему ковырнул скулу. Я хотел повторить. И вдруг Лилька встала рядом:
- Сидеть, сука! - крикнул я.
А она качается и стоит. Заслоняет меня, пьяная дура. И он - ее, в живот, я ее подхватил, тяжелую, потом он и меня.
... Я взял за руку жену, потянул. Под ногами пустынно скрипел песок. Мы шли к морю. У слабого прибоя на мелководье качались белые чайки. Их крик становился все явственней: Андрон... Андрон... Андрон... Андрон... Андрон... И еще они оглушительно стонали и лаяли по-собачьи. А в стороне от чаек я увидел отмытый морем труп серой лошади. Живот ее раздуло.
- Не гляди! - крикнул я Лильке.
Она уже оторвалась от земли. Поднялась над берегом, морем. Ощутив нужную секунду, я устремился за ней. Снова поймал ее руку или полоску света. Прежняя духота жизни отступила. Свет от Лильки расширялся. В теплом ее свете мы сразу потеряли берег и море.

1