— К Чундерлихе?
— Ты знаешь Катку? Тем лучше.— Я обнял его за плечи.— У нее там тетка какая-то, нанесем визит вежливости и — фюйть на улицу!
— Тетка?! — Выражение шока на лице Милана достигло предела.
— Подумаешь, невидаль,— я начал заводиться,— нос она тебе откусит, что ли?
— Ну-ну, иди! Поглядим, чем тебя порадует тетенька! Уж такого наговорит и посулит! Но самое ужасное, что все ее предсказания исполняются. Ей-богу.— И уже равнодушно добавил: — Ведьма.— Однако, не выдержав моего смеха, сдался и последовал за мной.
Едва раздался звонок, дверь тотчас открыли.
— А, пташки божьи!
Другой бы на ее месте забыл о нашем уговоре, а она даже не удивилась.
— Как ты хотела! — сухо бросил я ей, напомнив, что она приглашала непременно с утра пораньше.
— Заходите же,— она погнала нас в одну из комнат,—
дам вот только птичьего молока тетушке — и я у вас.
Тут же приоткрылась другая дверь, рядом, сначала из нее показалась клюка с загнутой ручкой, рваный шлепанец и наконец голова на свернутой набок шее, оглядевшая меня снизу вверх.
Можете не верить, гроша не заполучите, хлеб не подешевеет, урожай не вымолите и мне лишние год-два жизни не прибавите — из дверей выкатилась та самая гнусная, скрипучая, въедливая старушня, что не только согнала меня с места, но и выжила из вагона. Ах, мерзкая брехунья, выходит, разорялась она, чтоб на даровщинку попасть не в какие-то там Пештяны, а к племяннице в Нитру!
Я ахнул, не скрою, и вывалил глаза на призрак, раскинул руки, как перебитые клешни, и не смог выдавить из себя даже «здрасьте».
Да, тетенька, что называется, достала меня!
— Господи, примерещится же такое, али я вижу сон наяву? Катка! — грозно потребовала она объяснений.
— Тетуля,— Катка взяла ее под руку и попыталась отманеврировать назад, откуда старуха появилась,— это мой старинный приятель, мы учились вместе. Добрая душа, это он постарался, чтоб вам побольше пенсию дали. Я с ним переписываюсь,— молола Катка.
Не тут-то было! Заткнуть рот тетулечке ей не удалось.
— Закрывай лавочку! Что черту сунуть голову в пасть, что такому довериться — все едино! Послушай же, гони ты его, меченого, в шею! Он давно с безносой колечком обменялся, на кладбище ночует, под дерновым одеяльцем! — Она повысила голос и гневно погрозила рукой: — Гони его! Он трупом смердит! Ката, ты нешто не чуешь? — доносилось из-за дверей, куда хозяйка спровадила старуху.
Я еле сдерживал смех при виде совершенно раздавленного Милана. Вернулась Катка, я обнял ее и поцеловал руку.
— До чего милая старушка! Я прямо в нее влюбился.
Недолгая встреча из-за постного настроения Милана
и Катки была окончательно испорчена. Расставаясь, нового свидания мы с Каткой не назначили. А Милан, опрокинув две кружки пива «У Кролика», поспешил распрощаться, придумав такую дурацкую отговорку, что на нее не понадобилось тратить толковых слов.
В один из дней, когда произошли дальнейшие события, я встретился на Мартинской горе с доктором Вашко. Он не пытался развеять моей меланхолии и сразу заявил, чтоб я не вздумал вытягивать из него никаких утешений, и наконец рекомендовал обратиться к вам (доктору Мучке), поскольку вы занимаетесь изучением психологии хронических больных и вам пригодились бы сведения обо мне.
Доктор Вашко вспоминал, как мы весело проводили с ним время в Татрах, мимоходом обмолвился об одной неблагодарной особе, которая без всяких на то оснований написала на него жалобу, ничего не поделаешь, нытье и мания преследования культивируются тамошней публикой с особым тщанием.
Это было время здравых мыслей и бесстрастных рассуждений, и я преобразился не только внутренне, но и внешне. Перечитывая черновик письма своей брезненской приятельнице Лене, я невольно почесывал затылок — такое оно вышло цветистое и замысловато сформулированное.
Наутро я уехал из Нитры. Не из приятных была причина моего приезда в родной город — я ведь прощался с ним. С теткой толком даже не поговорил, она определенно посетует на это.
Я был одержим новой идеей. А что, если существует средство спасения? Отчетливо помню такую сцену: позади доктора Вашко раскинулась безмятежно лазурная панорама полуденной Нитры. Собеседница Вашко (по-видимому, жена, затрудняюсь сказать определенней) изучала путеводитель по краю и то и дело высказывала замечания, возмущенная неточными сведениями,— короче, производила впечатление просвещенной дамы, факт! И в этот момент старая кляча Нитрава1, то бишь Нитра, которая по-прежнему тащит словацкую историю на самые крутые откосы,— так вот, она подсказала мне шальное сравнение. Сколько раз Нитра лежала пеплом, сколько раз восставала из мертвых, сколько раз история континента отпихивала ее на обочину — и тем не менее!.. Что, если и мне держаться упрямей? Такое поведение смахивает на ребячество, все это жалкие всплески решимости, но такое было, вот и все!
По-видимому, тон доктора Вашко был достаточно серьезный и деловитый, может, он удачно провел психологическую атаку на мою озлобленную, изверившуюся душу, а судьба родного города сыграла лишь вспомогательную роль, но с ее помощью я придал своим надеждам конкретный характер. Отдаю ли я себе отчет, затевая гиблое дело? Что из этого получится? Жаль расплетать веревку о стольких концах, останутся одни короткие обрывки, которые можно использовать, лишь связав узлами.
Пожалуй, письмо Ленке (да, Ленке, что тут такого!), старой возлюбленной, я отправлю не по почте, а съезжу в Брезно и самолично брошу в ее почтовый ящик. Пусть удивится, как быстро работает почта, если захочет.
В автобусе меня охватила жуткая тоска, я совсем разлимонился, поочередно вспоминая всех своих жен: меня трогала Ольгина вздорность, ее брюзжание и крикливость — это, собственно, и послужило причиной моего ухода; мягкость Алицы, ее аффектированная ласковость, обманчивая приветливость, которой так страстно жаждут мужчины, не меньше, чем обездоленные дети — сказок; животность Валики, ее выдумки в любовных утехах не знали границ, она требовала удовлетворения ее желания в любое, самое неподходящее время и в самых неподходящих местах, она знала множество дразнящих приемов и никогда не достигала наивысшего оргазма; я прямо-таки физически ощущал робость и нежность пальцев Мадлены, которая поцелуи предпочитала всяким другим ласкам. Невероятно, но внутренне я был благодарен всем этим неблагодарным женам, которые в итоге хотели только одного — моих денег.
Деньги, деньги! Я никогда не имел вас в избытке. Поначалу я был вашим недолгим хозяином, мне вы доставались с таким трудом, что я постоянно раскидывал вас на две чаши: мои — чужие. Пришлось отказаться от многих своих приятных привычек — вы заперли меня в своем монастыре.
Я думаю о Ленке. Мне снова необходим кто-то посторонний, за чью руку я могу ухватиться, как пьяный в состоянии депрессии, кто-то, кто погладит меня по голове, удивится густоте моей гривы; мне необходимо доказать кому-то свою значимость, видеть в глазах восхищение мной, уважение, подчиняться другому человеку по собственной воле, я снова хочу обрести то блаженное состояние, когда не только тела двух людей, но и души их сливаются.
Ленка поможет мне.
— Христос был всего-навсего самоубийца,— отрезала она категорично, когда я попытался не согласиться с ее трактовкой судьбы Христа,— он легко мог найти другой выход и не идти добровольно на погибель.
— Он знал, что все равно воскреснет, если захочет,— возразил я.
— Тогда о какой жертвенности ты толкуешь?
Подозревает ли она, что дело касается меня, почему так
спрашивает?
Тетка Катки Чундерликовой — полоумная баба и любому встречному-поперечному предсказывает только невзгоды. Но Лена-то говорит о смерти потому, что чует ее во мне! Иного вывода я сделать не способен.
Муж Лены — мой приятель, о наших с ней отношениях не догадывается. Представляю себе его реакцию, если до него что-нибудь дойдет! Хотя сам он не раз хвастал, сколько жен своих друзей он вымахал. Немного заливает, конечно, чтоб выглядеть современным, быть на уровне. Лена над ним подшучивает и в его присутствии задирает мужчин, всех подряд. Ее глупая дерзость действует и мне на нервы, но стоит нам остаться с ней наедине, как она совершенно меняется. «Тебе-то хорошо,— вздыхает она,— тебя совесть не мучит, а вот мне бы впору терзать себя упреками». «А ты не насилуй своей натуры,— поучаю я,— ни тебе, ни себе я не причиняю вреда, и все остается исключительно нашим личным делом».
Шофер перегрел печку, и я вместе с остальными пассажирами погрузился в дрему. По прибытии в Брезно я резко очнулся и отрезвел, и все мечтательные мысли о Лене сразу улетучились. Видимо, во сне мозг работает, не прибегая к помощи приятных воспоминаний, и решает для себя проблему автоматически...
И тем не менее...
Когда в прихожей я торопливо поцеловал Лену в разгоряченные вином щеки, она погладила меня пониже живота. Как хорошо, что я не бросил письмо в почтовый ящик и не забрался под холодное гостиничное одеяло!
Компания приняла меня как своего, шел громкий спор, он был в полном разгаре, и я никак не мог врубиться. Поняв это, Лена позвала меня в полутемную кухню, якобы подсобить ей в чем-то, в чем именно — несущественно.
Приоткрыв дверцу холодильника, Лена погасила свет над полками и плитой и встала так, чтобы в любой момент успеть пяткой прихлопнуть дверцу и загнать свет назад, в щель холодильника, чтобы там, в ледяном чреве, он угас окончательно.
Она притянула меня к себе, руки ее, груди, живот и бедра были горячими, а лоно так просто пылало. Наше молчание она прерывала лишь влажными поцелуями да отрывистыми объяснениями — кто есть кто — в ответ на доносившиеся из комнаты реплики.
— Политикуют? — спросил я как последний недотепа, потому что все было и так ясней ясного.
— Этот тип преподает в техникуме,— комментировала Лена голоса спорщиков, а меня и сейчас еще бросает в жар: она просунула руку между нами внизу.
— Мне-то все — тьфу,— прошипел я ей на ухо,— а ты набиваешься на стопроцентный скандал.
— Мастер из училища,— сухо определила она неуверенный бас, которому не суждено было когда-либо закончить свою мысль.
— Лена, могут войти.— Я вошел в роль пророка-пессимиста.
— Мужа ты и так узнаёшь.— Она дышала мне в ухо, и, не скрою, при упоминании о нем я малость завелся.
— Все они прямо подыхают от зависти друг к другу.— Она с силой дернула меня на себя, потому что я упорно уклонялся.— Носители высокой морали завидуют деньгам, а те, у кого есть деньги, ух, как бы они хотели купить себе ее хоть немножко!
Скрипнула дверь. Лена захлопнула холодильник. Кухонная дверь отворилась не сразу, рука, нажимавшая на ручку, задержалась, входящий дослушивал страстную тираду спорщика, и Лена успела ткнуть в выключатель над мойкой, правда, забывшись, так и держалась за него.
Ленин муж покосился на нас, схватил за горлышко непочатую бутылку и исчез в комнате. У меня с запозданием прояснилось в извилинах, и я поднялся на цыпочках, шаря по пыльным коробкам, стоявшим сверху на полках. И — пожалуйста, голова мужа снова просунулась в дверь, явно для того, чтобы убедиться, не обманывает ли его зрение.
— Спички ищешь? Я их в комнату взял, они на столе. Нате, прикуривайте,— нашел выход старый Войто-Бела. И снова голос его смешался с голосами спорящих.
Мои глаза метали молнии и проклятья, как все вместе взятые язычники и христиане. Лену распирало от вымученного смеха сквозь слезы. Попадись в эту ситуацию мой дед, хохмач, любитель еврейских анекдотов, он бы до самой смерти развлекал знакомых историями на эту тему.
— Я собираюсь скоро помереть,— оглоушил я Лену.
— Сердце пошаливает или замирает у милого? — пижонила Лена, хотя и ей стало явно не по себе.
— Не веришь! А я всерьез.
— Можно мне с тобой поласкаться? — заигрывала она.
— Давай с тобой жить,— поспешил выпалить я, пока не растерял куража.
— А дети?
Невероятно!
— Сами пускай решают, как быть.
— Да, великодушием тебя не попрекнешь.
— До того ли мне?
— ?
— Ты прослушала: я скоро умру.
— Долго ли, коротко ли, а я тебя съем!
— А, да что с тобой, пьяной, разговаривать.— Ей-богу, я был оскорблен.
— Ладно, не грусти, смертушка моя,— фальшивя, запела Лена.
Я схватил кружку, до половины наполненную сливовицей, и ринулся в комнату, чтобы влиться в общий гам. Никто даже не заметил моего появления.
Кому не известно, как легко порезаться, когда бреешься чужим лезвием в чужой квартире, но наиболее-то чужим оказываешься сам себе, как усталый, измученный язык — зубам.
Я оценивал ситуацию, Лена потягивалась в бездетной супружеской постели, заманивая меня к себе. Муж с хмурым видом собирался на работу. Да, он предпочел бы, чтоб мы вышли вместе. Еще и поэтому я хотел, чтоб он слышал наши голоса, но не слова.
— Первым делом устроишь мне в Братиславе жилье,— рассуждала Лена. Да, мое предложение жить вместе обрадовало ее как новая игрушка.— Наконец-то мы заживем как хорошие муж и жена — ты в своей, я в своей квартире. Захочешь меня — постучишь. Заскучаю я — позвоню тебе.
— Эта система развалится еще до того, как мы окажемся вместе,— запротестовал я больше из вежливости и перевел разговор на другое: — О чем вчера был такой горячий спор?
— Да ни о чем... Почему развалится?
— Хм! У каждого из нас будет своя компания по интересам — половым и прочим... Не помнишь? Этот, из техникума, объяснял мастеру, а твой муж поддакивал.
— Пьяные бредни.
— Можно подумать, что ты не пила!
— Я-то помню, а вот у тебя провал в памяти, не дырка, а целая дыра во вселенной! Черная дыра!
— Пусть будет твоя правда! — Остальные слова я проглотил, пожирая глазами три темных пятна под Лениной чисто символической ночной сорочкой; они безжалостно атаковали мои чувства. Лена раздвинула шторы и села ко мне на постель. У меня задрожал подбородок.
— Элементарно простая теория. Не знаю, найду ли я точные слова, но ты уж соображай сам и подставляй, какие нужно. Политехник утверждал, что не видит разницы между философскими системами. Во-первых, мол, потому, что каждая из них оперирует разными понятиями, каждая как бы изъясняется на своем собственном языке. И в слова, внешне одинаковые, вкладывается различное содержание. Он, например, говорил о слове «время» и различных его толкованиях. А во-вторых... Что же было дальше? — Она взяла мою руку и положила себе на сердце. Тут щелкнул замок в передней. Лена спокойно встала, медленным, танцевальным шагом двинулась к супружеской постели, не прерывая объяснений и ни малейшим изменением интонации не выдав, что никого не ждала.— И еще он заявил, что любая философия, собственно, по-своему права и что все они в совокупности представляют собой единую мудрость человечества. Если две разные системы спорят между собой, это не значит, что обе не правы. Но когда он заговорил, что один плюс один — это и два, и одиннадцать, два из троичной или десятичной системы и одиннадцать из парной, что- то в этом роде, вот тут я перестала понимать.
— Так оно и есть,— сказал я и пальцем указал на дверь в прихожую, где раздавался нарочитый шум. Лена игнорировала мой намек.
— А еще один плюс один — это два и в то же время не обязательно два, и вообще не два.
— У тебя такая хорошая память?
— Ты проверяешь меня, а сам-то тоже все это помнишь?
Я не ответил, потому что вошел муж в нижнем белье
и полез к ней под одеяло. Он взял отгул в счет отпуска.
Лучше и не сопротивляться! Да, совет дороже денег, ну вас всех! Лена провожала меня на вокзал как близкого родственника! Мы молча прихлебываем кофе и радуемся расставанию.
Потом заговорили о художнике Дюро Бубче, который прославился скульптурными композициями для фонтанов: каменные голуби на головах ребятишек, утки, плавающие в воде, еще три голубя украшают парапет фонтана.
— Дюро опять что-то выдумал — решил выставлять свои картины по одной. Он живет на первом этаже, окна выходят на улицу, одно он переделал в дверь и устроил персональную картинную галерею. Жена его выступает в роли кассирши, экскурсовода и сторожихи, за это он положил ей восемьсот крон жалованья.
— Сделал фигуру и голубей, которые будут ее обсиживать?! — Лена презрительно фыркнула, а я продолжил нашу беседу словами Дюро Бубчи:
— Я не собираюсь рекламировать себя и расхваливать, я просто хочу говорить о себе.
— ?!
— Мне бы жену вроде тебя. Твой прототип, мне кажется, я ношу в своем сердце.
— Иван, ты меня любишь? — развеселилась Лена.
— Наверное.
— В таком случае мы больше не увидимся. Подобные сумасбродства — не для меня. Да и не для тебя.
— Испугалась? Когда ты стала пуганой вороной?
— Восемнадцать лет я была блондинкой,— улыбнулась Лена,— и пошел-ка ты к чертям собачьим, еще и насмехаться будешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12