Пока всех подобрали - и утро.
- Сейчас бы покурить, - говорит Сашка.
- Покури, покури, - говорит Шонгин и затягивается. Он пускает большие клубы дыма. И говорит: - Вот зашел поглядеть, как вы тут.
А хозяйка наливает в чашки молоко. И Коля говорит:
- Слышь, Шонгин, концентрату тебе не хватило. Может, молока попьешь?
- Козье молоко, - говорит Мария.
- А я уже ел, - говорит Шонгин, - ел. Гургенидзе ранило. Я супу сварил ему и себе.
Бедный маленький грузин. Совсем мальчик. С вечной каплей на носу. "Попадалься - не попадалься..."
- Сильно его, Шонгин?
- Приблизительно ничего себе, - говорит Шонгин, - на машине лежит, на последней. Сейчас повезут.
Я бегу по свежему снегу. К машине. Возле нее ходят солдаты. Гургенидзе лежит на соломе, в кузове. В обгорелой шинели. Он поднимает забинтованную голову. На кончике носа повисает капелька.
- Попадалься, - грустно улыбается он.
А мы с ним не дружили. Так, знали друг друга. А у него покрасневшие веки часто-часто вздрагивают.
- Куда тебя?
- Голова попадалься, живот попадалься, нога тоже попадалься... Шонгин мэня носил на своем спина...
- Ничего, Гургенидзе, теперь отдохнешь. Все хорошо будет.
Мотор тарахтит. Гургенидзе откидывается на солому. Руки у него на груди сложены.
- Какой у нас часть? - спрашивает он.- Какой номер?
- Отдельная минометная батарея, друг.
- Нэт, полк какой?
- Кажется, 229-й...
- А дивизия какой?
- А зачем тебе?
- Госпиталь спрашивают...
Мотор гудит ровно. Кузов подрагивает.
- Какой дивизия?
- А черт ее знает! - кричу я.
Машина идет по свежему снегу. Рука Гургенидзе торчит из кузова. Это он прощается с нами. Уехал, уехал... А ложку забыл я у него выпросить!
Комбат говорит мне:
- Собирай всех. Пора. Отдохнули.
...В хате нет никого. За домом на бревне сидит хозяйка и Коля. Она молчит. Голову подперла ладонью. Глаза у нее красные. Губы, как у девочки, надуты. А Коля курит и тоже молчит.
- Пора, Коля, - говорю я, - комбат приказал...
- Знаю, - говорит он и встает. И смотрит на меня. Я жду его.
- Знаю, - говорит он.
Я ухожу. Пусть прощаются.
ДОРОГА
- Видал у немцев машины? - спрашивает Коля. - Брезент, и все такое. Сидят, как дома. А тут...
- Я же ног не чувствую,- говорит Сашка Золотарев.- Я бы валенки обул. Пимы. Морда - черт с ней, главное - ноги. Может, у меня большой палец уже отвалился, а? Сниму ботинок, а он выпадет.
А мне бы не валенки. Мне хотя бы сапоги. С широким голенищем. Чтобы они как корабли. Встал в воду - ничего, встал в снег - ничего. Хоть ночь стой. Пожалуйста.
Степь, степь, степь. Когда мы остановимся? Идет наступление. Кочует наша батарея. То в одну часть ее направляют, то в другую. Где-то, неизвестно где, остался полк, которому были мы приданы. А там - Нина. Нина, Нина, очень ты мне хорошо улыбалась. И не могу я тебя позабыть. Кто ты и откуда? Ничего мне не известно. Где я тебя разыщу? Все померкло, потускнело все, что было. Где-то Женя в тумане, вдали. Только ты, Нина. И зачем ты так хорошо со мной говорила?
- А я во сне разговариваю? - спрашиваю у Коли.
- Один раз говорил. С Нинкой Шубниковой.
- Что?
- Садись рядом, Нина. Ну, садись. Посидим покурим - так говорил. Потеха.
- А она тебе про меня говорила?
И зачем спросил? Сейчас он посмеется. Выдумает что-нибудь...
- Нет, не говорила, - хмурится Коля. - Чего говорить. Она с начальником штаба полка живет. Помнишь, майор такой высокий?
Помню, помню. Если бы он этого не сказал, теплее было бы. Если когда-нибудь встречусь с ней, ну просто так, случайно, ведь может быть такое, я ей скажу...
- Когда я в кавалерии служил, - говорит Шонгин, - вот была беда, это уж в самом деле горе. С марша пришел, а спать нельзя: коня расседлай, напои, накорми, а время останется - сам отдыхай.
- А у англичан официантки солдат обслуживают, - говорит Коля, - и к обеду - коньячок.
- Врешь ты все, Гринченко, - ворчит Шонгин.
Машины стоят. Впереди - пробка. Вечереет.
- Слезай, ребята. Грейся. Писем из дому нет. Что там?..
- Шонгин, ты из дому письма получаешь? - спрашиваю я.
Он смотрит на меня внимательно.
- Получаю, а как же, - говорит он, достает кисет и предлагает мне закурить: - На-ка вот. Погрейся.
Если до утра вот так простоим, можно простудиться окончательно. Какие у Шонгина глаза были! Ласковые, добрые. Вчера, когда мы концентрат гороховый варили, он мне и Коле в котелки насыпал по горсти пшена. Пшено разварилось - густо было. Сам ведь подошел: "Ну-ка, ребятки, добавочки я вам насыплю..."
- Шонгин, дай закурить, - говорит Сашка.
Шонгин топчется на месте: ноги греет.
- И так хорош, - бубнит он.
Когда темно, снега не видно. Словно теплей становится. Подходит командир взвода Карпов. У него всегда румяные щеки. Даже в сумерках это видно.
Он смеется:
- Что, вояки, замерзли?
- Замерзнешь, - говорит Коля, - старшине-то тепло. Он о радиатор греется. Может, костер разведем, товарищ младший лейтенант, а?
- Никаких костров, - говорит Карпов.
Шонгин, как сторож, топчется по снегу и рукой постукивает по котелку.
Подходит Гаврилов и говорит тихонько:
- Ребята, впереди машины с крупой какой-то... И водители спят...
- Ну и что? - спрашивает Шонгин.
- А ничего, - говорит Гаврилов, - я к тому, что спят водители.
- А неплохо бы нам по котелку крупы отсыпать, - говорит Сашка Золотарев.
И он уходит в темноту, туда, к машинам, где спят водители. И все глядят ему вслед. И все молчат.
Если это пшено, можно сварить кулеш. Если гречка - ее хорошо с молоком. Если перловка - с луком. Вытерплю я до утра или нет? Все промокло на мне. Все. Вдруг я заболею воспалением легких?
Из дому писем нет. Где же ты, почта полевая?
ШКОЛЯРЫ
Я заряжаю автоматные диски. Заряжаю и молчу.
- О чем грустишь, ежик? - спрашивает старшина.
А мне трудно ему ответить. Что я отвечу?
- Это я так, - говорю я, - дом вспомнил...
Тебе-то хорошо, старшина. Ты яичницу ешь. А мы гороховый концентрат всухомятку жрем. Тебе-то хорошо, старшина. А мы которые сутки толком выспаться не можем...
- Наши к Ростову подошли, - говорит старшина.
...У тебя вон какая физиономия жизнерадостная. А нас всё меньше и меньше. И этот песочек моздокский скрипит на зубах у меня и скрипит на душе. Дал бы ты мне, старшина, сапоги, что ли. Потрескалась картонная подметка на моих американских ботинках. Я ведь ноги в костер сую, когда холодно. А ботинки красивые, красные. А что от них осталось?
- Ты бы, ежик, ботинки тавотом смазал, - говорит старшина, - смотри, они у тебя совсем никудышные.
...А какие ботинки носил я перед тем, как в армию ушел? Не помню. Или у меня были модные туфли шоколадного цвета и белый рант, как полоска прибоя? Или я об этом только мечтал? Наверное, носил я черные ботинки "скороходовские". А зимой калоши надевал. Да, да, калоши. На последнем комсомольском собрании я их в школе забыл. Забыл. Пришел домой без калош. А уж война была, и никто не заметил моей пропажи. Так и ушел я. А были у меня новые калоши. Глянцевые. А теперь не знаю, будут ли у меня такие?
А когда было последнее комсомольское собрание, Женя сидела в углу. Она ничего не говорила, пока мы брали слово один за другим и клялись погибнуть за Родину. Потом она сказала:
- Мне жаль вас, мальчики. Вы думаете, это так просто - воевать? Войне нужны молчаливые, хмурые солдаты. Воины. Не надо шуметь. Мне жаль вас. И ты... - она кивнула на меня, - ты ведь ничего не умеешь еще, кроме чтения книжек. А там - смерть, смерть... И она очень любит вот таких молоденьких, как вы.
- А ты? - крикнул кто-то.
- Я тоже пойду. Только я не буду кричать и распинаться. Зачем? Я просто пойду.
- А мы тоже пойдем. Что ты нам нотации читаешь?
- Нужно быть внутренне готовым...
- Заткнись, Женька...
- Иначе никакой пользы от вас не будет.
- Заткнись!..
- Хватит, - сказал комсорг, - что это мы, как семиклассники, расшумелись?
А когда я в воротах тебя поцеловал, да так, что ты охнула и сама меня обняла, это что же? Это, значит, я, кроме книжек, ничего не умею?
- Завтра поедем минометы получать, - говорит старшина, - еще ночь понежишься, ежик.
- Какие минометы? - спрашиваю я.
- А ты не спи. Завтра пополнение придет. Будешь обучать сосунков?
- А разве я смогу?
- Что ж, тебе три года воевать, чтобы школярам наше дело объяснить?
Наше дело? Мое дело? Это о минометах? Я буду обучать?
- Буду, - говорю я.
...Школяры. Я ведь тоже был школяром. А теперь я не школяр, значит? А на том собрании я был школяром. И когда все зашумели, и я зашумел. Женя сказала:
- Вы шумите, как школяры. А ведь там этого нельзя. Там нужна суровость.
И она посмотрела на меня. Я тоже посмотрел на нее. Кто-то сказал, что, если девушка любит, она не выдерживает взгляда - краснеет и опускает глаза. Значит, она меня не любила. Не любила.
- Пошли всем классом! - крикнул кто-то.
- Пошли! - крикнули мне.
- Заткнись, - сказали мне, - заткнись, трепло...
Потом вошел директор школы, и комсорг сказал:
- Ладно, продолжим повестку дня.
А на повестке стоял один вопрос: учеба комсомольцев.
- Когда с дисками кончишь, зайдешь в каптерку, - говорит старшина и уходит.
...А после собрания мы шли по набережной все вместе. И Женя шла с нами и только не смотрела на меня. Было темно. Настороженно.
- А десятого нам не видать, ребята, - сказал кто-то. И тотчас завыла сирена. А я очутился с Женей.
- Значит, мы - школяры? - спросил я.
- Конечно, - сказала она миролюбиво.
- Значит, из нас воины не получатся?
- Конечно.
- Чтобы быть воином, нужно быть широкоплечим, да?
- Да, - засмеялась она.
- И равнодушным, да?
- Нет, - сказала она, - этого я не говорила.
- Пойдем туда, - я указал в темный переулок.
Мы шли по переулку. Было еще темнее. Еще настороженнее. И вдруг распахнулось окно. С треском. На третьем этаже. И оттуда посыпался смех. А потом поплыла музыка. Патефон играл старое довоенное танго.
- Как будто ничего и не случилось, да?
- Да, - сказал я.
Окно захлопнулось. Музыка стихла. И снова завыла сирена.
...Я зарядил все диски и иду в каптерку. Это не каптерка, а обыкновенная изба, где старшина остановился.
Старшина греет руки у печки. Наш комбат сидит за столом. Пишет. А комвзвода Карпов, розовощекий такой, бреется у окна. И сквозь белую мыльную пену видно, какие розовые у него щеки.
А перед комбатом стоит руки по швам Сашка Золотарев.
- Значит, воровал чужое пшено? - спрашивает комбат.
- Воровал, - вздыхает Сашка.
- Чужую кашу съел! Когда воровал, думал, что другой голодным останется?.. Думал?..
- Думал, товарищ лейтенант.
- И что же?
- Хотел сам наесться...
- А ты знаешь, что за это?..
- Знаю, а как же... - тихо говорит Сашка.
- Он всем раздал, - говорю я с порога.
Комбат смотрит на меня пронзительно. Ударит? Хоть бы ударил.
- Жулье, а не батарея! - говорит он.
- Разболтались,- говорит Карпов.- Это у них Гринченко - образец... Все про любовь да про жратву разговоры...
- Ладно, Карпов, брейся, - говорит комбат, - я же о другом.
А мне хочется спросить Карпова, где он был, когда мы, необстрелянные, под совхозом № 3 первый бой принимали. Он тогда в училище по режиму питался...
- Кругом! - кричит на меня комбат.
Я иду к себе. Может быть, Женя и права? Может быть, я и в самом деле школяр? Скоро кончится зима. Скоро мы вернемся на передовую. Вот тогда посмотрим, какой я школяр... И опять я встречу Нину. "Привет, малявка, скажет она, - давно мы с тобой не виделись. Посидим покурим, а?"
РАЗГОВОРЫ
Мы стоим в разбитом населенном пункте уже четвертые сутки. Здесь был совхоз.
Большой искромсанный ветряк, как печальная птица, смотрит сверху на нас.
Здесь сошлись потрепанные батареи, обескровленные батальоны, поредевшие в наступлении полки. Здесь в бывших блиндажах возникли склады, и невыспавшиеся интенданты раздают, выдают, снабжают.
Здесь проходят дороги на север. Туда ушло наступление. Оттуда все глуше доносится канона-да. А по этим дорогам торопятся на передовую новые части. В новом обмундировании. Как с иголочки. На новых машинах. И они разглядывают нас с любопытством и почтением, со страхом и завистью.
Я уже давно не видел Нину. Я уже забываю ее лицо. Я уже забываю ее голос. Как быстро все на войне...
Коля Гринченко начистился, отоспался. Снова весел. Сашка Золотарев через каждые два часа варит себе что-нибудь в котелке в добавление к общей еде. И спит.
Глазки у него совсем маленькие. Щеки еще пунцовее. Теперь и не поймешь, у кого пунцовее - у него или у Карпова. А младший лейтенант Карпов ходит победителем в своем овчинном полушубке, в лихо сдвинутой шапке, с прутиком в руке. Он этим прутиком похлестывает себя по голенищам, как теленок, хвостом отгоняющий мух.
Голос у него стал звонче. И почему-то мы с ним чаще сталкиваемся.
- Ему делать-то нечего, - говорит Коля Гринченко, - вот он и суется куда ни попало.
- Командир, - говорит Шонгин.
- На передовой-то его и не слышно было, - говорит Сашка, - скоро воспитывать начнет.
- Командир, - говорит Шонгин. - Как же без этого?
- Он скоро до нас доберется, - говорю я, - вон он как на Колю все поглядывает.
- Он меня не любит, - говорит Коля, - вот комбат, тот любит. А этот нет.
- Комбат - это, конечно, другое дело, - говорит Шонгин, - этот с веточкой ходить не будет.
- Он умный, наш комбат, - говорит Сашка Золотарев.
Подходит младший лейтенант Карпов. Он бьет по голенищам веточкой. Он говорит Коле:
- Ты что, Гринченко, пряжку морскую носишь? Мы ведь артиллерия.
- Так точно. Артиллерия,- говорит Коля и улыбается.
- И поэтому сними пряжку и спрячь ее на память.
- Есть снять пряжку, - козыряет Коля и улыбается.
- Я ведь серьезно говорю, - говорит Карпов сдержанно-сдержанно, здесь на фронте эти фокусы ни к чему.
- Так точно, - говорит Коля и улыбается.
Карпов оглядывает нас. Мы не улыбаемся. Сашка смотрит в сторону. Шонгин стоит смирно, руки по швам. А я хочу встать смирно, а не могу. То левая нога согнется, то правая.
- Снять и доложить, - говорит Карпов. И ударяет веточкой по голенищу. И уходит.
Коля торопливо снимает пряжку с ремня. Красивую пряжку с якорями.
- Так я же не противился, - говорит он, - что это его?
- Командир он, - говорит Шонгин, - а ты молокосос. А ну-ка тебя так...
Коля уходит, размахивает ремнем.
- Нарвется, - говорит Сашка Золотарев. Непонятно, о ком это он: о Карпове или о Коле. Мы уходим тоже. В свою избу. В ней тепло. Коля сидит на лавке. Меняет пряжку.
- Уйду к разведчикам. Лихие ребята, - говорит он. Мы сидим и молчим. Сидеть надоело, молчать - тоже, говорить - тоже. Пополнения нету.
- Отправили бы куда-нибудь подальше, все равно без дела сидим, говорит Сашка. - Поехали бы мы в городишко... В увольнительную ходили бы. В парке, наверное, оркестр играет. Скоро яблони цвести начнут...
- Тебе бы Карпов дал бы там, - говорит Коля.
- Яблони и без тебя зацветут, - говорит Шонгин, - а оркестров сейчас нету. Ни к чему они вроде... Вот когда я на фронт уходил, тогда оркестр играл.
- Это был последний оркестр, - говорю я, - потом всем дали пулеметы. Все пулеметчиками стали.
- Э-э, болтать-то, - говорит Шонгин.
- Да, да. Теперь оркестры не играют. Теперь только тогда, когда город какой-нибудь освобождается.
...А когда я уходил, оркестр не играл. Была осень. Шел дождь. И мы с Сережкой Гореловым стояли на трамвайной остановке. И на нас были вещевые мешки. А в кармане лежал пакет из военкомата. И в нем - наши направления в отдельный минометный дивизион.
- Сами доедете, - сказал нам начальник второй части, - не маленькие.
Мы и поехали.
Никто нас не провожал. И Женя не пришла. Мы ехали по вечерней Москве и молчали.
А на Казанском вокзале было страшно тесно. И мы сели на пол. И это нам нравилось. Сережка курил и все время сплевывал на пол. Мы с ним играли в солдат, и нам нравилась игра. А я все время поглядывал по сторонам: может быть, увижу Женю. Нет, оркестры не играли нам на прощание. Только на возвышении стоял рояль, и к нему подсел какой-то хмельной морячок и заиграл старинный вальс. И все замолчали и стали слушать. И я слушал, а сам все время поглядывал по сторонам: не идет ли Женя.
Это был какой-то незнакомый вальс, но чувствовалось, что он старинный. Даже дети, которые плакали, вдруг перестали плакать. А морячок раскачивался на стуле, и длинный чуб его свисал и касался клавиш.
- Вот мы с тобой и солдаты,- шепотом сказал мне Сережка.
Морячок играл старинный вальс. Женщины, дети, старики, солдаты, офицеры... И я был счастлив, что сижу на полу вокзала, что рядом - мой вещмешок, что я солдат, что завтра, может быть, дадут мне оружие.
И я был счастлив, что я с ними, что хмельной морячок играет на рояле. И мне очень хотелось, чтобы Женя появилась здесь и увидела нас в этом мире, к которому мы причастились, который так непохож на наши дома, на нашу вчерашнюю жизнь...
А морячок играл старинный вальс. В зале было душно. Но никто не шумел. Все слушали музыку. Они и раньше слушали музыку. И наверное, получше этой. Но эта была особенная. И потому все молчали.
А вальс все звучал и звучал. И офицер с красной повязкой, и два солдата комендантского патруля тоже слушали. Офицер - хмуро, солдаты удивленно.
- Вот мы с тобой и солдаты, - сказал Сережа.
1 2 3 4 5 6 7