Через час мы присоединились к колонне и вышли из села.
Хотя ночью пришлось мало спать, идти было легко, ведь шли днем. К тому же наш взвод шагал во главе колонны, и мы могли двигаться с той скоростью, какая была нам удобна..,
Маршрут был известен, мы опередили полк километров на пять и смогли отдохнуть в одном из встречных сел, пока нас не нагнала колонна.
К месту назначения мы прибыли заблаговременно и уговорили начальника тыла дать квартиру, которую нам хотелось.
На одном из привалов я достал несколько листов немецкой карты и увидел, что движемся мы по направлению к Харькову. Рассмотрев карту и вспомнив последние сообщения Информбюро, я понял, что без наших быстрых передвижений по флангу мы не смогли бы сейчас таким темпом идти вперед, к Харькову.
И хотя полк вышел в поход среди ночи, я обрадовался — впереди лежал родной город.
Харьков!
Часа два полк шел по тракту, потом свернул в сторону и двигался уже по едва заметной дороге, пробитой в глубоком снегу. Впереди рота автоматчиков, за нею дивизион артиллерии, потом разведка. Перед нами расстилалась не дорога, а две глубокие колеи, наполненные сыпучим снегом. Идти было трудно, и, когда полк остановился, все очень обрадовались.
Но остановка затянулась, и наш командир взвода, прихватив меня, пошел разузнать, в чем дело. Выяснилось, что дорога обрывалась возле одного из стогов. Проводники, взятые в селе, два старика — кум Андрий и кум Сергий — беспомощно разводили руками.
— Должно, мы свернули раньше времени? А, кум Андрий?
— Может, и так, кум Сергий.
Комбат-2, который вел сегодня колонну, нервничал, рассматривая карту при свете электрического фонарика. Ветер рвал, засыпал мелким сухим снегом бумагу, и мы со старшим лейтенантом помогали комбату расправлять и держать карту. Где-то поблизости должен быть хутор. Мы вглядывались в серую мглу, но не видели ничего, кроме бескрайнего белого поля.
— Дайте мне этого автоматчика,— попросил комбат у старшего лейтенанта, указывая на меня.
Усевшись с комбатом и двумя стариками в сани, мы поехали в степь. Каждые полкилометра мы останавливались и расходились в разные стороны в поисках хутора. Казалось, что-то чернело на горизонте, и я, увязая в глубоком снегу, бежал в ту сторону, но вместо дома
натыкался на нескошенное поле или на кусты прошлогоднего бурьяна.
Мы потоптались так часа два, и, мокрый от пота, я едва сдерживал злость, накопившуюся против стариков. Вдруг мы увидели огоньки, они то появлялись, то гасли справа от нас. Очевидно, там лежал тракт.
— Выйдем на дорогу,— посоветовал я,— и поищем хутор по ту сторону тракта, как это указано на карте.
Через полчаса мы были у дороги, по которой на малом свете нескончаемой вереницей двигалась какая-то мотомеханизированная часть.
«На Харьков!» — мелькнула радостная мысль, и холодная, ветреная ночь уже не казалась такой неприветливой. На наше счастье, хутор оказался совсем рядом, и мы попали прямо на огороды, а через десять минут, сменив двух стариков на одного дядьку Мусия, выехали в полк.
Но пока мы с комбатом блуждали по степи, полк нашел дорогу, и мы, вернувшись на то место, откуда уехали, застали лишь последние подразделения второго полка нашей дивизии, который шел за нашим. О том, чтобы обогнать два полка на уставшей лошади, нечего было и думать, комбат решил вернутся на хутор и оттуда по другой дороге догонять полк. Мне он скомандовал:
— В свое подразделение шагом марш!
Минут десять я шел за полком, сдерживая обиду на комбата-2, который забросил меня за восемь, а может, и за десять километров от моего полка. Потом я сошел с дороги и, увязая в снегу, стал обгонять колонну. Иногда попадались места, где снежный наст был тверд, и я метров десять легко бежал, потом снова попадал на мягкий снег и едва брел. Устав, я возвращался на дорогу и присоединялся к колонне. Как назло, полк двигался почти без остановок; и когда я в конце концов опередил его, у меня звенело в ушах и я едва плелся.
Теперь надо было обогнать свой полк. На мое счастье, в нашем обозе, который двигался позади, я встретил знакомого бойца, и он охотно предложил меня подвезти. Я сел, но уже минут через десять моя мокрая от пота одежда так заледенела на ветру, что я был вынужден соскочить с подводы и побежать вперед.
Снова глубокий снег, но понемногу я обгоняю одно за другим наши подразделения, хотя и чувствую, что до головы колонны еще далеко.
Я бегу все медленнее и медленнее, замечаю, что подразделение, которое я несколько минут назад обогнал, теперь обходит меня. Шатаясь, иду еще несколько шагов, и вдруг все становится мне безразлично. Ложусь в снег, втягиваю голову в плечи, глаза у меня слипаются, и я засыпаю.
— Боец! Эй, боец! Замерзнешь,— звучит где-то сбоку.
Я весь дрожу от холода, но не встаю. Только зло берет, что разбудили.
— Замерзнешь, солдат!— снова кричит кто-то из колонны, и я отвечаю грязной бранью.
Однако холод поднимает меня с земли. Ноги затекли, я падаю, встаю и снова падаю. Потом, размявшись, бегу вперед и, обогнав колонну до середины, вижу на сером горизонте силуэты домов.
Село! -
Я выбираю дом с дымком, в нем нет еще ни одного солдата, и, упав на солому, чувствую себя на седьмом небе.
Просыпается мальчик лет пяти и тихонько спрашивает у матери:
— Это наш дядя?
— Наш.
— Не немец?
— Нет.
Мальчик садится на печи и не сводит с меня счастливых глаз. Я роюсь в карманах и даю ему несколько конфет, но он не обращает на них внимания, а с восхищением смотрит на меня:
— Наш дядя! ..
В комнату входит мой знакомый фельдшер. Он отряхивает с себя снег, счищает с бровей иней и взволнованно рассказывает о красноармейце, который заснул у дороги.
— Замерзнет ведь! И вместо благодарности за то, что разбудил его, он же меня отругал!
Смеясь, сознаюсь, что это был я...
— Неужели вы могли так выругаться?
— Мог,— и я рассказываю, сколько мне пришлось побегать сегодня ночью.
Женщина уговаривает мальчика уснуть, но он протестует качает головой:
— Я сегодня не усну. Я буду смотреть на нашего дядю.
Фельдшер хватает мальчика на руки и крепко целует. Мать плачет.
— Как мы вас ждали...
Мог ли ребенок глядеть на нас такими счастливыми глазами, если бы нас не ждали в этом доме?
От фельдшера я узнаю, что наш полк простоит в селе часа три; надо пропустить вперед второй полк нашей дивизии.
— Вы знаете, мы идем на Харьков! — взволнованно говорю я фельдшеру.
— Похоже! А что? — равнодушно бросает он.
— Как что! Я же из Харькова!
— О, поздравляю, поздравляю!—Он крепко пожимает мне руку.
Я прощаюсь с мальчиком и его матерью и через двадцать минут рапортую командиру о благополучном прибытии.
Когда звучит команда: «Выходи строиться!» — у меня все тело ноет, словно побитое, в суставах тупая, тянущая боль. Какая нечеловеческая усталость! Но в глубине сознания шевелится радость. Я пробую вспомнить, перебираю в памяти события прошедшего дня.
Ага! Харьков! Мы идем освобождать мой родной город!
Старшего лейтенанта вызывают в штаб полка. Он возвращается с двумя деревенскими парнями.
— Кто хочет пойти на ликвидацию группы немецких офицеров?
Восемнадцать вооруженных до зубов фашистов вчера вечером засели в семи километрах отсюда и сейчас спят. Двое ребят сообщили об этом наступающим. Двое других отправились искать партизан. Если двинуться сейчас, то мы успеем захватить немцев, пока они спят,
— Кто пойдет?
Тело, кажется, перестает ныть, и боль в суставах исчезает.
— Я пойду.
Рассветало, когда мы, четверо разведчиков, в сопровождении двух парней, вооруженных трофейными винтовками, двинулись к хутору Маяк. Мы спешили, чтобы захватить немцев врасплох. Не обращая внимания на глубокий снег, мы шагали напрямик, одержимые одной лишь мыслью — не опоздать.
Серый холодный день без солнца только начинался,
когда мы перешли глубокий овраг и присели под холмом, за которым лежал хутор.
Мы свернули самокрутки и прислушались. Абсолютная тишина. Одного из проводников посылаем вперед — выглянуть из-за холма. Не успевает он скрыться, как на хуторе поднимается бешеная стрельба. Нас словно ветром сдувает с места, и мы мчимся на холм.
Мы видим, как по хутору, стреляя, мечутся человек двадцать партизан.
Невзначай я поворачиваю голову вправо и замечаю четыре фигуры в белых халатах, мчащиеся по нескошен- ному полю. От хутора они за километр, от нас — метров за пятьсот.
— Убежали немцы! ..— констатирует проводник.
Четыре фигуры быстро поворачиваются к хутору,
стреляют и снова бегут.
Мы открываем огонь из двух автоматов и четырех винтовок. Немцы падают. Мы кидаемся к ним, но через несколько минут они поднимаются уже подальше от нас и бегут, отстреливаясь на ходу. Снова огонь, и снова немцы падают.
— Сбегут! ..— говорит проводник.
— Я постараюсь, чтобы не сбежали!
Решать надо быстро.
— Будьте наготове, — говорю я тем, кто вооружен винтовками, — и как только немцы станут подниматься, стреляйте, не давайте им оторваться от земли.
Четверо с винтовками остаются на месте, а мы, два автоматчика, пригнувшись, мчимся к немцам.
До немцев метров двести, но нас двое, а их четверо. Надо бить наверняка.
От быстрого бега спирает дыхание. Рубашки мокры от пота. Мне кажется, что дышим мы громко, словно кузнечные мехи, и немцы вот-вот услышат.
Ложимся и ползем. Сухой бурьян царапает лицо, но я ничего не замечаю. Все внимание сосредоточенно на четырех фигурах, которые возникают перед глазами, мгновенье бегут и снова падают.
Проходит минут десять, а может быть, час — не знаю: я утрачиваю способность ощущать время. До немцев уже шагов сто. Мы приближаемся!
Пот заливает глаза, сердце от напряжения колотится так, что вот-вот выскочит из груди. Мы проползаем метров пятьдесят, может семьдесят, и вдруг слышим
немецкую речь. Немцы говорят негромко, но мы отчетливо слышим. Я подаю знак товарищу и готовлю автомат.
Неожиданно близко, в тридцати или сорока шагах от нас, вырастают четыре фигуры в белых халатах, с полевыми сумками через плечо. Лица у немцев застывшие, напряженные, они стреляют поверх наших голов и не успевают повернуться, как грохот наших автоматов наполняет всю окрестность.
Немцы падают, а мы, не переставая стрелять, поднимаемся и бежим к ним.
Видно, теперь немцы лежат всерьез.
— Фу-у! — вдруг вырывается у нас обоих, и мы, шатаясь, подходим к беглецам.
Они не шевелятся. На белых халатах, увеличиваясь, медленно расходятся алые пятна.
Я вытираю вспотевшее лицо и вижу, что рука моя в крови.
— Ранен я, что ли?
Товарищ протягивает мне зеркальце, и я вижу в нем свое исцарапанное лицо.
Мы дожидаемся остальных, потом забираем документы, оружие и медленно направляемся на хутор. Нас встречают партизаны и население.
Ни один немец не ушел.
Теперь мы можем отдохнуть. Маршрут полка известен, и можно не торопиться.
После обеда крестьяне показывают нам путь, значительно более близкий, и на следующий день к вечеру мы нагоняем наш полк. А в своей памяти я запечатлеваю еще одну, четвертую ночь, которую бессовестно проспал с вечера до утра.
Еще трое суток дивизия движется прямо на запад, и я с волнением гляжу на карту — до Харькова восемьдесят километров.
Неужто я увижу свой дом? Харьков!
8
Полковая колонна еще стояла, заняв всю длинную деревенскую улицу, когда впереди прозвучала команда:
— Противотанковая рота, вперед!
Старшина, который посматривал на длинные ряды домов, по-хозяйски прикидывал, где лучше стать на
квартиру, настороженно повернулся лицом к голове колонны.
Через минуту была передана новая команда:
— Разведка, вперед!
Мы добежали до двора, в который свернули, и пошли за ними. Сад этого дома выходил в степь. Командир полка с офицерами штаба и командирами батальонов стоял в саду и вглядывался в поле, откуда к селу медленно ползли два танка. Пэтээровны быстро устанавливали свои ружья.
Когда танки были от нас в полутора километрах, кто-то из пэтээровцев выстрелил. За ним громко заухало еще несколько противотанковых ружей. Танки разом повернули и быстро пошли назад.
— Эх вы! — разочарованно обратился командир полка к командиру роты ПТР.— Не могли подпустить поближе.
«Эх вы!» — кажется, говорил взгляд каждого из нас.
Мы постояли еще с полчаса, вглядываясь в степь, но танки не показывались. Командир полка махнул рукой, и мы нехотя ушли.
— Ну, теперь готовьтесь к завтрашнему дню! — сказал кто-то из офицеров.
Взвод занял хороший, просторный и теплый дом, но никто не ложился спать. Наконец, когда уже совсем стемнело, вернулся из штаба старший лейтенант и принес задание:
— Сегодня в разведку идут две группы. Одна — в сторону фронта, откуда появлялись танки, вторая — направо, во фланг.
Задание фланговой группы, куда попал и я, состояло в том, чтобы выяснить, не засели ли немцы на ближайшем хуторе, и, если нет, пройти дальше, до следующего села за восемь километров от места, где мы находились, и постараться взять там «языка».
Только выйдя из села, я вспомнил, что у меня не в порядке валенок: на подошве против большого пальца появилась небольшая дырочка, и туда помаленьку набивался снег. Восемь километров туда и восемь обратно — это шестнадцать. Валенок не выдержит. Не хотелось отморозить ногу и не хотелось говорить об этом старшему лейтенанту, который вел нашу группу. Сейчас дырочка маленькая, но что будет через пять — десять километров? Ругая себя за неосмотрительность, я все проверял, не увеличивается ли дырка, а ничто так не мешает идти,
как ожидание, что вот-вот порвется что-то в амуниции.
Ночь выдалась темная, хутор появился перед глазами неожиданно. Я подошел к первому дому и толкнул дверь.
— Откройте!
В доме было тепло, пахло васильками и еще чем-то неуловимо приятным, как из крынки, в которой было свежее молоко. Старик хозяин обстоятельно доложил обстановку:
— У нас немцев нет! А дальше — стоят. Ночью аккуратно себя охраняют. В первом же дворе, как войдешь,— противотанковая батарея и два пулемета,— это старик видел сам.— В огородах тоже пулеметы. По улицам всю ночь ходят патрули, а возле дворов по-разному— где есть, где нет.
Мы внимательно слушали.
— Может, вам с огородов зайти? — сам с собой советовался старик.— Если б хоть видать было! А то в самый раз наткнешься на пулемет. ..
— Немцы или итальянцы?
— Немец.
Валенок оттаял, и я почувствовал, что портянка мокрая. Разулся и перемотал портянку на другую сторону.
Старик взялся проводить нас до села. Старуха, не говоря ни слова, серьезно, как в церкви, смотрела на мужа. Когда он надел тулуп, бабушка слезла с печи, вытащила из сундука белую женскую сорочку и без улыбки сказала:
— Может, натянешь на тулуп? '
Потом подала белый платок повязать голову.
— Это же ты, бабка, себе на смерть приготовила.
— А теперь, может, пожить еще придется,— впервые улыбнулась старуха и, перекрестив всех, заперла за нами дверь.
Мы шли по дороге, совершенно не таясь. Ночью немцы боятся ходить, уверял старик. Когда мы, наметив план операции и распределив роли, свернули с дороги и пошли к огородам, я почувствовал, что палец вылез из валенка. Останавливаться было поздно. Я шел во второй паре спереди и думал не о задании, а о том, как помочь своему горю.
«Эврика! Нашел!» — мелькнуло в голове.
Я натяну на ногу рукавицу, а сверху драный вале
нок, а если нога в рукавицу не влезет — отрежу напальчник и надену его на палец.
И в тот же миг, разорвав тишину, прямо перед нами бешено застрочил пулемет. Я упал. Пулемет не смолкал, пули издавали короткий зловещий звук — как всегда, когда они вонзаются близко.
Не медля ни минуты, мы, все четверо, ползком ринулись к пулемету. Земляк и Кузьмин — в первой паре, я и Саша — в нескольких шагах от них.
Пулемет сделал паузу, тотчас застучали автоматы наших разведчиков, оставшихся позади нас. Захлебываясь, снова бешено застрочил немецкий пулемет, и мне казалось, что я чувствую силу, с какой вражеский солдат нажимает на ручки.
В пяти шагах от пулеметчика мы с Сашей останавливаемся. Пулемет неистовствует, я ничего не слышу и только слежу за тем, как, сливаясь со снегом, исчезают фигуры Земляка и Кузьмина. Пулемет дает очередь в воздух, это видно по отблескам, и смолкает. Теперь доносится лишь тяжелое дыхание людей. В напряженной тишине хлопает открытая рывком дверь дома, и в ту же секунду мы с Сашей бьем из автомата по дому, по дверям, по окнам.
Не снимая руки с затвора, я прислушиваюсь. Возле дома тихо, но с дальних улиц доносится шум растревоженного лагеря. Слышен галоп всадников, выкрики команд. Проползают, волоча темный сверток, Земляк и Кузьмин. Загорается зеленая ракета, и я успеваю заметить, как мои товарищи падают на пленного, закрывая собой его зеленую шинель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10