А годков-то тебе сколько?
— Шесть лет, четыре месяца и двенадцать дней.
— Вот здорово! Ты что же, каждый свой новый день считаешь?
— Конечно.
— А зачем?
— Мама сказала, что, когда мне исполнится семь лет, я стану совершенно взрослым.
— Теперь все ясно. А скажи мне, Юра Владимирский, ты ведь тоже, вероятно, играешь на каком-нибудь инструменте?
— Нет.
— А почему?
— Ну я же не умею!
— Вот оно что. Это бывает, но иногда проходит. Ну а петь-то ты умеешь?
— Нет.
— И петь не умеешь? Вот те раз. Совсем-совсем не умеешь?
— Ну я не знаю. Дома я иногда пою. Ну а в театре не пробовал.
— А если попробовать?
— Хорошо. А что спеть?
— Да что хочешь, что тебе больше нравится. «Родина слышит, родина знает»… — звонкий мальчишеский голос с великолепной интонацией, с естественной и гибкой фразировкой без напряжения заполнил собой весь идеальный в акустическом отношении старинный театральный зал.
Юра пел громко, самозабвенно, с огромным удовольствием и, разумеется, совсем даже не видел, как с каждой следующей фразой все больше и больше вытягивались лица и первого скрипача, и всех музыкантов ансамбля.
Впервые в жизни Юра услышал адресованные именно ему аплодисменты. Это было приятно. Не аплодировал лишь главный его собеседник, бородатый скрипач. Наоборот, он посматривал на Юру как-то озабоченно и даже встревоженно.
— Молодец. А говорил, что не умеешь. Ну а вот эту песенку, — он наиграл на скрипке какую-то довольно замысловатую мелодию, — сможешь спеть?
— Нет.
— Почему?
— Ну я ведь слов не знаю.
— А ты без слов, просто: ля-ля-ля-ля или а-а-а-а… Как тебе удобнее.
— Тогда смогу.
— Хорошо. А теперь вот это… Отлично… А в ладоши можешь прохлопать то, что я тебе сейчас сыграю?.. Прекрасно. А дай-ка мне, Юра Владимирский, свою левую руку…
«Это еще зачем? И чего он там мнет и давит?»
— Больно?
— Да нет.
— Угу. Так, значит, мама работает здесь же, в театре?
— Ну да. На третьем этаже.
— А пойдем-ка познакомимся с ней.
— Нет. Нельзя. Она велела до обеда на глаза ей не показываться.
— Что так?
— У нее запарка.
— А-а-а… Ну, может быть, вдвоем она нас все-таки не прогонит?
У Леночки Владимирской и действительно была предпремьерная горячка: выпуск спектакля на носу, ничего не готово, художник, что ни час, вносит в костюмы новые и новые детали… Не до Юрки.
— Елена, простите, не знаю, как вас по отчеству…
— Можно просто Лена.
— Ага. Спасибо. Так вот, просто Лена, с прискорбием должен вам сообщить, что ваш сын…
— Господи! Что случилось? Что ты там натворил?
— Да ничего он не натворил! Что вы так пугаетесь, в самом деле?
— Тогда что же…
— …что ваш сын — ребенок чрезвычайной музыкальной одаренности.
— Но… Не понимаю. Хорошо. Но почему же с прискорбием?
— Потому что, направив мальчика на стезю профессионального музыканта, вы обречете его на каждодневный каторжный труд.
— Позвольте…
— Увы. Не позволю. И не позволю, потому что если вы этого не сделаете, то совершите преступление и перед ним и, не побоюсь красивых и высокопарных слов, перед всем музыкальным искусством. Такими талантами не разбрасываются.
Так в жизнь Юры Владимирского вошла скрипка. А возможно, правильнее — хоть это и звучит несколько излишне возвышенно — было бы сказать: с этой минуты скрипка стала жизнью и судьбой Юрия Васильевича.
Занятия с дядей Женей — Евгением Семеновичем Смирновым — происходили весьма нерегулярно. То они встречались почти каждый день, проводя в совместном общении по нескольку часов, то вдруг наступал длительный перерыв… «Мама, а когда у меня будет следующий урок?» — «Скоро. Евгений Семенович болеет».
Чем именно болел Евгений Семенович, Юру в ту пору не интересовало. Лишь по прошествии многих лет, вспоминая затуманенный после болезни взгляд своего первого учителя, его подрагивающие руки, общую неуверенность в движениях, повзрослевший и уже набравшийся некоторого жизненного опыта молодой человек смог поставить соответствующий диагноз. И это тоже послужило для него хорошим уроком. Нет, убежденным трезвенником Юрий Васильевич не стал. Выпить изредка рюмку хорошего коньяка, стаканчик очень дорогого виски, бокал-другой высококачественного вина — всегда с удовольствием. Но больше того — ни-ни! Предельная сдержанность и великолепно развитое чувство меры.
От оплаты за свои уроки Евгений Семенович категорически отказался. «Видите ли, дорогая Леночка, педагогика — не та сфера деятельности, в которой я хотел бы зарабатывать себе на кусок хлеба. Да, честно говоря, я и не люблю ею заниматься. Это — раз. Во-вторых, если я иногда и даю какие-то уроки или консультации, то это лишь сугубо для своих: детей актеров, музыкантов, просто друзей. А брать деньги со своих — фи! А в-третьих, если взять конкретно наш случай, то еще очень большой вопрос: кто кому должен платить: вы мне за мои скромные советы или я вам за счастье заниматься со столь незаурядным ребенком. И будем считать, что эту тему мы закрыли навсегда!»
Изредка Евгений Семенович приезжал к ним домой на «Новокузнецкую». Но большей частью уроки проходили в театре. В смысле помещений тут было огромное разнообразие. Как правило, они занимались в артистических гримерках. Но случалось и забиваться в какие-то потаенные мини-комнатушки, в которых Евгению Семеновичу — мужчине достаточно крупного телосложения — приходилось буквально вжиматься в стены, чтобы освободить Юре хоть какое-то пространство и дать возможность водить смычком по струнам с требуемой широтой и свободой. Но настоящим праздником были уроки на большой сцене в те редкие дни и часы, когда она была свободна. Первое время Юра очень робел и зажимался, оказавшись один на один с огромным темным зрительным залом, откуда изредка звучали направляющие реплики учителя. Но потом вошел во вкус и, его бы воля, вообще занимался бы только на сцене. «Великолепная практика для молодого музыканта, — восторженно гудел дядя Женя, — артист с самых первых шагов должен постоянно находиться на сцене. Сцена — его мир, его дом!»
Постепенно выработался и определенный распорядок дня. С утра и до обеда Юра, как правило, крутился в театре. Потом мама выкраивала часок-полтора, чтобы отвезти его домой. Первое время необходимость оставлять даже еще не семилетнего ребенка одного дома серьезно беспокоила Леночку Владимирскую, но, убедившись, что Юра действительно не склонен ни к каким экзальтированным детским выходкам, а в самом деле много и увлеченно занимается на скрипке, она постепенно успокоилась. Кроме того, и добродушнейшая Аглая Степановна, одна из соседок по квартире, всегда с удовольствием готова была проследить за серьезным и симпатичным мальчишкой, разогреть ему ужин, приготовить чай.
Дом, в котором проживали Владимирские, по форме представлял идеально симметричную букву «П». Разумеется, между поперечными перекладинами-крыльями этого самого «П» размещался двор. Стараниями домоуправления и самих жильцов он был весьма благоустроен и ухожен. В центре располагалась красивая узорчатая беседка, слева — детская площадка с песочницей, качелями, какими-то замысловатыми горками, через газон с многочисленными цветочными клумбами были проложены аккуратные заасфальтированные дорожки. Естественно, зимой все это великолепие заносилось снегом. Но даже и тогда добросовестный и малопьющий дворник дядя Сева умудрялся придать двору весьма культурный и цивильный вид. В одну из зим середины пятидесятых жильцы при поддержке домоуправа предприняли беспрецедентную спортивно-культурную акцию. (Надо сказать, что населен был дом какими-то нетипичными для шумных и разнузданных коммуналок обитателями. Ни тебе бесконечных склок, ни мордобоя, ни выливания помоев на головы зазевавшихся соседей…) Так вот. Одно из воскресений энтузиасты провели с лопатами и метлами в руках, с изрыгающим струи воды шлангом — к концу дня во дворе был залит самый настоящий каток.
Первыми оценили свалившуюся на их головы радость малыши. Ближе к вечеру в свете раскачивающихся тусклых фонарей по льду скользили уже особы подростково-юношеской возрастной категории. Даже кое-кто из взрослых — особенно из занятых сидячей работой — с удовольствием разминал отсиженные на служебных местах мышцы и косточки.
Идиллия продлилась три-четыре дня. А потом о наличии шарового катка стало известно окрестной шпане. И началось. Первое время чужаки вели себя тихо. Но надолго их терпения не хватило. И вот уже завихрился мат-перемат, посыпались зуботычины, а кое у кого в руках начали поблескивать и ножички. В то время еще не было широко принято пасовать перед наглым хулиганьем и робко отсиживаться за закрытыми на все замки дверьми. Крепких мужиков, да еще с сохранившимися фронтовыми навыками, в доме хватало. Двух-трехминутное выяснение отношений — и держащая в напряжении всю округу и действительно опасная своей массовостью и стадным инстинктом пришлая шантрапа, утирая сопли вперемешку с кровью, но не переставая при этом выкрикивать самые жуткие угрозы, ретировалась с поля боя.
Ну а дальше что? Устанавливать ежедневное дежурство? Попробовали. Но жизнь есть жизнь с ее текучкой и повседневными заботами. Кто-то в вечер дежурства задержался на работе, кто-то уехал в длительную командировку, кто-то оказался нездоров… Воинственные гости, надо сказать, несмотря на все свои жуткие угрозы, так больше ни разу и не появились, по-видимому, полученный урок был достаточно впечатляющим. Но поди же знай! Так замечательное начинание, не продержавшись и месяца, как-то само собой завяло. Вновь весь двор заметало снегом, который добросовестный дядя Сева сгребал в огромные сугробы, оставляя для прохода лишь узкие тропинки.
И тот же неугомонный дядя Сева становился первым провозвестником наступающей весны. Еще не успевали дотаять последние сугробы, еще подмораживало в вечерние часы, а к утру весенние лужи затягивало прочной коркой льда, а дядя Сева — негласный председатель негласного клуба дворовых доминошников — уже стучал «со товарищи» костяшками домино по непросохшим столешницам. Поначалу терпеливые и морозоустойчивые участники этих турниров все еще кутались в зимние тулупы и ватники.
Но с каждым днем солнышко пригревало все больше и больше, и соответственно все более и более облегчалось «спортивное обмундирование» заядлых игроков.
Вот уже и первая малышня закопошилась в песочнице, и первая «полуподснежная» зелень появилась на газоне… А вскоре начали раскупориваться и распахиваться заклеенные наглухо на зиму окна.
Елена Владимирская, живущая в постоянном цейтноте, конечно же не в числе первых выбрала время, чтобы отодрать широкие бумажные ленты, удалить остатки клейстера и грязной прошлогодней ваты, которой были заткнуты щели в рассохшихся рамах, и начисто вымыть и протереть заляпанные дождями и снегом стекла. Но в конце концов свершилось! И все окна комнаты Владимирских — а они были огромны и располагались в объемном, чуть ли не метровой глубины, эркере — распахнулись навстречу весеннему воздуху. И, разумеется, с этой минуты Юрина скрипка зазвучала на весь двор.
— Тю, это что тут у нас еще за Паганиня выискалась? — Излишне образованный дядя Сева с искренним изумлением воззрился на открытое окно.
— Да это, вероятно, рыженький еврейчик, докторский сынок. Он с утра до ночи на скрипочке пиликает. — Сантехнику Гоше, обитателю полуподвальной каморки, увлеченному игрой, некогда было смотреть по сторонам; зажав в могучей лапе оставшиеся костяшки, он продумывал эффектный заключительный ход.
— Нет, это не докторский пацан. Они в левом крыле живут. А это — справа.
— Рыба! — Гоша с такой силой хряпнул последней доминошкой по столу, что все выложенные раньше косточки подскочили чуть ли не на полметра. — Доктор этот, кстати, классный ремонт у себя заделал. Так все перестроил, что любо-дорого. У него и вообще теперь получилась изолированная квартира, целых четыре комнаты!
— Ну уж эти-то умеют устраиваться! За них не беспокойся!
— Брось! Доктор — клевый мужик. И жена у него вежливая. Заскочишь на пару минут, ну там крантик подкрутить, прокладочку поменять — считай, рублик-другой у тебя уже в кармане. Да и рюмочку еще поднесут.
— Подумаешь: рюмочку! У него этой спиртяги шаровой — немерено!
— Ну мерено или немерено — не наша забота. А когда к тебе с уважением — не просто стакан граненый в нос суют, а в красивой рюмочке, да на подносике, да с огурчиком-помидорчиком, а то еще и с бутербродиком с селедочкой — приятно! Человеком себя чувствуешь!
— Ну ладно тебе. Ходи!
— Нет. Это не докторский сынок. Тот совсем рыжий. А этот беленький.
— Точно. Это Владимирской мальчишка, Елены Васильевны.
— Вот же загадки природы! Такая красивая баба, а все одна, одна…
— Ну а ты-то чего теряешься?
— Да кончай ты!
— Ходи уже наконец!
Окончательным сюрпризом для всей честной компании стало широко распахнувшееся через пару дней окно и в левом крыле, откуда тоже понеслись звуки скрипки.
— Ну не двор у нас, а настоящая хфилармония. Хоть билеты продавай!
— Вообще-то это есть нарушение общественного порядка: шуметь по вечерам и не давать людям культурно отдыхать. — Сева сегодня постоянно проигрывал и был сильно не в духе.
— И никакого нарушения тут нет. Время — детское. Пиликай сколько хочешь.
— Ладно. Я еще с участковым на эту тему побалакаю.
Но, разумеется, ни с каким участковым Сева разговаривать не стал, понимая, что он в своих претензиях кругом неправ. Более того, привыкнув за несколько дней к скрипичной стереофонии — звуковой эффект, совершенно еще не получивший широкого распространения в то время, — Сева даже начал ощущать определенную недостаточность, если в какой-то из вечеров звучала лишь одна скрипка или, тем паче, в сверхмузыкальном дворе вдруг вообще воцарялась полная тишина.
А мальчишки развлекались, как могли. Практически не видя друг друга — их окна располагались сильно по диагонали, да и двор был совсем не маленьким, — они с удовольствием перекидывались музыкальными пассажами: «А я вот так умею!» — «А я могу еще быстрее!» — «А вот сыграй чисто эту ноту!» — «Ага, фальшиво!» — «Сам ты фальшивишь! А вот так!..» Временами заочное соревнование прерывалось и начинал звучать слаженный дуэт, когда кто-то один начинал играть разучиваемую пьеску, а второй тут же подхватывал знакомую мелодию и обе скрипки сливались в слаженном унисоне.
Юре редко случалось бывать во дворе. Как правило, они с мамой стремительно пробегали его наискосок, вечно куда-нибудь торопясь. Единственное самостоятельное действие, которое Юре разрешалось, — поход к расположенному на углу киоску с мороженым. Сегодня эскимо было сильно подтаявшим. Не обращая внимания на сладкие и липкие руки, на пятна, которыми он уже успел украсить курточку и штанишки, Юра был озабочен лишь одним: успеть доесть мороженое, не уронив его.
— Это ты играешь на скрипке вон в том окне?
Подняв голову, Юра на мгновение утратил бдительность, и тут же недоеденное эскимо сорвалось с палочки и шлепнулось на землю. Перед ним стоял рыжий вихрастый мальчик, чуть выше его ростом, со скрипичным футляром в руках.
— Ну вот. — Юра был явно огорчен.
— Извини, я не хотел.
— Хотел — не хотел… А до-диез во второй октаве у тебя всегда звучит фальшиво!
— Врешь!
— Я вру?
«Творческий» конфликт медленно, но верно начинал перерастать в прелюдию к нормальной мальчишеской потасовке, но в этот момент из подъезда появилась высокая, стройная, элегантная, очень куда-то торопящаяся дама.
— Гера, что происходит?
— Он говорит, что у меня до-диез фальшивый.
— Бывает иногда и фальшивым. А ты кто, мальчик?
— Я — Юра Владимирский.
— Он играет на скрипке вон в том окне.
— Так это ты там занимаешься! Очень приятно! Вот что, мы сейчас торопимся, даже уже опаздываем на урок. А завтра, ну часика в три, приходи к нам, хорошо? Познакомитесь поближе, поиграете и на скрипках, и просто так. Договорились?
— Я не знаю. Как мама…
— Ну, я думаю, мама не будет против, если ты скажешь, что идешь к товарищу-скрипачу. Мы живем вот в этом подъезде на четвертом этаже. Фамилия наша Райцер. Там на двери есть табличка. Гера, а ты чего молчишь?
— Ну приходи, ладно уж, только до-диез…
— Хватит вредничать! Нашел тоже повод для ссоры! Так мы ждем тебя, Юра Владимирский!
Юрий Васильевич настолько ушел в свои воспоминания, что резкий рывок машины вправо и столь же резкое торможение стали для него полной неожиданностью.
— Что вы делаете, Сережа! — истошно завопил побледневший Николай Родионович.
— Блеск, Сережа, — включившийся в дорожную ситуацию Юрий Васильевич по достоинству оценил мастерство водителя, сумевшего не только избежать цепного столкновения, но и, резко свернув, обезопасить себя от наезда сзади, — мне бы такую реакцию.
1 2 3 4 5