Приятель продавал по смехотворной цене, жена настояла на покупке, помню кошмарные дни, когда учился ездить, а кончилось тем, что за руль садилась только жена. Но и ее замучили постоянные ремонты, и в конце концов у меня осталось только смутное воспоминание какая педаль тормоз, а какая газ.
Сейчас смотрел с любопытством, здесь тоже нашпиговано компьютерами, а с ними дружу, у меня следит за квартирой, а тут наверняка умеет не только присматривать за экономным расходом топлива и тормозами.
Володя перехватил мой взгляд, объяснил словоохотливо:
– Здесь кроме базовой программы, есть и добавочные функции... Наши умельцы постарались. Кто от хорошего настроения, кто от желания себя показать, а кто и на спор, что сумеет.
– Так что же программа умеет?
Володя с неловкостью пожал плечами:
– Честно говоря, еще не знаю. Это холодильники, какие были двадцать лет назад, такие и сейчас. А за компьютерами не угнаться! А программы так вовсе каждый месяц новые...
– Я бы угнался, – сообщил я.
Он покосился на меня с удивлением:
– Вы?
– А что, – возразил я, – что во мне не так? Ни очков, ни бороды?
* * *
Я пришел первым, не считая секретаршу Марину. Поздоровался, сел тихонько в просторной, как банкетный зал, приемной, Марина улыбнулась ободряюще. Глаза ее не отрывались от компьютера, но я уловил ее короткий взгляд, вроде бы скользящий, так ли одет для встречи с президентом, но осталось ощущение, что могу теперь спрашивать, глядя в это милое личико, так ли у меня с почками, нет ли уплотнений в легких и скоро ли наступит простатит, обязательная болезнь, как пишут, для всех мужчин.
Дверь со стороны анфилады холлов была распахнута. К нам иногда заглядывали, я всякий раз ловил на себе профессионально ощупывающие взгляды.
Наконец боком вдвинулся грузный Краснохарев. Главой правительства он не выглядел, во всяком случае, сейчас. На его слегка обрюзгшем лице просматривалась глубоко спрятанная тоска по тому времени, когда был главой Сибгаза, когда в его великолепную работу технаря и организатора не примешивалась ни подлейшая политика, ни всякие подводные течения, когда мог во всем блеске развивать свою отрасль, к изумлению всех подавив на мировом рынке отчаянное сопротивление Рургаза и баварских магнатов, а когда пришла пора реформ, первым в стране перестроил всю отрасль на новые отношения. Но на его беду призвали в премьер-министры, где сменил позера и политика, доведшего страну до краха, но ухитрившегося остаться в глазах полуинтеллигенции героем реформ.
Он сел за два стула от меня. В мою сторону даже не взглянул: ни враждебно, ни безразлично. В глазах были тоска и желание, чтобы поскорее все кончилось, а его отпустили восвояси. Обратно в Сибирь.
Через пару минут шумно вошел Яузов, министр обороны. Краснорожий, грузный, морда ящиком, глаза тупые, сонные. Когда Марина встала, чтобы снять с полки зип, он оценивающе оглядел ее с головы до ног, неспешно раздел взглядом, так же неспешно одел, и лишь тогда произнес рокочущим басом:
– Леночка, ты бы нам кофейку покрепче... А мне, ты знаешь, не ваши наперстки, а мой стакан.
Она кисло улыбнулась, вояка никак не запомнит ее имени, для него все секретари – Леночки, но спорить бесполезно, что возьмешь с меднолобого, унтер Пришибеев рядом с ним покажется Маканиным, а я проводил его долгим взглядом, пытаясь понять, чего ждать от генерала, что всем своим видом дает понять, что всего лишь тупой вояка, исполнитель, в политику не лезет, депутатские бредни не понимает и презирает, любит крепкую водку и толстых девок. Но я пару лет тому случайно наткнулся на него в Союзе Писателей, он зашел по поводу своего друга-ветерана, его окружили члены секции военно-патриотической книги, начались разговоры, я невольно прислушался, ожидая генеральских глупостей, но этот красномордый отвечал быстро, не прислушиваясь к словам, грамотно строил фразы, и на лицах собравшихся я заметил некоторое разочарование.
Этот эпизодец так бы и забылся, но генерала затащили в зал, уговорили выступить. И тут я увидел, как на трибуну взошел настоящий генерал: квадратномордый, презирающий штатских в зале, а когда заговорил властным и таким начальственным голосом, что я возненавидел бы армию, если бы уже не ненавидел – в его речи не было фразы, где не перепутал бы ударения или глагольные формы.
Не сразу по голове стукнуло: а кому нужен министр обороны, который знает поэзию, декламирует Гумилева и Киплинга, наизусть знает всего Симонова? Такой, того гляди, от поэзии еще и к политике перейдет.
Я сидел смирно, хотя должен был либо распластаться от почтения, как-никак одни правители, либо повизгивать от восторга, что удостоился. Но я помнил, что правителей забывают, а помнят творцов, я себя без ложной скромности относил к творцам. К тому же эти вершители судеб выглядят как побитые собаки.
Вошел высокий мужчина, плотно сбитый, моложавый, еще не грузный, в котором я к великому изумлению узнал Усачева. Главный разоритель страны, как его называли, самый ненавидимый простым народом, он был мишенью для всех кандидатов хоть в президенты, хоть в губернаторы, хоть в секретари сельсовета, всякий обещал, что, придя к власти, обязательно разделается с этим мерзавцем.
Сейчас он, как и Краснохарев, держался с подчеркнутой независимостью. В команде президента не быть, ясно, а что миллионы долларов на счетах в швейцарских банках... что ж, швейцары тайны хранить умеют.
Он расстегнул воротник, ослабил галстук. Я, напротив, ежился. За стеклами ветерок погнал облако пыли, в синем небе уже повисло не по-весеннему знойное солнце, но здесь прохладно, воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка, так сказал бы Тургенев, но теперь от ребенка пахнет такой жуткой смесью импортных шампуней, мыла с добавками, лосьонами и кремами, что чистота и свежесть какие-то не совсем натуральные.
Вслед за Усачевым ослабил галстук и Краснохарев, но расстегнуть рубашку не посмел: чиновник до кончика ногтей. Я демонстративно расстегнул рубашку чуть ли не до пояса, подвернул рукава до самых плеч. Не потому, что жарко, просто захотелось по-детски как-то утвердится, показать если не интеллектуальную мощь, то хотя бы независимость, это проще.
Приемная постепенно заполнялась людом. Все как один откормленные, огромные, неповоротливые, как носороги, хотя это я зря о носорогах, те как раз быстрые звери, а эти слова лишнего не скажут, чтобы десять раз не прокатать в голове со всех сторон: не ляпнуть бы что такое, что тут же подхватит подлая рать газетчиков, имиджу урон...
Разве что Коган, министр финансов не так грузен, но и он двигается, словно плавает в плотной воде, а когда поворачивается, то заранее надевает довольную улыбку: вдруг да какая тварь с фотоаппаратом заснимет угрюмую рожу, это же падение акций на всех мировых биржах!
Последним явился Забайкалов, министр иностранных дел. Грузный и очень медленный в движениях и словах, чем-то похожий на старого филина, глаза заплывшие, словно от постоянных пьянок, но мозг, как я чувствовал, работает со скоростью графической станции. Это настоящий политик, при нарочито замедленной речи успевает продумать сотни вариантов ответов на вопросы, выбирает безошибочно лучший.
* * *
Постепенно народу набралось больше, чем стульев. Трое делали вид, что рассматривают картины на стенах. Я украдкой посматривал на собравшихся. Некоторых знал по фото в газетах, слышал интервью по телевидению. Все держатся настороженно, поглядывают друг на друга искоса, украдкой, еще не зная расстановку сил, не желая связывать себя никакими нитями.
У Краснохарева вид все несчастнее. Если многие из собравшихся активно участвовали в выборах против Кречета, то он и вовсе баллотировался на пост президента...
На том конце приемной, как раз напротив меня, сидел Яузов. От его красной, будто натертой кирпичом, рожи несло откровенной неприязнью ко всем штатским, что бесцельно слоняются по комнате, вместо того, чтобы маршировать, и особенно ко мне, единственному, кто явился не в костюме и галстуке, а в джинсе. Пусть чистой и аккуратной, но все же...
Плевать, ответил я ему взглядом. Я сюда не напрашивался. Если меня вышибут, вернусь к своей научной работе. А если вышибут тебя...
Он грозно хрюкнул, мясистое лицо налилось темной кровью так, что едва не брызгала из всех пор. Водянистые глаза уставились на дверь кабинета.
На столе Маринки звякнуло. Судя по бликам на ее лице, на дисплее сменилось изображение. Она вскинула глаза на всех разом, никого не выделяя:
– Господин президент просит вас в кабинет.
Даже голос ее был ровным, бесцветным, подчеркнуто нейтральным. Заскрипели стулья, министры поднимались тяжело, приемная наполнилась хрустом коленных суставов, хриплым дыханием.
Перед дверью наступила понятная минута замешательства, но в любой группе всегда находится лидер, Яузов грузно направился к двери. Остальные, как гуси на водопой, потянулись следом, сталкиваясь и застревая в узком проходе. Дивясь собственной смелости, я поднял руку, стукнул по крючку. Вторая створка распахнулась, хотя по эту сторону уже оставался я один.
Мне показалось, что Кречет слегка улыбнулся. Собравшиеся смотрели на него выжидательно. Он сделал широкий жест:
– Прошу садиться.
Глава 9
Все сели, стараясь не смотреть друг на друга. Настоящие политики. Когда неизвестно, кто останется, а кого вышибут, опасно даже взглядом выказать расположение или даже узнавание друг друга.
Кречет прошелся по кабинету. Яузов дергался, порываясь вскочить, не мог сидеть в присутствии президента, что по конституции являлся и главнокомандующим. Остальные сидели чинно, преданно смотрели в грозное лицо генерала, который стал президентом.
Кречет оглядел всех исподлобья. Чему-то хмыкнул, не заговорил, а почти прорычал:
– Итак, позвольте представиться: президент Кречет. Платон Тарасович. Зачем я вас пригласил?.. Дело в том, что в администрации президента, как и в правительстве, были люди, которые служили своему карману, таких везде большинство, находились такие, что служили президенту, а были и такие, которые служили Отечеству. Если не всем нравится это определение, вон Когана перекосило, тогда скажем – стране, народу, человечеству, цивилизации. Челядь мне ни к чему, сам себе шнурки завязываю, так что в этой комнате прошу остаться тех, кто будет работать так, что пар пойдет из задницы.
Никто не шелохнулся, не произнес ни слова, но я ощутил нечто, что прокатилось по кабинету и осталось. Кречет прошелся по кабинету вдоль карты, я мгновенно вообразил его с трубкой в руке, одел в китель и дорисовал усы.
Он бросил на меня быстрый цепкий взгляд, уловил мою едва заметную усмешку. Министры начали переглядываться.
– Итак, – проговорил Кречет все тем же неприятным голосом, – как видите, я не привел своей команды. У меня ее просто нет. Победил я, опираясь на волю народа, а не на умело спланированную предвыборную кампанию, которую провели мои помощники... и которые станут правительством. Я готов работать с вами. Конечно, с теми, чьи предложения покажутся дельными.
Среди собравшихся пронесся едва слышный шумок. Никто не двинул и мускулом, это был шумок от бешено работающих мозгов, когда каждый старается уловить, что хочет услышать всесильный генерал, и тут же подать ему на блюдечке с голубой каемочкой.
Краснохарев, тяжелый и еще больше погрузневший, проговорил осторожно:
– Платон Тарасович, не обессудьте, но по правилам я подаю в отставку вместе со всем кабинетом. А уж потом вы назначаете нового, а тот формирует правительство и представляет вам на одобрение...
Кречет отмахнулся:
– Да знаю я эти процедуры! Все так и сделаем. Но сейчас давайте работать, чтобы не терять ни дня, ни часа! Страна уже и так потеряла несколько лет.
По кабинету пронеся шумок недоверия. А Краснохарев, ничуть не обрадованный, развел руками:
– Ну... в любом случае, мы хотели бы больше знать, чего вы хотите. На самом деле. Обещания на выборах это одно...
Он смотрел спокойно, даже с некоторым брезгливым облегчением. Ну и отстраняй, говорил его взгляд. Осточертело это премьерство. Всех собак на тебя вешают! Вернусь в свою промышленность, там мне все еще нет равных. И Рургаз, и Бескиды, и Богемия помнят, кто поставил на колени.
Кречет взглянул в упор:
– Мои слова с делом на расходятся. Что обещал, то выполню. Нет – пущу пулю в лоб. Но я знаю, с чего начинать! То, без чего не сработает ни
бы овладела умами. Которая заставила бы трудиться даже тогда, когда уже силы кончились, когда ни рубль, ни доллар не поднимут с ринга. Или с дивана.
Усачев поднял руку, как школьник на уроке:
– Господин президент... я что-то пока не понял, зачем позвали меня.
Кречет повернулся, вперил в него тяжелый взор налитых кровью глаз:
– Непонятно? А чего вы ждете?
Усачев развел руками:
– Ну, военно-полевой суд... Заседание тройки... Решение НКВД о враге народа...
Кречет буркнул:
– А чего-нибудь... еще невероятнее? Чтоб такая глупость, чтобы и на голову не налезла?
Усачев широко улыбнулся, зубы ровные, хотя, несмотря на молодость, наполовину изъеденные и желтые:
– Ну, вы предложите мне разработать программу экстренных мер по оздоровлению экономики.
Кречет буркнул:
– Вот сидите и разрабатывайте.
Усачев остался с раскрытым ртом, а Кречет повернулся к нам. Я помалкивал, мне нужно время, чтобы вжиться, министры переглядываются украдкой, но никто не решается раскрыть рот. Когда молчишь, всегда сойдешь за умного, а раскроешь рот – уже бабушка надвое сказала.
Кречет оглядел всех исподлобья. Голос его был похож на рык:
– Я хочу, чтобы все поняли: произошла не просто смена президента, а народ потребовал другой курс! Если бы просто смена одной жирной рожи на другую, то вон сколько рвалось к этому креслу! Все одинаковые, словно из одного инкубатора. Так что успокаивающие речи о преемственности курса... знаете куда. О каких реформах может идти речь, если половина кабинета ни на что не способна!
Коган, министр финансов, вежливо поинтересовался:
– А другая половина?
– Другая, – рыкнул Кречет еще злее, – способна на все!
– Как верно сказано, – восхитился Коган. – А какая из этих половин больше?
– Это вам не Одесса, – огрызнулся Кречет. Потом внимательно посмотрел на Когана, – А что это у нас за министр финансов, у которого половинки разные?
– Потому что министр, а не математик, – отпарировал Коган без боязни. – Я-то знаю, что дважды два не четыре или шесть, а сколько вам, господин президент, угодно. И что бы вы ни говорили на выборах... гм... словом, как я понимаю, в кабинете будут серьезные перестановки?
Кречет фыркнул:
– Когда в заведении дела не идут, надо девочек менять, а не мебель.
Коган толкнул Краснохарева:
– Как он элегантно обозвал кабинет министров борделем, а? А говорят, что прям, как армейский Устав. Умеет выражаться иносказательно!
Краснохарев обиженно сопел, но спорить с грозным генералом не смел. Кречет хлопнул ладонью по столу, перешептывания затихли:
– Прошу высказываться! И не страшиться самых диких предложений. Бывает, что в дикости больше смысла, чем в часовом словоблудии какого-нибудь умника из подкомитета.
Все переглядывались, наконец заговорил Коломиец, министр культуры, медленно и тщательно выбирая слова, красивый и импозантный, с благородным одухотворенным лицом стареющего аристократа:
– Подъем экономики невозможен без общего подъема культуры всего населения нашей великой страны, все равно великой, ибо наши славные традиции, наши корни и наше мистическое воссоединение с Богом, нравственные истоки и глубокая одухотворенность народа, что сохранилась, несмотря на развращающее действие отдельных факторов западной цивилизации... хотя нельзя не сказать, что западная культура оказывает благотворное влияние на славянскую, как и наша русская оказала несравнимое ни с чем влияние на весь просвещенный Запад в лице наших гигантов мысли, таких как Толстой, Достоевский, Чехов...
Я видел, как посветлели собравшиеся, министр мог говорить долго и пространно, на то он и культура, а не военно-промышленный комплекс, дает им время собраться с мыслями, сориентироваться, но Кречет хмурился, на глазах свирепел, наконец сказал резко:
– Спасибо. Кто еще?
Министр замер с раскрытым ртом. Постепенно на смену одухотворенности проступала обида. Никогда его не обрывали так бесцеремонно. Тем более, что никогда не говорил глупости, не допускал в речах нелепых оборотов, всегда правильно расставлял ударения, в отличие от депутатов и даже членов правительства.
Премьер сказал, не замечая неловкой паузы:
– Нужен план. Я говорю не о сталинских пятилетках или хрущевских семилетках, а о планах... вроде ГОЭЛРО, в народе именуемого сплошной электрификацией всей страны, о плане индустриализации...
– ... построения коммунизма, – подсказал Кречет. – Да, что-то вроде этого.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Ярость'
1 2 3 4 5 6 7 8
Сейчас смотрел с любопытством, здесь тоже нашпиговано компьютерами, а с ними дружу, у меня следит за квартирой, а тут наверняка умеет не только присматривать за экономным расходом топлива и тормозами.
Володя перехватил мой взгляд, объяснил словоохотливо:
– Здесь кроме базовой программы, есть и добавочные функции... Наши умельцы постарались. Кто от хорошего настроения, кто от желания себя показать, а кто и на спор, что сумеет.
– Так что же программа умеет?
Володя с неловкостью пожал плечами:
– Честно говоря, еще не знаю. Это холодильники, какие были двадцать лет назад, такие и сейчас. А за компьютерами не угнаться! А программы так вовсе каждый месяц новые...
– Я бы угнался, – сообщил я.
Он покосился на меня с удивлением:
– Вы?
– А что, – возразил я, – что во мне не так? Ни очков, ни бороды?
* * *
Я пришел первым, не считая секретаршу Марину. Поздоровался, сел тихонько в просторной, как банкетный зал, приемной, Марина улыбнулась ободряюще. Глаза ее не отрывались от компьютера, но я уловил ее короткий взгляд, вроде бы скользящий, так ли одет для встречи с президентом, но осталось ощущение, что могу теперь спрашивать, глядя в это милое личико, так ли у меня с почками, нет ли уплотнений в легких и скоро ли наступит простатит, обязательная болезнь, как пишут, для всех мужчин.
Дверь со стороны анфилады холлов была распахнута. К нам иногда заглядывали, я всякий раз ловил на себе профессионально ощупывающие взгляды.
Наконец боком вдвинулся грузный Краснохарев. Главой правительства он не выглядел, во всяком случае, сейчас. На его слегка обрюзгшем лице просматривалась глубоко спрятанная тоска по тому времени, когда был главой Сибгаза, когда в его великолепную работу технаря и организатора не примешивалась ни подлейшая политика, ни всякие подводные течения, когда мог во всем блеске развивать свою отрасль, к изумлению всех подавив на мировом рынке отчаянное сопротивление Рургаза и баварских магнатов, а когда пришла пора реформ, первым в стране перестроил всю отрасль на новые отношения. Но на его беду призвали в премьер-министры, где сменил позера и политика, доведшего страну до краха, но ухитрившегося остаться в глазах полуинтеллигенции героем реформ.
Он сел за два стула от меня. В мою сторону даже не взглянул: ни враждебно, ни безразлично. В глазах были тоска и желание, чтобы поскорее все кончилось, а его отпустили восвояси. Обратно в Сибирь.
Через пару минут шумно вошел Яузов, министр обороны. Краснорожий, грузный, морда ящиком, глаза тупые, сонные. Когда Марина встала, чтобы снять с полки зип, он оценивающе оглядел ее с головы до ног, неспешно раздел взглядом, так же неспешно одел, и лишь тогда произнес рокочущим басом:
– Леночка, ты бы нам кофейку покрепче... А мне, ты знаешь, не ваши наперстки, а мой стакан.
Она кисло улыбнулась, вояка никак не запомнит ее имени, для него все секретари – Леночки, но спорить бесполезно, что возьмешь с меднолобого, унтер Пришибеев рядом с ним покажется Маканиным, а я проводил его долгим взглядом, пытаясь понять, чего ждать от генерала, что всем своим видом дает понять, что всего лишь тупой вояка, исполнитель, в политику не лезет, депутатские бредни не понимает и презирает, любит крепкую водку и толстых девок. Но я пару лет тому случайно наткнулся на него в Союзе Писателей, он зашел по поводу своего друга-ветерана, его окружили члены секции военно-патриотической книги, начались разговоры, я невольно прислушался, ожидая генеральских глупостей, но этот красномордый отвечал быстро, не прислушиваясь к словам, грамотно строил фразы, и на лицах собравшихся я заметил некоторое разочарование.
Этот эпизодец так бы и забылся, но генерала затащили в зал, уговорили выступить. И тут я увидел, как на трибуну взошел настоящий генерал: квадратномордый, презирающий штатских в зале, а когда заговорил властным и таким начальственным голосом, что я возненавидел бы армию, если бы уже не ненавидел – в его речи не было фразы, где не перепутал бы ударения или глагольные формы.
Не сразу по голове стукнуло: а кому нужен министр обороны, который знает поэзию, декламирует Гумилева и Киплинга, наизусть знает всего Симонова? Такой, того гляди, от поэзии еще и к политике перейдет.
Я сидел смирно, хотя должен был либо распластаться от почтения, как-никак одни правители, либо повизгивать от восторга, что удостоился. Но я помнил, что правителей забывают, а помнят творцов, я себя без ложной скромности относил к творцам. К тому же эти вершители судеб выглядят как побитые собаки.
Вошел высокий мужчина, плотно сбитый, моложавый, еще не грузный, в котором я к великому изумлению узнал Усачева. Главный разоритель страны, как его называли, самый ненавидимый простым народом, он был мишенью для всех кандидатов хоть в президенты, хоть в губернаторы, хоть в секретари сельсовета, всякий обещал, что, придя к власти, обязательно разделается с этим мерзавцем.
Сейчас он, как и Краснохарев, держался с подчеркнутой независимостью. В команде президента не быть, ясно, а что миллионы долларов на счетах в швейцарских банках... что ж, швейцары тайны хранить умеют.
Он расстегнул воротник, ослабил галстук. Я, напротив, ежился. За стеклами ветерок погнал облако пыли, в синем небе уже повисло не по-весеннему знойное солнце, но здесь прохладно, воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка, так сказал бы Тургенев, но теперь от ребенка пахнет такой жуткой смесью импортных шампуней, мыла с добавками, лосьонами и кремами, что чистота и свежесть какие-то не совсем натуральные.
Вслед за Усачевым ослабил галстук и Краснохарев, но расстегнуть рубашку не посмел: чиновник до кончика ногтей. Я демонстративно расстегнул рубашку чуть ли не до пояса, подвернул рукава до самых плеч. Не потому, что жарко, просто захотелось по-детски как-то утвердится, показать если не интеллектуальную мощь, то хотя бы независимость, это проще.
Приемная постепенно заполнялась людом. Все как один откормленные, огромные, неповоротливые, как носороги, хотя это я зря о носорогах, те как раз быстрые звери, а эти слова лишнего не скажут, чтобы десять раз не прокатать в голове со всех сторон: не ляпнуть бы что такое, что тут же подхватит подлая рать газетчиков, имиджу урон...
Разве что Коган, министр финансов не так грузен, но и он двигается, словно плавает в плотной воде, а когда поворачивается, то заранее надевает довольную улыбку: вдруг да какая тварь с фотоаппаратом заснимет угрюмую рожу, это же падение акций на всех мировых биржах!
Последним явился Забайкалов, министр иностранных дел. Грузный и очень медленный в движениях и словах, чем-то похожий на старого филина, глаза заплывшие, словно от постоянных пьянок, но мозг, как я чувствовал, работает со скоростью графической станции. Это настоящий политик, при нарочито замедленной речи успевает продумать сотни вариантов ответов на вопросы, выбирает безошибочно лучший.
* * *
Постепенно народу набралось больше, чем стульев. Трое делали вид, что рассматривают картины на стенах. Я украдкой посматривал на собравшихся. Некоторых знал по фото в газетах, слышал интервью по телевидению. Все держатся настороженно, поглядывают друг на друга искоса, украдкой, еще не зная расстановку сил, не желая связывать себя никакими нитями.
У Краснохарева вид все несчастнее. Если многие из собравшихся активно участвовали в выборах против Кречета, то он и вовсе баллотировался на пост президента...
На том конце приемной, как раз напротив меня, сидел Яузов. От его красной, будто натертой кирпичом, рожи несло откровенной неприязнью ко всем штатским, что бесцельно слоняются по комнате, вместо того, чтобы маршировать, и особенно ко мне, единственному, кто явился не в костюме и галстуке, а в джинсе. Пусть чистой и аккуратной, но все же...
Плевать, ответил я ему взглядом. Я сюда не напрашивался. Если меня вышибут, вернусь к своей научной работе. А если вышибут тебя...
Он грозно хрюкнул, мясистое лицо налилось темной кровью так, что едва не брызгала из всех пор. Водянистые глаза уставились на дверь кабинета.
На столе Маринки звякнуло. Судя по бликам на ее лице, на дисплее сменилось изображение. Она вскинула глаза на всех разом, никого не выделяя:
– Господин президент просит вас в кабинет.
Даже голос ее был ровным, бесцветным, подчеркнуто нейтральным. Заскрипели стулья, министры поднимались тяжело, приемная наполнилась хрустом коленных суставов, хриплым дыханием.
Перед дверью наступила понятная минута замешательства, но в любой группе всегда находится лидер, Яузов грузно направился к двери. Остальные, как гуси на водопой, потянулись следом, сталкиваясь и застревая в узком проходе. Дивясь собственной смелости, я поднял руку, стукнул по крючку. Вторая створка распахнулась, хотя по эту сторону уже оставался я один.
Мне показалось, что Кречет слегка улыбнулся. Собравшиеся смотрели на него выжидательно. Он сделал широкий жест:
– Прошу садиться.
Глава 9
Все сели, стараясь не смотреть друг на друга. Настоящие политики. Когда неизвестно, кто останется, а кого вышибут, опасно даже взглядом выказать расположение или даже узнавание друг друга.
Кречет прошелся по кабинету. Яузов дергался, порываясь вскочить, не мог сидеть в присутствии президента, что по конституции являлся и главнокомандующим. Остальные сидели чинно, преданно смотрели в грозное лицо генерала, который стал президентом.
Кречет оглядел всех исподлобья. Чему-то хмыкнул, не заговорил, а почти прорычал:
– Итак, позвольте представиться: президент Кречет. Платон Тарасович. Зачем я вас пригласил?.. Дело в том, что в администрации президента, как и в правительстве, были люди, которые служили своему карману, таких везде большинство, находились такие, что служили президенту, а были и такие, которые служили Отечеству. Если не всем нравится это определение, вон Когана перекосило, тогда скажем – стране, народу, человечеству, цивилизации. Челядь мне ни к чему, сам себе шнурки завязываю, так что в этой комнате прошу остаться тех, кто будет работать так, что пар пойдет из задницы.
Никто не шелохнулся, не произнес ни слова, но я ощутил нечто, что прокатилось по кабинету и осталось. Кречет прошелся по кабинету вдоль карты, я мгновенно вообразил его с трубкой в руке, одел в китель и дорисовал усы.
Он бросил на меня быстрый цепкий взгляд, уловил мою едва заметную усмешку. Министры начали переглядываться.
– Итак, – проговорил Кречет все тем же неприятным голосом, – как видите, я не привел своей команды. У меня ее просто нет. Победил я, опираясь на волю народа, а не на умело спланированную предвыборную кампанию, которую провели мои помощники... и которые станут правительством. Я готов работать с вами. Конечно, с теми, чьи предложения покажутся дельными.
Среди собравшихся пронесся едва слышный шумок. Никто не двинул и мускулом, это был шумок от бешено работающих мозгов, когда каждый старается уловить, что хочет услышать всесильный генерал, и тут же подать ему на блюдечке с голубой каемочкой.
Краснохарев, тяжелый и еще больше погрузневший, проговорил осторожно:
– Платон Тарасович, не обессудьте, но по правилам я подаю в отставку вместе со всем кабинетом. А уж потом вы назначаете нового, а тот формирует правительство и представляет вам на одобрение...
Кречет отмахнулся:
– Да знаю я эти процедуры! Все так и сделаем. Но сейчас давайте работать, чтобы не терять ни дня, ни часа! Страна уже и так потеряла несколько лет.
По кабинету пронеся шумок недоверия. А Краснохарев, ничуть не обрадованный, развел руками:
– Ну... в любом случае, мы хотели бы больше знать, чего вы хотите. На самом деле. Обещания на выборах это одно...
Он смотрел спокойно, даже с некоторым брезгливым облегчением. Ну и отстраняй, говорил его взгляд. Осточертело это премьерство. Всех собак на тебя вешают! Вернусь в свою промышленность, там мне все еще нет равных. И Рургаз, и Бескиды, и Богемия помнят, кто поставил на колени.
Кречет взглянул в упор:
– Мои слова с делом на расходятся. Что обещал, то выполню. Нет – пущу пулю в лоб. Но я знаю, с чего начинать! То, без чего не сработает ни
бы овладела умами. Которая заставила бы трудиться даже тогда, когда уже силы кончились, когда ни рубль, ни доллар не поднимут с ринга. Или с дивана.
Усачев поднял руку, как школьник на уроке:
– Господин президент... я что-то пока не понял, зачем позвали меня.
Кречет повернулся, вперил в него тяжелый взор налитых кровью глаз:
– Непонятно? А чего вы ждете?
Усачев развел руками:
– Ну, военно-полевой суд... Заседание тройки... Решение НКВД о враге народа...
Кречет буркнул:
– А чего-нибудь... еще невероятнее? Чтоб такая глупость, чтобы и на голову не налезла?
Усачев широко улыбнулся, зубы ровные, хотя, несмотря на молодость, наполовину изъеденные и желтые:
– Ну, вы предложите мне разработать программу экстренных мер по оздоровлению экономики.
Кречет буркнул:
– Вот сидите и разрабатывайте.
Усачев остался с раскрытым ртом, а Кречет повернулся к нам. Я помалкивал, мне нужно время, чтобы вжиться, министры переглядываются украдкой, но никто не решается раскрыть рот. Когда молчишь, всегда сойдешь за умного, а раскроешь рот – уже бабушка надвое сказала.
Кречет оглядел всех исподлобья. Голос его был похож на рык:
– Я хочу, чтобы все поняли: произошла не просто смена президента, а народ потребовал другой курс! Если бы просто смена одной жирной рожи на другую, то вон сколько рвалось к этому креслу! Все одинаковые, словно из одного инкубатора. Так что успокаивающие речи о преемственности курса... знаете куда. О каких реформах может идти речь, если половина кабинета ни на что не способна!
Коган, министр финансов, вежливо поинтересовался:
– А другая половина?
– Другая, – рыкнул Кречет еще злее, – способна на все!
– Как верно сказано, – восхитился Коган. – А какая из этих половин больше?
– Это вам не Одесса, – огрызнулся Кречет. Потом внимательно посмотрел на Когана, – А что это у нас за министр финансов, у которого половинки разные?
– Потому что министр, а не математик, – отпарировал Коган без боязни. – Я-то знаю, что дважды два не четыре или шесть, а сколько вам, господин президент, угодно. И что бы вы ни говорили на выборах... гм... словом, как я понимаю, в кабинете будут серьезные перестановки?
Кречет фыркнул:
– Когда в заведении дела не идут, надо девочек менять, а не мебель.
Коган толкнул Краснохарева:
– Как он элегантно обозвал кабинет министров борделем, а? А говорят, что прям, как армейский Устав. Умеет выражаться иносказательно!
Краснохарев обиженно сопел, но спорить с грозным генералом не смел. Кречет хлопнул ладонью по столу, перешептывания затихли:
– Прошу высказываться! И не страшиться самых диких предложений. Бывает, что в дикости больше смысла, чем в часовом словоблудии какого-нибудь умника из подкомитета.
Все переглядывались, наконец заговорил Коломиец, министр культуры, медленно и тщательно выбирая слова, красивый и импозантный, с благородным одухотворенным лицом стареющего аристократа:
– Подъем экономики невозможен без общего подъема культуры всего населения нашей великой страны, все равно великой, ибо наши славные традиции, наши корни и наше мистическое воссоединение с Богом, нравственные истоки и глубокая одухотворенность народа, что сохранилась, несмотря на развращающее действие отдельных факторов западной цивилизации... хотя нельзя не сказать, что западная культура оказывает благотворное влияние на славянскую, как и наша русская оказала несравнимое ни с чем влияние на весь просвещенный Запад в лице наших гигантов мысли, таких как Толстой, Достоевский, Чехов...
Я видел, как посветлели собравшиеся, министр мог говорить долго и пространно, на то он и культура, а не военно-промышленный комплекс, дает им время собраться с мыслями, сориентироваться, но Кречет хмурился, на глазах свирепел, наконец сказал резко:
– Спасибо. Кто еще?
Министр замер с раскрытым ртом. Постепенно на смену одухотворенности проступала обида. Никогда его не обрывали так бесцеремонно. Тем более, что никогда не говорил глупости, не допускал в речах нелепых оборотов, всегда правильно расставлял ударения, в отличие от депутатов и даже членов правительства.
Премьер сказал, не замечая неловкой паузы:
– Нужен план. Я говорю не о сталинских пятилетках или хрущевских семилетках, а о планах... вроде ГОЭЛРО, в народе именуемого сплошной электрификацией всей страны, о плане индустриализации...
– ... построения коммунизма, – подсказал Кречет. – Да, что-то вроде этого.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Ярость'
1 2 3 4 5 6 7 8