второго потерпевшего… как его фамилия?
— Скворцов, — подсказал Сумароков.
— Да, Скворцов. Итак, Александр Борисович возглавит оперативно-следственную группу. Виталий Ильич, вы передадите старшему помощнику генпрокурора все материалы этого дела. Но для начала хотелось бы услышать, что вам удалось уже выяснить.
Готовясь доложить о состоянии расследования, Сумароков жестом, который стал привычным за эти насморочные три дня, извлек на белый свет платок, тоже клетчатый, правда, свежий (платки ему ежевечерне меняла жена), деликатно высморкался, чтобы избежать неприличного трубного гласа, и после этого стал докладывать. Без эмоций, ровно, деловито, не скрывая сложностей и перспектив.
Личность второго убитого установить оказалось легко. Это был известный в Москве и за рубежами нашего отечества художник Николай Викторович Скворцов. Выходцы из Санкт-Петербурга, тогда еще Ленинграда, где Скворцов и Бирюков учились в одном классе, дружбу пронесли через взрослые годы и, хотя в последнее время виделись нечасто, продолжали иногда общаться. Домашние Бориса Валентиновича сразу сообщили следствию, что незадолго до убийства Бирюков разговаривал со Скворцовым по телефону и, очевидно, договорился о встрече. Имелась ли для встречи веская причина или давние друзья собирались просто пообщаться, и что привело их в такое, мягко говоря, неподходящее для дружеских прогулок место, как окрестности депо, — об этом они сообщить не могли. Жена Скворцова также не выказала осведомленности, но она, узнав о смерти мужа, непрерывно плачет, поэтому допросить ее пока не удалось.
— Если хотите знать мои предположения, — высказался не по-служебному Сумароков, — я думаю, надо копать по линии транспортной милиции. Московский метрополитен — тот еще гадюшник, а если учесть, что Бирюков наступил на хвост не одной преступной группировке, то… выводы сделать нетрудно. Подкараулили его во внеслужебной обстановке, когда он выбрался пообщаться с другом, и — готово. Хотя этого Скворцова тоже сбрасывать со счетов нельзя…
Александр Борисович Турецкий слушал внимательно.
— Скажите, Виталий Ильич, а чем именно занимался Скворцов как художник? Что было его специальностью: живопись? или инсталляции? или, может, художественная фотография? Сейчас «художник» — понятие широкое…
Сумароков незаметно, как он сам считал, подсмотрел в обрывок бумаги, на котором было написано искомое слово. Простое как будто бы слово, коротенькое, а вот почему-то из памяти вылетает.
— Он был граффером, — изрек наконец Виталий Ильич.
— Кем-кем? — простодушно уточнил Вячеслав Иванович Грязнов, для которого это слово тоже не относилось к разряду знакомых и широко употребляемых.
— Граффером, — добросовестно повторил следователь Сумароков. — Графферы — это те, которые разрисовывают стены. «Граффити» — настенные рисунки.
— А сколько ему было лет?
— Сорок шесть.
— И что, в таком возрасте он этим хулиганством занимался? — Изумлению Грязнова не было предела.
— Да будет тебе известно, Вячеслав Иваныч, — проинформировал друга Турецкий, едва сдерживая смех, — что «граффити» — не хулиганство, а признанная мировым сообществом разновидность искусства. Я в ней, правда, сам не специалист — ну что ж, придется подковаться.
— Для твоей эрудиции, Саня, это только полезно. А вас, Виталий Ильич, поскольку вы осматривали место происшествия, готов включить в следственную бригаду по делу Бирюкова — Скворцова. Кому, как не вам, заниматься проблемами транспортной милиции.
— Есть заняться проблемами транспортной милиции! — отрапортовал Сумароков. — Только одному здесь не справиться. Если вы не против, Константин Дмитриевич, есть у меня на примете оперативник Иван Козлов. Способный парнишка…
Возражений не последовало.
Глава 4 Нинель Петровна проявляет выдержку
Кто бы мог подумать, что валерьянка может произвести такое губительное действие на организм! Утомленная за эти страшные дни огромным количеством сильных транквилизаторов, которые плескались в ее крови, образуя дурманящую смесь, Нинель Петровна Скворцова сделала усилие воли, и перед тем как ехать на кладбище, приняла валерьянку. Одну лишь валерьянку, заурядные таблетки в цыплячье-желтой оболочке. Не хотела затемнять воздействием услужливо-обесчувствливающих транквилизаторов минуты последнего прощания с Колей. А вышло так, что еще больше себя одурманила: все перед глазами поплыло, руки-ноги перестали слушаться, в ушах стоял звон. В автобусе с надписью «Ритуал» ее укачало, и Нинель Петровна с трудом сдерживалась, чтобы не поддаться убаюкивающему движению и рокоту мотора, звучавшему, точно колыбельная. Из кладбищенской обстановки ей запомнилась лишь черная рана могилы, которую не успели заранее вырыть и докапывали при них («Земля мерзлая, лопата трудно идет, пятьсот рубликов не накинете?»). Ноги были точно ватные, и Нинель Петровна, сделав неосторожный шаг, едва не упала в эту прямоугольную яму, по краям которой громоздились насыпи смерзшейся комковатой земли. Ее тут же подхватили под руки, стали успокаивать, причитать: все подумали, что она хотела броситься в могилу вслед за мужем. Нинель Петровна и в мыслях такого не держала, но, едва прислушиваясь к хору утешений наподобие: «Нелечка, бесценная, вы не должны падать духом, надо жить ради детей», подумала, что это было бы не самым худшим выходом из ситуации. Лежать в могиле вместе с Колей…
До кладбища была еще церковь, где священник у открытого гроба произносил непонятные и, как ей чудилось, суровые слова. Нинель Петровна поначалу вслушивалась, пыталась отыскать среди церковнославянской вязи что-то доступное, но вскоре махнула на эти добросовестные попытки рукой и пустила мысли блуждать, где им вздумается. Смотрела на незнакомое лицо Коли (смертельную рану скрывала черная лента с серебряными письменами поперек лба), а думала о том, что зря она, пожалуй, надела на похороны эту шубу из чернобурок: слишком вызывающе, слишком подчеркивает, что покойный был человеком весьма обеспеченным, если имел возможность так одевать свою жену. Правда, ее повседневное пальто на роль траурного никак не подходило: оно же оранжевое!
Верная привычкам отвязной, как сейчас выражаются, юности, Нинель Петровна, даже с ее заметно раздавшейся от четырех беременностей фигурой, предпочитала одеваться не богато, но заметно и стильно. Зато ее черный ажурный платок в церкви выглядел уместно… Они с Колей были крещеные, но скорее неверующие; на отпевании настоял Илья. Вот он топчется справа, распустив по груди черно-седую бородищу, хочет сделать Роланду очередное замечание, но, в соответствии с торжественностью ритуала, не смеет. Роланд — тот убежденный безбожник: еле-еле заставили его перед входом в церковь шапку снять. Не хотел, наверное, демонстрировать лысину, проклюнувшуюся в его по-прежнему русых, коротко остриженных волосах. А сейчас стоит с независимым видом, демонстрируя свое желание, чтобы поскорей кончилась эта тягомотина… Поймав себя на том, что мысли ее далеки от прощания с покойным, Нинель Петровна в душе прикрикнула на себя: «О чем ты думаешь, дура? Это же твой Коля в гробу!» Она попыталась настроиться на скорбный лад. Не получилось. Мешала непредвиденная валерьяночная одурманенность, звон в ушах, который становился все слышней, заглушая слова молитв; мешало и лицо покойного, совершенно, как-то глубинно, непохожее на привычное родное лицо Коли.
Нинель Петровне то и дело мерещилось, что она ошиблась при опознании и это все-таки не Коля. А настоящий Коля куда-то срочно уехал и где-то отсиживается. Она была готова предположить даже невероятное: у любовницы… Ну и пусть! Она простит! Рано или поздно, он обязательно вернется, и они вместе посмеются над тем, что вместо него похоронили какого-то чужого мужика.
Нинель Петровна так и подумала глубокой ночью с 9 на 10 марта, что это неудачный розыгрыш, когда ей позвонили и официальным голосом пригласили на опознание тела, хотя сердце (оно порой бывает умней мозга) екнуло и, показалось, остановилось. «Что? Какое тело? Куда приехать?» — громко, как глухая, кричала она в трубку, а Таня и Родик, выйдя в коридор, смотрели на нее с нарастающим ужасом. О, эти детские глаза, которые не умеют ничего скрывать, от которых ничто не утаишь! «Не волнуйтесь, там какое-то недоразумение, я скоро вернусь», — тщетно пыталась она утешить детей, а ее руки сами по себе лихорадочно срывали с вешалки оранжевое пальто.
Только накинув пальто поверх широченного ситцевого халата, не стесняющего полную талию, Нинель Петровна сообразила, что надо привести себя в порядок: пришлось снимать пальто и одеваться как следует. Пока она подбирала одежду, удалось чуть-чуть успокоиться. «Тело вашего мужа»? Что за ерунда! Конечно, она волнуется, когда он задерживается, но, с другой стороны, у него и раньше случались загулы. Он мог, к примеру, ни с того ни с сего рвануть на поезде в какой-нибудь захолустный городок, сохранивший черты древнерусского облика… Артистическая натура! Нинель Петровна эту Колину особенность не то чтобы одобряла (трудно для жены такое одобрять), но понимала. Она ведь тоже — художница! Если бы не общность интересов, разве смогли бы они прожить вместе двадцать три года…
Все эти долгие годы Коля находился рядом с ней. Остаться без него было так непредставимо, что Нинель Петровна отмела эту страшную возможность: само собой, там, в милиции, что-то перепутали. Пустяки, дело житейское! Это же Россия! Однако руки так дрожали, что она побоялась сесть за руль их семейной «девятки»: поймала такси. Таксист подозрительно вытаращился на толстую тетку в модном оранжевом пальто, но без сумки, без косметики и с торчащими в разные стороны жидкими непричесанными волосами, которая рявкнула, как армейский старшина: «На Пироговскую!» Он, кажется, взял с нее сверх счетчика — наверное, за подозрительный внешний вид. Нинель Петровна едва обратила внимание на эту пустяковину: выдернула из кошелька, который в последнюю минуту успела схватить с подзеркальника и положить в карман пальто, ровно столько, сколько запросил водитель. Голова ее во время поездки была занята совсем не показателями счетчика.
Там, куда ее, встретив у входа, отвели, резко пахло хлоркой и еще чем-то стерильно-свежим, вроде бы проточной водой, и верно, вода журчала где-то в отдалении, вытекая из незакрытого, а может быть, и намеренно открытого крана. К деталям обстановки Нинель Петровна не присматривалась: она сразу увидела Колю. В той же одежде, в которой вышел из дому, он лежал на высокой железной тележке с колесиками в такой позе, будто спал. Только ступни ног были как-то необычно растопырены. Потом ей объяснили, что это природное явление: мышцы у трупа расслабляются, поэтому носки смотрят в разные стороны…
«Коля!» — позвала она, по-прежнему не веря в то, что ей сказали по телефону: как же он может быть «телом», когда он — Коля? Сделав несколько решительных шагов к его железному неуютному ложу, она заглянула Коле в лицо. И тогда наконец увидела… И поняла…
И тогда потребовались транквилизаторы…
Нинель Петровна думала, что худшего кошмара, чем опознание, ей в жизни уже не грозит и что череда самых тягостных вдовьих обязанностей подходит к концу. Ничего подобного: после отпевания и похорон предстояло еще возвращение в их квартиру — большую, четырехкомнатную, в районе Трубной площади. Эту квартиру, купленную в одном из отреставрированных и перепланированных дореволюционных домов на волне самых высоких заработков, Нинель Петровна считала все-таки не самой удобной для своей большой семьи: ей не нравилось, что Родион и Таня, уже вовсю осознающие свою разнополость и вступающие в подростковый возраст, спят и переодеваются в одной комнате. Но близнецы в один голос возражали против подселения к ним младшего брата, а они с мужем, поскольку считали себя слишком молодыми, не хотели брать дочь к себе. Четвертую же комнату Николай, едва въехал в квартиру, превратил в свою мастерскую, и это было святое, на нее никто не посягал. «Теперь отправлю Таньку ночевать в студию», — мельком подумала Нинель Петровна, и эта мысль родила новый шок: что это за ужас, что за гадость — решать жилищные проблемы одних членов семьи за счет смерти других! «Мертвым не нужна никакая жилплощадь, кроме ограниченной площади гроба», — сказала себе Нинель Петровна, и ей захотелось разрыдаться.
Спокойно! Предстояли еще поминки.
Ее подруги и жены многочисленных Колиных друзей сделали все, чтобы освободить вдову от хозяйственных хлопот, но Нинель Петровна, пытаясь хоть чем-то занять себя, носилась из кухни в комнату, то поглядывая на плиту, то помогая накрывать на стол. Она отдавала себе отчет в том, что пристойнее было бы не суетиться, а молча посидеть, побыть рядом с детьми, постараться утешить их в колоссальной потере… Но как раз этого-то она и боялась. У младших, двенадцатилетнего Родиона и десятилетней Тани, с той страшной минуты, когда она им сказала, что папы больше нет, глаза были на мокром месте, и Нинель Петровна опасалась, что, если их приласкать, они разрыдаются и тем нарушат хрупкое равновесие, установившееся после похорон. А старшие, студенты Кирилл и Ростислав, давно уже душевно отдалились от родителей… Да и были ли они к ним когда-нибудь близки? Братья-близнецы всегда предпочитали обществу родителей — общество друг друга, что вызывало немало трудностей. Стоило огромных усилий научить их разговаривать по-человечески, потому что они с пеленок изобрели собственный тайный язык, состоявший из жестов, гримас, каких-то причудливых младенческих слов…
Стоит ли сейчас навязываться к ним с сочувствием? Эти долговязые здоровилы не умеют выражать свои чувства, но они подавлены. Видно невооруженным глазом: хмурое выражение одинаковых голубых глаз, преждевременная морщинка меж густых прямых («соболиных» — в бабушку) бровей… Какое это все-таки чудо: два человека, а лицо одно! Нет, близнецы у нее замечательные: учатся в университете, унаследовали талант отца.
Родик, младший сын, граффити пока не увлекся, но в школе его хвалят: светлый, солнечный мальчик, лицо класса.
Танечка — бедняжка… такая некрасивая, вдобавок с врожденным дефектом… Ей тем более нужна мама; если папы не стало, без мамы Танечка просто погибнет. Нет, расхожее утешение несет в себе истину: Нинель Петровна должна жить ради детей. Ради таких детей стоит жить.
Опасения не оправдались: дети, даже младшие, вели себя выдержанно, и Нинель Петровна слегка успокоилась. Поминки катились по раз и навсегда установленному распорядку. Пили, не чокаясь, вслух вспоминали достоинства человека, навсегда покинувшего здешний мир. Одни упирали на то, что покойный был замечательным райтером, создававшим монументальные произведения на полотне серых стен; другие (в основном прибившиеся к Коле за последние пять лет) восторгались тем, каким он был смелым дизайнером, способным преобразить в волшебную сказку любой интерьер; третьи говорили о том, что Николай Викторович был прекрасным отцом, воспитавшим прекрасных детей… Нинель Петровна воскресала в атмосфере этих добрых прочувствованных слов. Она успела тяпнуть не одну стопку водки, и от этого валерьяночная одурь прошла, горе не то чтобы изгладилось, но отдалилось. Она уже ожидала, что все мероприятие так же хорошо и гладко закончится.
Не тут-то было! Чинную размеренность гражданской панихиды нарушил не кто иной, как Илья, который ни с того ни с сего, когда выпито было немало, встал, завис над столом со своей бородищей, как черная туча, и провозгласил:
— Выпьем же за Николку нашего! За большого русского художника Николку, убитого вражескими агентами! За то, чтоб заговор их поганый разоблачили и смерть его не сошла бы им с рук!
Среди общества, собравшегося за столом, пронесся стон: если Илья завел свою лабуду о заговорах — пиши пропало. Ни для кого не было секретом, что он, объединясь с другими такими же, повернутыми на заговорах, тайных обществах и масонах, существует в своем, недоступном для посторонних, мире — до такой степени, что иногда производил впечатление невменяемого. Только дружба юных лет и колоссальный колористический дар Ильи заставляли Николая Скворцова давать ему время от времени дизайнерскую работу. На что он жил в остальное время, непонятно. На паперти побирался, наверное.
— Ох, до чего ж тут некоторым правда глаза колет, — торжествовал Илья. — Не хотят никак признавать, что кругом полно врагов, которые козни строят против России-матушки…
1 2 3 4 5 6
— Скворцов, — подсказал Сумароков.
— Да, Скворцов. Итак, Александр Борисович возглавит оперативно-следственную группу. Виталий Ильич, вы передадите старшему помощнику генпрокурора все материалы этого дела. Но для начала хотелось бы услышать, что вам удалось уже выяснить.
Готовясь доложить о состоянии расследования, Сумароков жестом, который стал привычным за эти насморочные три дня, извлек на белый свет платок, тоже клетчатый, правда, свежий (платки ему ежевечерне меняла жена), деликатно высморкался, чтобы избежать неприличного трубного гласа, и после этого стал докладывать. Без эмоций, ровно, деловито, не скрывая сложностей и перспектив.
Личность второго убитого установить оказалось легко. Это был известный в Москве и за рубежами нашего отечества художник Николай Викторович Скворцов. Выходцы из Санкт-Петербурга, тогда еще Ленинграда, где Скворцов и Бирюков учились в одном классе, дружбу пронесли через взрослые годы и, хотя в последнее время виделись нечасто, продолжали иногда общаться. Домашние Бориса Валентиновича сразу сообщили следствию, что незадолго до убийства Бирюков разговаривал со Скворцовым по телефону и, очевидно, договорился о встрече. Имелась ли для встречи веская причина или давние друзья собирались просто пообщаться, и что привело их в такое, мягко говоря, неподходящее для дружеских прогулок место, как окрестности депо, — об этом они сообщить не могли. Жена Скворцова также не выказала осведомленности, но она, узнав о смерти мужа, непрерывно плачет, поэтому допросить ее пока не удалось.
— Если хотите знать мои предположения, — высказался не по-служебному Сумароков, — я думаю, надо копать по линии транспортной милиции. Московский метрополитен — тот еще гадюшник, а если учесть, что Бирюков наступил на хвост не одной преступной группировке, то… выводы сделать нетрудно. Подкараулили его во внеслужебной обстановке, когда он выбрался пообщаться с другом, и — готово. Хотя этого Скворцова тоже сбрасывать со счетов нельзя…
Александр Борисович Турецкий слушал внимательно.
— Скажите, Виталий Ильич, а чем именно занимался Скворцов как художник? Что было его специальностью: живопись? или инсталляции? или, может, художественная фотография? Сейчас «художник» — понятие широкое…
Сумароков незаметно, как он сам считал, подсмотрел в обрывок бумаги, на котором было написано искомое слово. Простое как будто бы слово, коротенькое, а вот почему-то из памяти вылетает.
— Он был граффером, — изрек наконец Виталий Ильич.
— Кем-кем? — простодушно уточнил Вячеслав Иванович Грязнов, для которого это слово тоже не относилось к разряду знакомых и широко употребляемых.
— Граффером, — добросовестно повторил следователь Сумароков. — Графферы — это те, которые разрисовывают стены. «Граффити» — настенные рисунки.
— А сколько ему было лет?
— Сорок шесть.
— И что, в таком возрасте он этим хулиганством занимался? — Изумлению Грязнова не было предела.
— Да будет тебе известно, Вячеслав Иваныч, — проинформировал друга Турецкий, едва сдерживая смех, — что «граффити» — не хулиганство, а признанная мировым сообществом разновидность искусства. Я в ней, правда, сам не специалист — ну что ж, придется подковаться.
— Для твоей эрудиции, Саня, это только полезно. А вас, Виталий Ильич, поскольку вы осматривали место происшествия, готов включить в следственную бригаду по делу Бирюкова — Скворцова. Кому, как не вам, заниматься проблемами транспортной милиции.
— Есть заняться проблемами транспортной милиции! — отрапортовал Сумароков. — Только одному здесь не справиться. Если вы не против, Константин Дмитриевич, есть у меня на примете оперативник Иван Козлов. Способный парнишка…
Возражений не последовало.
Глава 4 Нинель Петровна проявляет выдержку
Кто бы мог подумать, что валерьянка может произвести такое губительное действие на организм! Утомленная за эти страшные дни огромным количеством сильных транквилизаторов, которые плескались в ее крови, образуя дурманящую смесь, Нинель Петровна Скворцова сделала усилие воли, и перед тем как ехать на кладбище, приняла валерьянку. Одну лишь валерьянку, заурядные таблетки в цыплячье-желтой оболочке. Не хотела затемнять воздействием услужливо-обесчувствливающих транквилизаторов минуты последнего прощания с Колей. А вышло так, что еще больше себя одурманила: все перед глазами поплыло, руки-ноги перестали слушаться, в ушах стоял звон. В автобусе с надписью «Ритуал» ее укачало, и Нинель Петровна с трудом сдерживалась, чтобы не поддаться убаюкивающему движению и рокоту мотора, звучавшему, точно колыбельная. Из кладбищенской обстановки ей запомнилась лишь черная рана могилы, которую не успели заранее вырыть и докапывали при них («Земля мерзлая, лопата трудно идет, пятьсот рубликов не накинете?»). Ноги были точно ватные, и Нинель Петровна, сделав неосторожный шаг, едва не упала в эту прямоугольную яму, по краям которой громоздились насыпи смерзшейся комковатой земли. Ее тут же подхватили под руки, стали успокаивать, причитать: все подумали, что она хотела броситься в могилу вслед за мужем. Нинель Петровна и в мыслях такого не держала, но, едва прислушиваясь к хору утешений наподобие: «Нелечка, бесценная, вы не должны падать духом, надо жить ради детей», подумала, что это было бы не самым худшим выходом из ситуации. Лежать в могиле вместе с Колей…
До кладбища была еще церковь, где священник у открытого гроба произносил непонятные и, как ей чудилось, суровые слова. Нинель Петровна поначалу вслушивалась, пыталась отыскать среди церковнославянской вязи что-то доступное, но вскоре махнула на эти добросовестные попытки рукой и пустила мысли блуждать, где им вздумается. Смотрела на незнакомое лицо Коли (смертельную рану скрывала черная лента с серебряными письменами поперек лба), а думала о том, что зря она, пожалуй, надела на похороны эту шубу из чернобурок: слишком вызывающе, слишком подчеркивает, что покойный был человеком весьма обеспеченным, если имел возможность так одевать свою жену. Правда, ее повседневное пальто на роль траурного никак не подходило: оно же оранжевое!
Верная привычкам отвязной, как сейчас выражаются, юности, Нинель Петровна, даже с ее заметно раздавшейся от четырех беременностей фигурой, предпочитала одеваться не богато, но заметно и стильно. Зато ее черный ажурный платок в церкви выглядел уместно… Они с Колей были крещеные, но скорее неверующие; на отпевании настоял Илья. Вот он топчется справа, распустив по груди черно-седую бородищу, хочет сделать Роланду очередное замечание, но, в соответствии с торжественностью ритуала, не смеет. Роланд — тот убежденный безбожник: еле-еле заставили его перед входом в церковь шапку снять. Не хотел, наверное, демонстрировать лысину, проклюнувшуюся в его по-прежнему русых, коротко остриженных волосах. А сейчас стоит с независимым видом, демонстрируя свое желание, чтобы поскорей кончилась эта тягомотина… Поймав себя на том, что мысли ее далеки от прощания с покойным, Нинель Петровна в душе прикрикнула на себя: «О чем ты думаешь, дура? Это же твой Коля в гробу!» Она попыталась настроиться на скорбный лад. Не получилось. Мешала непредвиденная валерьяночная одурманенность, звон в ушах, который становился все слышней, заглушая слова молитв; мешало и лицо покойного, совершенно, как-то глубинно, непохожее на привычное родное лицо Коли.
Нинель Петровне то и дело мерещилось, что она ошиблась при опознании и это все-таки не Коля. А настоящий Коля куда-то срочно уехал и где-то отсиживается. Она была готова предположить даже невероятное: у любовницы… Ну и пусть! Она простит! Рано или поздно, он обязательно вернется, и они вместе посмеются над тем, что вместо него похоронили какого-то чужого мужика.
Нинель Петровна так и подумала глубокой ночью с 9 на 10 марта, что это неудачный розыгрыш, когда ей позвонили и официальным голосом пригласили на опознание тела, хотя сердце (оно порой бывает умней мозга) екнуло и, показалось, остановилось. «Что? Какое тело? Куда приехать?» — громко, как глухая, кричала она в трубку, а Таня и Родик, выйдя в коридор, смотрели на нее с нарастающим ужасом. О, эти детские глаза, которые не умеют ничего скрывать, от которых ничто не утаишь! «Не волнуйтесь, там какое-то недоразумение, я скоро вернусь», — тщетно пыталась она утешить детей, а ее руки сами по себе лихорадочно срывали с вешалки оранжевое пальто.
Только накинув пальто поверх широченного ситцевого халата, не стесняющего полную талию, Нинель Петровна сообразила, что надо привести себя в порядок: пришлось снимать пальто и одеваться как следует. Пока она подбирала одежду, удалось чуть-чуть успокоиться. «Тело вашего мужа»? Что за ерунда! Конечно, она волнуется, когда он задерживается, но, с другой стороны, у него и раньше случались загулы. Он мог, к примеру, ни с того ни с сего рвануть на поезде в какой-нибудь захолустный городок, сохранивший черты древнерусского облика… Артистическая натура! Нинель Петровна эту Колину особенность не то чтобы одобряла (трудно для жены такое одобрять), но понимала. Она ведь тоже — художница! Если бы не общность интересов, разве смогли бы они прожить вместе двадцать три года…
Все эти долгие годы Коля находился рядом с ней. Остаться без него было так непредставимо, что Нинель Петровна отмела эту страшную возможность: само собой, там, в милиции, что-то перепутали. Пустяки, дело житейское! Это же Россия! Однако руки так дрожали, что она побоялась сесть за руль их семейной «девятки»: поймала такси. Таксист подозрительно вытаращился на толстую тетку в модном оранжевом пальто, но без сумки, без косметики и с торчащими в разные стороны жидкими непричесанными волосами, которая рявкнула, как армейский старшина: «На Пироговскую!» Он, кажется, взял с нее сверх счетчика — наверное, за подозрительный внешний вид. Нинель Петровна едва обратила внимание на эту пустяковину: выдернула из кошелька, который в последнюю минуту успела схватить с подзеркальника и положить в карман пальто, ровно столько, сколько запросил водитель. Голова ее во время поездки была занята совсем не показателями счетчика.
Там, куда ее, встретив у входа, отвели, резко пахло хлоркой и еще чем-то стерильно-свежим, вроде бы проточной водой, и верно, вода журчала где-то в отдалении, вытекая из незакрытого, а может быть, и намеренно открытого крана. К деталям обстановки Нинель Петровна не присматривалась: она сразу увидела Колю. В той же одежде, в которой вышел из дому, он лежал на высокой железной тележке с колесиками в такой позе, будто спал. Только ступни ног были как-то необычно растопырены. Потом ей объяснили, что это природное явление: мышцы у трупа расслабляются, поэтому носки смотрят в разные стороны…
«Коля!» — позвала она, по-прежнему не веря в то, что ей сказали по телефону: как же он может быть «телом», когда он — Коля? Сделав несколько решительных шагов к его железному неуютному ложу, она заглянула Коле в лицо. И тогда наконец увидела… И поняла…
И тогда потребовались транквилизаторы…
Нинель Петровна думала, что худшего кошмара, чем опознание, ей в жизни уже не грозит и что череда самых тягостных вдовьих обязанностей подходит к концу. Ничего подобного: после отпевания и похорон предстояло еще возвращение в их квартиру — большую, четырехкомнатную, в районе Трубной площади. Эту квартиру, купленную в одном из отреставрированных и перепланированных дореволюционных домов на волне самых высоких заработков, Нинель Петровна считала все-таки не самой удобной для своей большой семьи: ей не нравилось, что Родион и Таня, уже вовсю осознающие свою разнополость и вступающие в подростковый возраст, спят и переодеваются в одной комнате. Но близнецы в один голос возражали против подселения к ним младшего брата, а они с мужем, поскольку считали себя слишком молодыми, не хотели брать дочь к себе. Четвертую же комнату Николай, едва въехал в квартиру, превратил в свою мастерскую, и это было святое, на нее никто не посягал. «Теперь отправлю Таньку ночевать в студию», — мельком подумала Нинель Петровна, и эта мысль родила новый шок: что это за ужас, что за гадость — решать жилищные проблемы одних членов семьи за счет смерти других! «Мертвым не нужна никакая жилплощадь, кроме ограниченной площади гроба», — сказала себе Нинель Петровна, и ей захотелось разрыдаться.
Спокойно! Предстояли еще поминки.
Ее подруги и жены многочисленных Колиных друзей сделали все, чтобы освободить вдову от хозяйственных хлопот, но Нинель Петровна, пытаясь хоть чем-то занять себя, носилась из кухни в комнату, то поглядывая на плиту, то помогая накрывать на стол. Она отдавала себе отчет в том, что пристойнее было бы не суетиться, а молча посидеть, побыть рядом с детьми, постараться утешить их в колоссальной потере… Но как раз этого-то она и боялась. У младших, двенадцатилетнего Родиона и десятилетней Тани, с той страшной минуты, когда она им сказала, что папы больше нет, глаза были на мокром месте, и Нинель Петровна опасалась, что, если их приласкать, они разрыдаются и тем нарушат хрупкое равновесие, установившееся после похорон. А старшие, студенты Кирилл и Ростислав, давно уже душевно отдалились от родителей… Да и были ли они к ним когда-нибудь близки? Братья-близнецы всегда предпочитали обществу родителей — общество друг друга, что вызывало немало трудностей. Стоило огромных усилий научить их разговаривать по-человечески, потому что они с пеленок изобрели собственный тайный язык, состоявший из жестов, гримас, каких-то причудливых младенческих слов…
Стоит ли сейчас навязываться к ним с сочувствием? Эти долговязые здоровилы не умеют выражать свои чувства, но они подавлены. Видно невооруженным глазом: хмурое выражение одинаковых голубых глаз, преждевременная морщинка меж густых прямых («соболиных» — в бабушку) бровей… Какое это все-таки чудо: два человека, а лицо одно! Нет, близнецы у нее замечательные: учатся в университете, унаследовали талант отца.
Родик, младший сын, граффити пока не увлекся, но в школе его хвалят: светлый, солнечный мальчик, лицо класса.
Танечка — бедняжка… такая некрасивая, вдобавок с врожденным дефектом… Ей тем более нужна мама; если папы не стало, без мамы Танечка просто погибнет. Нет, расхожее утешение несет в себе истину: Нинель Петровна должна жить ради детей. Ради таких детей стоит жить.
Опасения не оправдались: дети, даже младшие, вели себя выдержанно, и Нинель Петровна слегка успокоилась. Поминки катились по раз и навсегда установленному распорядку. Пили, не чокаясь, вслух вспоминали достоинства человека, навсегда покинувшего здешний мир. Одни упирали на то, что покойный был замечательным райтером, создававшим монументальные произведения на полотне серых стен; другие (в основном прибившиеся к Коле за последние пять лет) восторгались тем, каким он был смелым дизайнером, способным преобразить в волшебную сказку любой интерьер; третьи говорили о том, что Николай Викторович был прекрасным отцом, воспитавшим прекрасных детей… Нинель Петровна воскресала в атмосфере этих добрых прочувствованных слов. Она успела тяпнуть не одну стопку водки, и от этого валерьяночная одурь прошла, горе не то чтобы изгладилось, но отдалилось. Она уже ожидала, что все мероприятие так же хорошо и гладко закончится.
Не тут-то было! Чинную размеренность гражданской панихиды нарушил не кто иной, как Илья, который ни с того ни с сего, когда выпито было немало, встал, завис над столом со своей бородищей, как черная туча, и провозгласил:
— Выпьем же за Николку нашего! За большого русского художника Николку, убитого вражескими агентами! За то, чтоб заговор их поганый разоблачили и смерть его не сошла бы им с рук!
Среди общества, собравшегося за столом, пронесся стон: если Илья завел свою лабуду о заговорах — пиши пропало. Ни для кого не было секретом, что он, объединясь с другими такими же, повернутыми на заговорах, тайных обществах и масонах, существует в своем, недоступном для посторонних, мире — до такой степени, что иногда производил впечатление невменяемого. Только дружба юных лет и колоссальный колористический дар Ильи заставляли Николая Скворцова давать ему время от времени дизайнерскую работу. На что он жил в остальное время, непонятно. На паперти побирался, наверное.
— Ох, до чего ж тут некоторым правда глаза колет, — торжествовал Илья. — Не хотят никак признавать, что кругом полно врагов, которые козни строят против России-матушки…
1 2 3 4 5 6