Мы стали прощаться.
* * *
Печка уже остыла, ее протопили днем, но в нашем тесном номерке жарко. Нам не спится. За окном безветрие, в открытую форточку влетают только звуки: урчание мотора, лай собак. Нонна грузно ворочается, достает сигареты, чиркает спичкой. И вдруг говорит, как бы продолжая разговор:
— В январе вызову ее опять к нам. Полежит месяцок. Понаблюдаем, подлечим.
Она говорит о жене Кононова. Я понимаю ее сразу, потому что, как и Нонна, думаю сейчас о ней.
— Работенка у тебя!..
— А ты думала, подруга! И молока за вредность не положено. Вот раньше, когда я была патологоанатомом и резала трупы...
— Тоже веселая работенка!..
— Мне нравилось. Может быть, я тогда никого не спасала, но и на тот свет никого не отправила. А это, знаешь, великое чувство! Никакой психологии. Мне тогда говорили: «Как вы можете! Молодая, красивая женщина»... Молодая я, правда, была, насчет красивой — не знаю. Впрочем, мертвым все равно, кто им подкожную клетчатку вскрывает...
Метнулся в темноте золотой огонек сигареты — это Нонна повела рукой, отгоняя дым.
— Муж возражал. Говорил, что я становлюсь циником.
Ну и что? Цинизм — это защитная реакция. «Как жизнь?» — «Вскрытие покажет». Только и делов. А теперича не сплю и тебе не даю...
Несколько минут мы молчим, слушаем лай собак, скрип шагов за окном.
— Есть у меня больной в Петрозаводске,— говорит Нонна.— Ответственный работник. Машина своя. Узнал, что я еду в район, предлагал машиной воспользоваться. А я не могу. Он безнадежен. Взять его машину — это как обещание, понимаешь? Он просил, умолял. А я не взяла. Не могла взять. И он — веришь? — заплакал. Понял мой отказ как приговор...
— Да, циником ты, вижу, не стала. Нонна долго молчит.
— Не скажи. Но знай: никакая работа не может сделать человека циником. Для этого нужны обман, предательство друга, измена...— И — резковато: — Ладно, до завтрева...
Она спит или делает вид, что спит. А я думаю о том, что между девочкой Нонной и гематологом Нонной Адамовной была еще студентка Нонна и молодая красивая женщина с самой спокойной в медицине профессией патологоанатома... В те годы мы не встречались. Пережила ли Нонна предательство? Измену друга? Обман? Как живет она сейчас? Счастлива ли?..
Что-то мешает мне спросить об этом вслух.
У нее есть муж Сева, инженер в области телемеханики. Сын Славка кончает школу. Есть у нее и собака, добряк спаниель с грозным именем Нерон.
Но о собаках речь впереди...
* * *
За окном стоит тишина, падает бесшумный прямой снежок. Чьи-то шаги удаляются и гаснут в конце коридора. Там стоят два мягких глубоких кресла в белых чехлах, и в них каждую ночь спят бездомные — те, кому не хватило койки. Спят они сидя, в пальто, свесив головы,— как убиенные.
Утром снова умывальник с водой, ломящей зубы, скорый завтрак в гостиничном буфете. Я пойду с Нонной в больницу. Нам дадут два халата. На вопрос — кто я такая, скажем, что я тоже врач. Специальность? Ну, допустим, физиолог. Никому до меня не будет дела.
Я буду ходить с врачами из палаты в палату. Заглядывать в истории болезни.
А музей? Это потом. В другой раз.
* * *
На фасаде ресторана пряничными гнутыми буквами написано: «ЛАДОГА». Это название. За столиком нас четверо: Нонна, я и два молодых врача, терапевт и хирург. Это совсем молодые ребята, недавние выпускники медицинского факультета. Нонна знает их по Петрозаводску — в ее клинике они проходили практику. Хирург здесь уже второй год, его зовут Гена. Терапевт Маша — третий. Она заведует поликлиникой и ведет отделение в больнице
По нынешним понятиям, это уже бывалые, опытные, даже старые врачи. Ведь вот в лесопункте, в Верхнем Олонце, работает первогодок. А этих никто и не называет иначе, как Геннадий Сергеевич и Мария Васильевна.
И Нонна тоже называет их по имени-отчеству.
— Что закажем, Геннадий Сергеич? Лангет по-олонецки? А спиритус вини? Водочку? Вы что будете, Мария Васильевна?..
Я — новоиспеченный врач-физиолог. Мимикрия помогает мне оставаться в тени. Главное, не вступать в медицинские разговоры!..
Заказываю, как и все, уху из сига, лангет по-олонецки, бруснику с сахаром. Оглядываю оформленный художниками в новом стиле зал ресторана.
Потолок обит рейкой, стена из прессованных опилок. На «алтарной» стене деревянная мозаика — рунопевцы, солнышко, валуны, лодка...
Деревянные покрашенные полы. Деревянные длинные полки вдоль стен, как в старой избе. Ни пластика, ни полиэтилена. Только дерево — сухое, светлое, теплое. И, как ни странно, именно это отутствие современных материалов рождает ощущение современности, модерна.
Век синтетики научил нас ценить подлинное, натуральное. Зал ресторана «Ладога» все время напоминает нам о том, что мы в стране Дерева, в краю Леса...
— Не хватает, конечно, многого,— говорит Геннадий Сергеевич.— То рентгенолога, то невропатолога, то медикаментов. Иногда даже таких, как аспирин, пенициллин. И это наряду с новейшей аппаратурой!..
— Я поговорю в министерстве,— обещает Нонна.— Это никуда не годится. Так работать нельзя.
— Почему нельзя? — возражает Мария Васильевна.— Можно и так работать. Можно делать вид, что рентген еще не изобретен, а пенициллин не открыт. Наш Гробов так лечил в свое время. И ничего! Не все, говорит, помирали. Бывало, и выздоравливали...
Гробов — старейший врач в Олонце. Фамилия, прямо скажем, для врача не слишком звучная. А исходя из учения Павлова об условных рефлексах, фамилия просто вредная. Тем не менее доктор Гробов в Олонце любим и уважаем. Хотя бы за то, что прожил здесь всю свою жизнь, многих почтенных сограждан помнит еще лежащими в люльке и, в отличие от молодых врачей, отбывающих срок в глуши как воинскую повинность, может сказать пациенту:
— У тебя, помнится, корь была, когда тебе три годика сравнялось, и на ушки осложнение. Вот оно, твое осложнение, тебе в сорок пять и аукнулось — дак...
* * *
Все было как задумано. В больнице нам выдали два халата, и я превратилась во врача-физиолога, спутницу Нонны Адамовны. Молодые врачи приготовили для консультации спорных и трудных больных... Мы ходили из палаты в палату. Мы видели устремленные на нас с надеждой и ожиданием глаза.
Тут были лесорубы, зверотехники, учителя, доярки, школьники. В историях болезни отражалась история района, его населения. Специфика его профессий.
Мужчины улыбались виновато, стесняясь своей немощи. Спокойно обнажали грудь пожилые женщины. Девушки прикрывались руками и ежились, как от холода. Некоторые лежали подолгу, как тот мальчик — детдомовец Коля. О нем говорили как о сыне, с тревогой, почти с отчаянием.
Мне запомнилась нервная женщина лет тридцати, с инфантильными сиреневыми бантиками в волосах. Она болеет ревматизмом, к тому же страдает обмороками. Нонна просматривает историю болезни, потом обследует больную. Происходит такой диалог:
Нонна. Давно вы едите глину?
Больная. Года три. Или четыре.
Н о н н а. Сами додумались? Или кто-нибудь научил?
Больная. Показал кто-то. Мне понравилось. И с тех пор ем. Где увижу — отколупываю...
До сих пор слышится спокойное, без юмора в голосе: «Давно вы едите глину?»
— Возможно, недостаток железа,— говорит Нонна в ординаторской.— Попробуйте железистые препараты. А какой у нее гемоглобин? А роэ? Что-то высоковато. Вообще у многих роэ повышено. Какая у вас в лаборатории температура воздуха? Не слишком жарко? Это может влиять.
* * *
У меня тоже есть вопросы. Но они не медицинского свойства.
Мне хочется спросить у Геннадия Сергеевича и Марии Васильевны, не грустно ли им будет уехать отсюда через год навсегда, бросить — простите, передать — своих больных новому, едва оперившемуся врачу. Мне хочется спросить, неужели никому никогда не захотелось остаться в этом милом северном городе после трех положенных лет? Неужели есть что-то более ценное для врача, чем ощущение своей необходимости?..
«А научная работа?» — скажут одни. «А духовный рост?» — спросят другие.
Полноте, так ли уж всех тянет в науку? При современной постановке работы — всесоюзных совещаниях, институтах усовершенствования врачей, медицинской литературе — есть полная возможность идти в ногу со временем, оставаясь врачом в маленьком городе.
А духовный рост? Это уж наверняка личное дело каждого. В конце концов каждый из нас живет в своей Деревне. Большая она или маленькая, но она все равно ограничена кругом наших дел и забот, кругом наших знакомств и интересов. Сразу на всех свадьбах не погуляешь!
Но я врач-физиолог, и я молчу. Невысказанные слова томят меня. И уже тяготит затеянная игра. И все же я не выдерживаю.
— Как вам здесь живется, Геннадий Сергеевич? Скучновато?..
Он пожимает плечами. За него отвечает Мария Васильевна:
— Некогда скучать. Вы же видели — в поликлинике тридцать человек на прием, да еще вон электрокардиограмм полная сумка. Буду дома сидеть, расшифровывать... Тут не то что скучать — вздохнуть некогда! Вся надежда на Нонну Адамовну. Обещает нам две положенные едини цы отхлопотать. Обещаете?
— Беспременно,— говорит Нонна. Она курит. Выпустив струйку дыма, провожает ее глазами. Ей ли спрашивать, как ребятам живется. Их жизнь это ее молодость. Заонежье. Глушь. Неопытность.
— Поначалу скучновато, а потом ничего, адапти руешься...
Это Геннадий Сергеевич. Мой вопрос как будто сейчас только дошел до него.
Значит, адаптируетесь, Геннадий Сергеевич! А не лучше ли сказать — привыкаешь?!
Я врач-физиолог, и я молчу. Не выступаю в защиту русского языка. Не обнаруживаю себя. Но как надоела мне эта игра!..
В детстве, в годы войны, поступив в новую школу в новом городе, я придумала себе новое красивое имя. Первые несколько дней это было занятно. Потом надоело. Потом стало раздражать. Потом — я стала неистово скучать по своему настоящему имени. Как будто с ним было что-то потеряно и мне предстояло это вернуть. К счастью, в то неусидчивое военное время люди часто меняли адреса. Меня перевели в другую школу, и мое имя вернулось ко мне.
Теперь, в Олонце, среди медиков, я чувствую нечто похожее: желание кончить игру и стать самою собой.
* * *
Первый день декабря заставил вспомнить о марте. Звездное утро, с поздним лимонным рассветом, обещающим солнечный день. Скрип снега, щебетанье птиц, голубые тени от деревьев и домов. Сверкающая черной водой река.
Спрашиваю у дежурной гостиницы, как мне найти музей.
— А чего его искать? Он близко тут, милая, говорит она.— Сейчас через мост и по Мегреге пойдете...
Я жду, что сейчас последует «дак», но дежурная умолкает. Ну, что ж, пойду-дак.
* * *
Деревянное здание смотрит окнами на реку. На нем много табличек —- «Музыкальная школа», «Библиотека», «Музей». Вход в музей наверху, напротив лестницы, ведущей круто на второй этаж. Поднимаюсь, дергаю дверь.
Закрыто.
Только теперь замечаю табличку — по средам музей с двух. Неудача...
Чтоб убить время, захожу в библиотеку. Здесь горит электричество и сумрачно от длинных стеллажей. И характерный запах старых книг, похожий на запах шокола да. Худенькая сероглазая женщина заведует абонемен том.
— У нас ваши книги есть,— говорит она и приносит две книжки. Одна без супера — потерялся, у другой вид тоже весьма потрепанный.
— Еще две сейчас на руках, а две украли...
— Ну, это высшая похвала,— говорю я, и мы смеемся.
Мои книги возвращаются на полку и теряются в бесчисленном строю своих однополчан.
— Абонемент у нас две тысячи,— рассказывает Наталия Дмитриевна,— из них триста — передвижка. Основные читатели — молодежь от семнадцати до двадцати семи. Что читают? Приключенческую, научную фантастику. Военные мемуары. Девушки и женщины — о любви. Пожилые люди — классику...
— Немножко я обижаюсь на нашу интеллигенцию,— говорит Наталия Дмитриевна.— Мало читают! Есть, конечно, хорошие читатели. Например, Сидорова, секретарь райкома по пропаганде. Врачи некоторые — доктор Гробов, хирург (она называет фамилию Геннадия Сергеевича). А вообще мало читают. С рабочими не сравнишь!..
- Но, может быть, у них своя домашняя библиотека,— говорю я.— Просто покупают книги сами... — Может быть,— говорит Наталия Дмитриевна с сомнением в голосе. — А Прилукин?
— Дядя Музей? — Она смеется.— Берет иногда историческую литературу, журналы. Вот жена его, та действительно читает. А Прилукин фанатик, понимаете? Дядя Музей. Лучше о нем не скажешь...
* * *
Брожу по городу. Солнечно, скользко. Густо зеленеют стройные елки, под ними открывшийся в оттепель клин по-летнему зеленой травы. Что-то вроде лодочной станции и летнего кафе. Все в снегу.
Летний Олонец мне не знаком, и под слоем снега ничего мной не угадывается. Но и на виду осталось достаточно. Горчат из воды сваи бывшего моста. Белый дым стоит над крышами в синем небе. И я опять вспоминаю Сибирь, эвакогоспиталь 12-29 и своих первых читателей — раненых.
Моих книг еще не было тогда на полках, мне было пятнадцать лет, я работала в библиотеке. И читатели для меня делились не на хороших и плохих, а на «ходячих» и «лежачих». Первые, стуча костылями и прихрамывая, приходили в библиотеку сами. Другие ждали меня в палатах, нетерпеливо повернув к двери измученные желтые лица. Некоторые просили, чтобы я почитала вслух.
И все они, молодые и старые, хотели читать про любовь, хотя женщин не было среди них,— а может быть, именно поэтому...
Потом моя библиотека тоже превратилась в палату. Раненых привезли ночью. Они лежали в коридорах, на полу, на топчанах, сколоченных наскоро.
Это был Сталинград.
— Сестренка,— неслось с топчанов и носилок.— Найди что-нибудь... про любовь...
* * *
На верхней площадке лестницы мальчишки возятся с пулеметом. Это старый «максим» с пробитым ржавым кожухом. Мальчишки оттирают ржавчину, смазывают маслом. Их двое. Назову их условно Отличник и Двоечник. У Двоечника зеленые глаза, ушанка со свисающими тесемками деловито сдвинута на затылок, лицо вымазано рыжей смесью ржавчины и масла. Отличник ухитрился не запачкаться. Он ростом помельче Двоечника, круглолиц, нос у него пуговкой, а на носу аккуратные симметричные веснушки.
— Ребята, музей уже открыт? — спрашиваю я. Двоечник поднимает на меня зеленые прищуренные
глаза: «Ну-у». Я перешагиваю через какие-то металлические детали и открываю дверь с надписью «Музей». Высокий немолодой человек в очках и черной рубашке возится у стенда, приспособляя что-то. Заметив меня, он выпрямляется. Руки у него тоже выпачканы маслом, как и у ребят на крыльце. Он здоровается кивком и неторопливо вытирает руки ветошью. На кого он похож? На сельского учителя? На механика?..
— Не понял,— выслушав меня, говорит он сухо.— Чем я могу быть вам полезен? Вы ищете интересных людей? Я не знаю, каких людей вы считаете интересными. Для меня человек может быть интересен, а для вас нет... Познакомить с музеем? — Его лицо слегка проясняется.— Это пожалуйста. Но сейчас я занят немного, осмотритесь пока сами. Тут, собственно, три зала в экспозиции. И еще запасник и гараж. В гараж я свожу, если у вас будет желание и время.
Он идет к мальчишкам, и я остаюсь одна в толпе экспонатов. Именно в толпе, потому что тесные комнаты музея — слово «залы» никак не подходит к ним — буквально ломятся от предметов русской старины.
Берестяные сапожки соседствуют здесь с угольным самоваром-кофейником, расшитый бисером кокошник со старинными монетами, медные ендовы с деревянными братинами, старинные кружева с черной клеенчатой сумочкой девушки-партизанки: такие сумочки назывались до войны весьма изысканно — ридикюль.
У меня разбежались глаза, как когда-то в детстве, когда бабушка открывала свой заветный сундучок со «старинными вещами», чтобы развлечь меня во время болезни. И мелькнула мысль, совсем такая же, как тогда в детстве,— что-нибудь выпросить! Увезти с собой! Этот самовар с двумя отделениями — для воды и сбитня! Или эту берестяную солонку!.. Неужели старик откажет? Или эту ендову из красной меди!.. Увезти! Удивить друзей! А потом? Потом поставить на видном месте и любоваться, пока не наскучит, испытывая временами гордость от того, что вот в твоем доме хранится вещь, которой от роду триста лет, а то и больше...
Чугунная пушка с латинской надписью— свидетельница войны со шведами. Винтовка Крымской кампании. Немецкие пробитые каски, термосы — трофеи последней Отечественной.
Мальчишки вкатывают станок «максима». Отличник безуспешно пытается приладить кожух, зато Двоечнику это удается сразу. В ушанке, съехавшей на затылок, сапогах гармошкой, перемазанный ржавчиной и маслом, он похож на чапаенка.
— Инвалид гражданской? — я киваю на пулемет.
— Он и в эту войну поработал,— говорит Прилукин, возникший за моей спиной.— Дети притащили.
— Его мой брат нашел,— охотно вступает в разговор Двоечник.— Он у бабушки в гостях был, в Пуськасельге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12