Оказалось, знания этого недостаточно, чтобы не совершить перед этой же природой великого греха. Оказалось, что натура жизни совершенно равнодушна к тому, светлый ты человек или темный, злой или добрый, чист ли душою или погряз в пороках. Высшее творение природы — род человеческий — не производит в чистом виде мерзавца или благодарного, убийцу или святого. И совершить что-нибудь неслыханно скверное оказывается порою так же легко, как бабочке впорхнуть в пламенный костер.
— Друг, хороший мой, бедный мой «ДТ»! — причитал Человек-Олень, горько плача — Ты простишь мне, дружище? Глупый я, дикий и подлый Зверь... осквернил я твое ложе, а ведь хотел защитить твою честь от подонков. Знаю... зна-аю, не вернешься ты сюда, где один ворует у другого, чтобы самому лучше жить, где каждый меняет свое обличье, чтобы обмануть другого, где... А-ай! Мне больно, мне стыдно, «ДТ»! О дружище! Если бы тебя вновь вернули сюда, ты бы совсем по-другому захотел прожить свою короткую жизнь. О «ДТ»! Ты бы ни за что на этой... Нет, нет, ты женился бы, чтобы осталось от тебя потомство. В этом ты счастливее меня, друг... Но, вернувшись оттуда, ты постарался бы найти настоящего виновника своей гибели... Так кто же, кто виноват? За-тем нужны были те деньги, которые ты стремился заполучить? Знаю: чтобы покрыть растрату, которую допустила в магазине твоя жена. И ты после работы ночами возил другим сено, добрался на своем «ДТ» без тормозов до Аршалы, чтобы привезти дров. И свалился с трактором в Акбулак! Злая река! Почему ты не отдала мне хотя бы его тело? Целый месяц искал, все напрасно, другие люди нашли. А я... Что там говорить. Все как сон. Сон. Я не хотел повторять того, что сделал ты, «ДТ», а попал в твое гнездо на твое же место... Почему, почему я должен идти по твоим следам? Почему хоть малая толика моего счастья всегда чья-то боль? И что такое человеческое счастье? Да всего лишь плод — плод чьей-нибудь печали Мне хорошо — другому плохо. Почему так? . Помнишь, как в детстве мы с тобой собирали щавель и кислицу? Глядя на высокую каменную башню Таниркоймаса, ты говорил: «Когда вырасту, стану летчиком. Улечу на самолете аж за Акшокы, прямо в Америку!» Я же, завидуя, отвечал: «А я стану метким стрелком из пушки и собью твой самолет!» На что
51
ты ответил примирительно: «Давай всегда будем друзьями! И ко!да С1анем жшитами, женимся на одной девушке! Все будем жить вместе!» И я ничего на это не ответил, мне почему-то стало неловко, и я опустил голову. Что это? Неужели тогда я предчувствовал уже, что оскверню чистоту нашей дружбы?.. Прости, друг!
Актан встал с могилы, вытер рукавом мокрое лицо. Ветер набросился на него. Длинная грива и хвост Белоглазого развевались в сером воздухе. Стемнело, словно опять собирался дождь. Но кладбищенские вороны, оголтело каркая, вились высоко: должно быть, пойдет снег. Земля на холоде зачерствела, покрылась мерзлой коркой: последняя грязь этой осени начала каменеть, готовилось ложе для долгого зимнего снега.
Человек-Олень обернулся в сторону оставленного им аула. Отсюда, с высоты, бревенчатые домики, прижавшиеся к берегу реки, кажутся бусинками двухрядного ожерелья. Он погрозил кулаком: ишь, какими выглядят невинными эти гнездышки. Представить только, какие злые сплетни ходят сейчас там. И слышит их Айгуль. Слышит Вдова... Прощаясь, она сказала: «Актан, за то, чго натворил, надо отвечать. Если не хочешь моего позора, перейдешь жить ко мне. Но если никогда больше не придешь ко мне, проклинать тебя и плакать я не буду... Подумай только о добром имени своего друга».
Человек-Олень долго стоял, подставив лицо сильному ветру, дующему со стороны долины. Ему казалось, что он чует кисловатый дух человеческого жилья и запах дыма... Человек? Кто он такой? Почему столь загадочен его лик? Кто ты, длинноусый коротышка Бух? А кто ты, Актан, человек, которого прозвали Оленем? «Ты сейчас меня одолел, но будущее покажет, чей жребий перетянет»,— сказал Кан. О каком справедливом жребии, на что намекал он? «Если никогда больше не придешь ко мне, проклинать тебя и плакать я не буду»,— сказала Вдова... И Айгуль... кто такая Айгуль? Почему глаза ее, провожавшие его, были так печальны?
Повалил снег, начался буран.
Ему казалось, что он скоро сойдет с ума. Мертвая тишина одиночества словно испытывает его разум. Это тишина печали, наполняющая все темные углы хижины, и в ней таятся незримые пока, но близкие ангелы смерти— азраилы. Сквозь маленькое окно льется неяркий свет серого неба. Из-за печи доносятся вздохи двух спяших долгим зимним сном — дыхание немой матери и черного кота с бурыми подпалинами. Если привстать и посмотреть в окно, там окажется белый, безмолвный, отрешенный мир. И сразу же вспомнится Айгуль: всегда она вспоминается, как увидит он что-нибудь чистое, сияющее, красивое. Но тут же станет больно, тяжко от сознания, что ни к чему все это волшебство белизны, сияния — откроется тщетность и обманчивость красоты, завораживающей чувства. И лучше всего ничего не пожелать себе, а вытянуться на своей лежанке, глядя в закопченный потолок.
Вдруг представилось, что в окне мелькнуло что-то. Тень промелькнула и растаяла. Затем светлое пятно окна начало тускнеть, и вот видно стало, как с улицы, прижавшись к стеклу, заглядывает в дом серое, мертвое лицо «ДТ».
«Дружище, что там вокруг тебя?»
«Белые поля, больше ничего».
«Одни белые поля... И ничего больше... Бедный ты мой, не холодно тебе?»
«Не знаю».
«Рано ты женился, дружище. Рано».
«Наверное, знал, что рано умру...»
Неслышно подошла мать, положила ему на лоб легкую прохладную руку. Он схватил эту сухонькую руку и прижал к губам. Затем приподнялся и, спрятав лицо на груди матери, заплакал, всхлипывая и вздрагивая как ребенок.
— Мать, что мне делать? — плача, говорил он.— Я запутался, совсем запутался, и куда мне идти, я не знаю...
Ответом было горькое безмолвие матери.
А теперь другой день: небо ясное, голубое. Горы, скалы, камни, таежная чаща — все одето белым снегом. До голубого купола неба совсем близко — рукой дотянуться. От сияния снега и яркого блеска небес болят глаза. Чистое поле тронуто узорчатыми следами небольших зверей. В тайге воздух напоен духом сосновой смолы. Пробежит по веточкам белка, качнет хвойную лапу, собьет рыхлые комья — и под деревом на нежно-белой напуши образуются звездчатые снежные брызги. И вдыхая вкусный смолистый воздух, Человек-Олень думает, что жизнь все же прекрасна, а он сам словно заново родился, чтобы понять это. И даже досадно становится от этой сегодняшней языческой радости: значит, его чувства и мысли совершенно такие же, как все в природе, так же подвержены переменам, как и непостоянная погода.
К ногам его привязаны лыжи, обитые меховой шкурой, на плече висит двустволка. Ему надо добыть зверя, но он никак не может решиться нарушить великий покой зимнего леса святотатственным грохотом выстрела. Игривый мороз щиплет его за щеки, снег вокруг глубок,— пожалуй, в сугробах лошадь утонет по самую холку. Торчат из снега верхушки молоденьких елок — это деревца, посаженные Актаном. На старой вырубке он когда-то посадил 350 штук. Тогда, устраиваясь в лесхоз, он попросился у начальства на такую работу, где не надо было вырубать лес... А вот друг его «ДТ» рубил лес не жалея. Суеверный народ считал, что и погиб он из-за того, что провинился перед духами дикого леса. В тот последний для себя рейс в тайгу он срубил десять молодых лиственниц и, спускаясь ночью с горы, сорвался вместе с трактором и прицепом в реку... На склонах Белухи за один только год вырубили столетний лес. Так гибнут могучие деревья и жигиты.
У Человека-Оленя, стоявшего на лыжах с края поляны и державшего в руке снятую с головы шапку, темные кудри были покрыты белым инеем. Но то был не иней! У Человека-Оленя, стоявшего с шапкой в руке, волосы были покрыты густой новорожденной сединой.
* * *
И вскоре пришел к нему Кан. На лыжах, с ружьем за плечами, с двумя бутылками водки. Еще в дверях выхватил одну из-за пазухи и, держа за горлышко, высоко поднял, словно хвалясь.
— Мириться я к тебе пришел, в гости! — говорил он, широко оскалясь в улыбке.— Так вставай и принимай гостя, не косись! Эй, кто еще к тебе решился прийти кроме меня, кто? Да никто! Ну, поссорились мы из-за поганой бабы, да черт с ней! Давай-ка выпьем с тобой вот это и забудем обо всем.
Озадаченный Актан, не зная, что ответить, медленно повернулся громадным и широким телом к матери и вопросительно посмотрел на нее. Немая ответила покорным согласным кивком, затем кряхтя сползла с лежанки и принялась накрывать на стол. Стаканов и рюмок у нее не было, и она поставила две пиалы.
— Что же, это хорошо,— одобрил гость.— Лучше так, чем по капле цедить.— И он жадно выпил нали-
тую до края посудины водку; сморщившись, ухватил ломоть поджаренного хлеба, отхряпнул кусок и захрустел с довольным видом.
Человек-Оленк вгляделся в это широкое, одутловатое, жующее, совершенно бездумное лицо и подумал: «О, такие, как ты, живут долго». А у того вдруг замерли работающие челюсти, узкие глаза изумленно приоткрылись, и он спросил:
— Оу, браток! Что с твоими волосами? Неужели покрасил?
— Седеют...
— А, мать их перемать, у меня тоже! Уже половина волос седых. Да сейчас и у пятилетних начинают седеть головы, такое время, а что говорить о таких, как мы с тобою, Зверь! Давай-ка выпьем, брат, за баб и девок, чтобы им пусто было, сукам! Таких жигитов, как мы с тобою, поссорить смогли... Но я простил тебе все, все забыл, забудь и ты!.. Зачем я пришел? Вот за этим и пришел — мириться. Ну, если всю правду говорить, то не только за этим. Ха-ха-ха! Решил я попросить у тебя немного сушеного маральего снадобья, которое, говорят, имеется у тебя.
«Побить тебя как собаку и выгнать из дома!» — не сказал, но ясно выразил это взглядом Человек-Олень. Неудобно было перед матерью затевать драку.
— Ну ладно, ладно, успокойся, не надо мне никакого снадобья. Дашь немного мумие, что-то желудок у меня заболел,— попросил Кан.—Неужели тебе жалко лекарства для больного человека?
Актан встал, подошел к сундуку, узорчато обитому полосками жести, откинул тяжелую крышку и достал оттуда кожаный мешочек. Отделив немного от большого куска, охотник молча передал мумие непрошеному гостю, всем видом показывая, что ждет одного: чтобы тот поскорее убрался вон... Однако Кан, завернув в бумажку и спрятав лекарство за пазуху, не думал уходить; пристроившись за столом поудобнее, повел долгий разговор.
— Молодец ты. Живешь как настоящий человек. За это тебя я очень уважаю. Жаль только, что между нами кошка пробежала. Вот я и решил сам прийти к тебе, чтобы ты знал, что незачем нам враждовать, двум неглупым людям. Зачем мы, словно козлы на узком мосточке, упираемся лбами друг в друга? Понятно, что каждый в жизни доказывает свою правоту: мол, его гора и есть самая высокая. Но я-то ведь не такой дурак, я готов уступить тебе, потому что я уважаю тебя, и если у меня еще родится сын, то я назову его только Актаном...
— Откуда возьмешь его? — резко спросил Человек-Олень.— У тебя, кажется, нет даже жены. Или ты сам себе рожаешь детей? — усмехнувшись, закончил он.
Кан на минутку примолк. Долгий, красноречивый взгляд бросил на жигита. Но справился с собой и продолжал спокойно:
— А ты шутник, оказывается... В Алма-Ате остались жена и двое детей. Не уверен, правда, что от меня они, но алименты приходится платить.
Теперь Актан, в свою очередь, долгую минуту молча смотрел на собеседника. Челов„ек-Олень понял, что видит перед собою совершенно бессовестного, падшего человека. Глаза Кана сузились, сверкнули.
— Ты, значит, презираешь меня. Ну а я тебя,— между тем усмехаясь, продолжал Кан.— И что же выходит? Зачем? Ведь и тебя, и меня люди одинаково не любят. Не любят нас с тобою, жигит! Ну а нам наплевать. Вот я прочел кучу книг, тьму всяких вещей знаю, нет у нас никого, кто столько бы мир повидал, как я... А мне на все это наплевать. Я понял истину и всем этим пренебрег, понимаешь? А почему?! Осуждаешь? А ты сам? Почему от всех отгородился? Отвечай! И не спеши осуждать человека, не разгадав его души.— Сказав это, Кан подвинулся к Актану и похлопал его по спине.— А знаешь ли ты, Зверь-Человек, что сейчас в городах в моде именно такие, как ты, а не такие умники, как я?
— Куда мне,— отвечал Актан.— Даже в ауле для меня нет места.
— Врешь! Ты мог бы и в ауле, и где угодно. Но тебе, видно, просто жаль расставаться со своей свободой, с вольготной жизнью. Я тоже, между прочим, сам себе хозяин.
Кан вдруг выдохся, сник. Теперь за столом сидел, пригорюнившись, уже не злобный и бессовестный прощелыга, каким привык видеть его Человек-Олень, а усталый, наполовину седой, потрепанный жизнью человек.
Железная печь угасла, быстро остыла, и в комнате становилось все прохладнее. Актан поднялся и, сняв со стены старую шубу, укрыл ею свернувшуюся калачиком мать, подтолкнув с двух сторон края шубы. Подойдя к окну, Человек-Олень выглянул наружу. Тихо падал снег. В природе все смирилось и притихло, покорно готовясь к долгой безжизненной зиме. Оглянувшись, Актан увидел сидевшего неподвижно, почти спящего Кана.
Актан принялся устраивать постель.
Они молча улеглись в темноте. Кан временами натужно храпел и кашлял, ворочался и вздыхал. Вдруг, резко повернувшись к Актану, произнес доверительно:
— И все же запомни, батыр: никому никогда на слово верить нельзя и надо бить первым, пока тебя не ударили...— Затем добавил, хихикнув: — Иначе помрешь не своей смертью.
И, высказав это, гость Актана отвернулся к стене и уже ничем больше не нарушил прохладной и вязкой, как отстоявшаяся сметана, тишины дома.
А наутро Актан вскочил, будто его укололи. В окошке посветлело, но по углам хижины еще густела тьма. В далеком небе, видимом сквозь чистое стекло, висели красные, словно кровавая пена, облака. Оглушающая тишина стояла в доме, но что-то неведомое, тревожное беспокоило Человека-Оленя. Он удивился: на месте, где лежал незваный гость, никого не было.
Сунув босые ноги в стылые тяжелые сапоги, Актан вышел из домика. Во дворе было пусто — сиял лишь чистейший, ослепительный снег. Дверь в сарай была приоткрыта, Актан вошел туда и увидел на полу Белоглазого, мертвого, закоченевшего. Изо рта натекла лужица крови... Неподалеку на земле валялся окровавленный топор. Присев у откинутой головы мертвого коня, Актан приподнял черную, слипшуюся от крови челку и увидел след жестокого удара.
Он пошел в избушку будить старуху мать и увидел то, что не заметил впотьмах: откинута крышка сундука, выброшенные из него вещи валяются на полу. Исчез кожаный мешочек с мумие... Все стало ясно Актану.
Уходя, Кан переломил напополам обе лыжины Актана, обитые мехом.
— Нет! Так нельзя! Так нельзя! Невозможно так жить на свете! — в тоске закричал Человек-Олень.— Мать, ответь, почему так: я бегу от всего хорошего, потому что не хочу ничего плохого, а это плохое все равно настигает меня, как ни ухожу от него. Что же, ладно! Раз так, то я больше не буду уходить в сторону. Я сам, сам пойду навстречу злу! Я пойду и догоню этого пса! Собирайся мать, мы переезжаем в аул.
Немая старуха впервые видела сына в таком гневе. Сейчас он очень напоминал своего отца, который когда-то давно тоже за что-то разгневался на людей, не мог с ними ужиться, поступал наперекор им. Она знала, что он и ушел-то из аула, бросив ее и сына, из-за этой непонятной ей неуживчивости и вражды. А этот, наоборот, хочет идти в аул...
— Я посмотрю, кто кого! — яростно грозился он.— Мы померимся силами там, в драке, а не грозя издалека друг другу. Я буду жить вместе с ними, и пусть каждый узнает, кто я и на что я способен. И горе будет врагам моим! Зачем этот пес убил мою лошадь? Зачем лыжи сломал? Наверно, решил, что я снега испугаюсь и не погонюсь за ним. Ах, дурак, неужели он подумал, что я до самой смерти останусь в этих снежных горах? Мать, немедленно собирайся! Да не бери много вещей, все равно без лыж не унести.
Старуха молча взяла сына за руку и потянула за собой. Она привела его ко входу в полуразрушенный погреб, вырытый под домом. Взяв горящую свечу, она кряхтя спустилась в подпол. Актан последовал за ней. В душной, сырой полумгле, затянутой паутиной, старуха возилась над чем-то, затем выпрямилась и протянула сыну что-то завернутое в шкуру и перевязанное веревками. Это были старые лыжи отца, который безвозвратно ушел от них и, может быть, действительно лежал теперь на дне ущелья Таниркоймаса.
Актан, которого взрослые и дети всей округи звали Человеком-Оленем, решил навсегда оставить Аршалы. Он приладил к ногам охотничьи лыжи отца, подбитые шкурой жеребенка, взял в руки двустволку и подошел к матери, неподвижно стоявшей у ворот с узелком в руках.
— Ну, садись на спину, мать,— сказал Актан, нетерпеливо поглядывая вдаль.— Садись, не стесняйся. Ты пять лет таскала меня, когда я был маленьким, а теперь я понесу тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8