Словно Красная Шапочка, обнаружившая, что заблудилась в дремучем лесу и где-то поблизости бродит незримый волк…
– Вам надо съездить к окулисту… или в «Оптику»… – Турецкий ни на секунду не забывал об Ирине Генриховне, но что предосудительного в том, чтобы помочь человеку, даже если человек – красивая женщина? – За линзами. Отвезти вас?
– Спасибо. Я тронута. Я же совершенно чужой вам человек.
– Ну что вы. Если я веду расследование, это не значит, что я какой-то черствый и бессердечный.
Ольга улыбнулась – и будто бледное солнце проглянуло из-за облаков.
– Хотя я и близорукая, но вижу, что вы не такой… Однако боюсь, вы мне не поможете. Мобильный моего окулиста был только у Кирилла. А я не помню телефона – только адрес. Я попросила домработницу съездить в эту клинику, записать меня на прием…
– То есть вы будете так мучиться еще несколько дней? – возмутился Турецкий.
– Я не мучаюсь, – покачала головой Ольга. – Мне так даже легче. Сижу, ничего не делаю, никого не вижу. Да и не хочу видеть. Хотя… вот с вами как-то спокойно…
Она пошла обратно к дивану, неуверенно поводя рукой в воздухе, словно ощупывая испускаемые предметами импульсы. Равнодушно наблюдать за этим Александр Борисович, само собой, был не в состоянии. Подхватив Ольгу под локоть (какая же у нее гладкая, теплая, мягкая рука!), он помог ей сесть. За что был вознагражден тихим «Спасибо». Сам примостился рядом.
– Ольга, – стараясь оправдать свое близкое присутствие, немедленно сказал Турецкий, – на этой фотографии, – он услужливо поднес альбом к самому ее лицу, – банкетный зал, Кирилл, вы и еще два человека, мужчина и женщина…
– Да-да, конечно, – Ольга не сразу сориентировалась, о какой фотографии идет речь, – это? Снимок был сделан пять лет назад, на Новый год. Это его коллеги. Исполнительный директор и креативный директор его агентства.
– Что за отношения были у них с Кириллом?
И кто из них исполнительный, а кто креативный?..
Над головой – белый потолок. Душный воздух настоян на лекарствах. Что произошло? Володя попытался повернуть голову, но застонал от неожиданно острой боли в груди. Боль в груди присутствовала, как он теперь понимал, с самого начала, потребовалось лишь неосторожное движение, чтобы вывести ее на поверхность, сделать явной для него. Боль была такой яркой и оглушающей, что Володя задохнулся и несколько минут лежал неподвижно, словно выпав из существования. Боль зарождалась в груди, но не сосредоточивалась в ней – Володя целиком, с грудью, с руками и ногами, со всеми внутренними органами, ощущал себя придатком боли.
– Что со мной? – еле слышно вымолвил он. Звук его совсем недавно мощного и громкого голоса напоминал шелест воздуха, пропускаемого сквозь пластмассовую трубочку. Однако и такой голос услышали и наклонились к его кровати:
– Очнулись? Тихо, тихо, не двигайтесь. Нельзя вам сейчас двигаться.
Из своего положения лежа Володя видел медсестру в своеобразном ракурсе: лицо ее состояло главным образом из длинного подбородка и гигантских шлепающих губ, все остальное возносилось к потолку в слаборазличимом радужном сиянии, испускаемом лампами дневного света. Наверняка медсестра не была уродиной и, судя по гладкости кожи, была довольно-таки молода, но фантастический мир вокруг Володи все искажал в странную и пугающую сторону.
– С сердцем вам стало плохо. – Опытная медсестра выражалась обиняками, не обманывая пациента, но и не вываливая на него сразу всю информацию. К получению всей информации его следует подготовить. Вот когда этот крепкий мужик, который, кажется, раньше ничем серьезным не болел, как следует очухается ( если очухается), придется ему смириться с тем, что слово «инфаркт» имеет отношение лично к нему, а не к каким-то незнакомым старичкам и старушкам. – Но вы не волнуйтесь. Главное – не волноваться. Вам обязательно помогут…
«Вам помогут». Где-то совсем недавно Володя слышал такие слова. Нет, не совсем так: скорее, «мы вам поможем». Да, правильно, слова имели место. Но где, при каких обстоятельствах? Голова отказывалась работать – может быть, из-за размеренного звука работающих в непосредственной близи механизмов? Как будто что-то прессуют или, скорее, что-то перекачивают… Двигаться Володя больше не решался, опасаясь разозлить боль, но, анализируя свои ощущения, обнаружил, что его правую ноздрю беспокоит инородное тело, похожее на какой-то твердый, но гибкий проводок. А что, если посредством проводка прессующе-перекачивающая штуковина подключена к его мозгу? Одна эта мысль содержала бездну кромешного ужаса, как если бы, бреясь перед зеркалом, он вдруг увидел, что во лбу у него зияет аккуратная круглая дырочка, откуда высовывает тупую жирную голову червь-паразит. Навалилась тяжелая сладкая дурнота, и Володя опустил веки, надеясь потерять сознание и хотя бы таким образом исчезнуть из этой невыносимой обстановки. Пусть ничего этого не будет. Пусть по крайней мере временно. А самым лучшим исходом было бы, если бы, придя в себя, он оказался на летном поле, среди вольного ветра, среди друзей, вблизи самолетов, которые он, бывший гражданский летчик, полюбил с детства и потом всю жизнь не изменял этой первой наивной любви…
Кажется, медсестра поверила в то, что новенький пациент потерял сознание. По крайней мере, она больше не задавала никаких вопросов, а всего лишь сделала полагающийся по расписанию укол. Но Володя прекрасно слышал и осознавал, что происходит вокруг; ощутил он и этот укол в руку, комарино-смешной на фоне огромной всепоглощающей боли… А главное, к Володе подступили воспоминания. Он как-то сразу, в одно непомерно раздувшееся мгновение, осознал, что привело его на эту больничную койку. И картина летного поля уже не казалась ему утраченной идиллией. Скорее, оно превратилось в поле битвы – незримой, но от этого не менее ожесточенной.
Откуда она взялась – эта экологическая милиция? Кто их навел? Жители прилегающих к аэродрому земельных участков никогда не выражали недовольства. По крайней мере, Володе о таком слышать не доводилось. Но должна же быть какая-то причина, непременно должна! Иначе откуда, словно по волшебству (злому волшебству!), возник этот защитник чистоты природы? Чистоты… Сам неправдоподобно чистенький, весь отглаженный, отутюженный, без единого пятнышка, словно герой советского плаката, призывающего ехать на всенародную стройку, воплощать в жизнь решения партии и правительства. Или беречь природу, на худой конец.
И лицо самое что ни на есть подходящее для плакатов: прямой нос, уверенная линия подбородка, непреклонный лоб, не тронутый морщинами. Володя, значительную часть своей пятидесятидвухлетней жизни проведший при советском строе, не мог не вспомнить, что были во времена его детства «зеленые патрули» – это когда детишки-пионерчики охраняли природную среду, делая замечания неаккуратным взрослым, которые ее загрязняли окурками, обертками от мороженого и прочим хламом, рвали цветы и разводили костры. Если бы противник не был так молод, Володя на что угодно поспорил бы, что тот начал экологическую карьеру еще в детские годы, вот в таком «зеленом патруле». И еще об заклад побился бы, что, когда юному экологу случалось заловить преступного взрослого на загрязнении окружающей среды, на его мальчишеской мордашке отражалось чувство злобного удовольствия.
Если даже это было так, с тех далеких лет эколог отлично овладел искусством сдерживать эмоции. Ни один, что называется, мускул не дрогнул на его плакатном лице, когда он раскинул перед Володей свои карты – географические карты местности, на которые был нанесен аэродром. Вследствие крупного масштаба аэродром выглядел значительнее, чем был на самом деле. На карте это был разросшийся техногенный монстр, несущий угрозу мирным гражданам, и даже Володя, зная размеры аэродрома в действительности, не мог избавиться от неприятного чувства.
– Но посмотрите, – втолковывал экологу Володя, – какой тут может быть шум? Откуда? Где аэродром – а где поселок!
– Вы не учитываете размеров охранной зоны, – свысока, точно с несмышленышем разговаривая, отвечал представитель экологической милиции.
– Как это – я не учитываю? Аэродром строился с учетом всех правил! Я вам документацию могу предъявить!
И предъявил. Но оказалось, что экологу документации мало. По существу, никакая документация ему не нужна. Ему только одно нужно: доказать собственную правоту. А для этого ему все средства хороши. Каждое Володино возражение он разбивал своими малопонятными для непосвященных аргументами, сыпал терминами и научными выкладками, намереваясь похоронить под ними собеседника. И похоронил… И потом – беда не приходит одна – несчастный случай с Кириллом Легейдо…
И теперь, наверное, если еще продолжится эта проклятая боль, Володю похоронят по-настоящему…
Нет! Это все слабость и глупость! Он не должен умирать! Он не может умереть прежде, чем сообщит Косте Меркулову одну деталь, которая должна помочь расследованию. Володе следовало вспомнить о ней раньше, еще тогда, когда он стоял перед вдовой, бормоча несвязные извинения; но, видно, в той суматохе невозможно было ясно мыслить. Сейчас ясность мышления вернулась к нему – пусть даже ценой боли. И он вспомнил… Это срочно! Нужно позвать медсестру! Володя открыл рот, но не смог выдавить из себя даже слабенького звука. В отчаянном усилии он попытался приподняться – и тогда боль, полностью вступив в свои права, навалилась ему на грудь. И темнота, которая так давно подкарауливала поблизости, засунула его в свой бездонный мешок…
Подошла медсестра. Впрыснула шприцем лекарство в прозрачную трубочку, тянувшуюся под Володину ключицу от подвешенной на штативе капельницы. Мельком взглянула на пациента, попытавшись определить, без сознания он или просто спит, и тут же отошла. Она не могла посвящать все свое время ему, на ее попечении находились и другие больные.
К матери Кирилла Легейдо Петя Щеткин идти откровенно боялся. Он терпеть не мог общаться с горюющими родственниками, которые ничего путного сказать не могли, а вместо этого то восхваляли до небес покойного, то принимались вдруг обвинять того, кто их расспрашивал, приписывая ему несуществующую медлительность, по каковой причине убийца до сих пор не найден. Но что поделать, начальство «Глории» решило, что для расследования немалую важность представляют отношения в семье покойного. Как он жил с женой – никому не известно. А кто об этом расскажет лучше, чем мать? У свекрови, когда нужно присмотреть за невесткой, глаза острые – любому частному сыщику даст фору…
Анна Валентиновна Легейдо обитала на верхнем этаже сталинского дома, завершавшегося вычурной башенкой. Петя Щеткин еще на подходе к дому поднял голову, и ему стало жутковато: башенка с длинным окном одиноко торчала среди пространства, покрытого кровельным материалом и обнесенным низкой, совсем несерьезной решеткой. Будто на крыше кто-то решил построить домик… Смелые же люди живут здесь: совсем не боятся высоты! Возле решетки торчало самодельное приспособление для сушки белья, на котором развевались простыни; возле окна – цветочные горшки… «Так вот почему Кирилл так любил Карлсона, – подумал Петя. – Мальчик, который жил на крыше, превратился в летающего рекламиста. А потом улетел навсегда… Неплохая сказочка. Жаль, совсем не детская».
Поднявшись на последний этаж в поскрипывающем лифте, который можно было бы использовать в съемках исторического фильма о буднях советского начальства, Петя позвонил в единственную имевшуюся здесь дверь, которая источала кислый запах клеенки и ваты. За дверью так долго не намечалось никакого движения, что Петя уже подумал, что зря пришел: наверняка хозяйки нет дома. Смерть сына – большие хлопоты! Однако, вопреки этому трезвому соображению, Щеткин решил обождать. Его терпение оказалось вознаграждено: к обратной стороне двери точно ветром придунуло что-то легкое и шуршащее, и сразу же клацнул открываемый замок.
Щеткин не видел Кирилла при жизни, но по фотографиям и показаниям его знакомых составил о нем представление как о массивном, крупном, даже чрезмерно толстом человеке. Если так, значит, он пошел в отца, потому что стоявшая перед Щеткиным женщина лет шестидесяти, которая могла быть только матерью гендиректора «Гаррисон Райт», оказалась худощавой и небольшого роста – пожалуй, она выглядела выше исключительно из-за своей худобы и темно-синего платья в вертикальную полоску. За ней дышала потоками воздуха квартира, показавшаяся Пете по первому впечатлению чем-то вроде каюты корабля, которого носит по свету воля ветров… «Воздушный корабль», – поэтически подумал Петя, протягивая свое удостоверение. Анна Валентиновна едва скользнула по нему и Пете взглядом больших, прозрачных, бесслезных, но при этом отрешенных глаз.
– Да, – сказала она, – проходите, будьте любезны. Я понимаю, вы должны расследовать, куда девался Кирюша…
И, спеша перебить Щеткина, который все равно не знал бы, что на это ответить, строго добавила:
– Я не могу поверить, что он разбился. Просто не могу. Я не верю. Бывают ведь ошибки. – Это прозвучало у нее не вопросительно, а утвердительно, словно иначе и быть не могло. – Мне его не показали. Говорят, там не труп, а сплошной… сплошное… Одним словом, его нельзя узнать. Может быть, это и не мой сын. А где мой сын, я не знаю. Он всегда был таким… непредсказуемым! Однажды Кирюша, когда ему было шесть лет, пропал на целый день, а потом выяснилось, что он самостоятельно поехал на ВДНХ и там пять часов бродил в павильоне ракетостроения, а потом сел на неправильный автобус, и он его далеко завез, и пришлось возвращаться пешком… Это правда, я не обманываю. А меня все обманывают. А если бы не обманывали, показали бы его тело. Говорят, тело в ужасном состоянии, но разве мать не узнает своего сына в любом состоянии? Говорят, будет экспертиза. Экспертиза все покажет…
Что можно возразить в ответ на такой монолог? И стоило ли возражать? Петя способен был лишь горячо сочувствовать этой матери, пережившей взрослого сына. Если сын для нее жив, пока судебно-медицинские эксперты не вынесли окончательного вердикта, кто отнимет у нее эту иллюзию? Хотя бы еще несколько дней Кирилл для матери будет жив – а после, стоит надеяться, она найдет в себе силы смириться с неизбежным.
– Вы ездили… на аэродром? – Щеткин не решился спросить о морге. Анна Валентиновна энергично взмахнула тонкой, перевитой синими венами рукой.
– Куда вызвали, туда и поехала. Кому я нужна? Что я понимаю, бестолковая старуха? Всем будет заниматься Оля, жена Кирюши. Она деловая, жесткая…
Характеристика, данная Ольге Легейдо, поразила Щеткина. Трогательная блондинка Ольга, нежный цветок – и вдруг жесткая, да к тому же и деловая? Уже интересная информация к размышлению. Если только несчастная старуха не помешалась от горя…
Самого худшего, чего боялся Щеткин, направляясь сюда, не произошло: Анна Валентиновна не плакала. Горе выражалось у нее в бурной и беспорядочной деятельности. Она бегала по всей комнате – старомодно большой, с лепниной на потолке, – постоянно хватая с мест разнообразные вещи и возвращая их обратно. Сняла с полки фарфорового ежика-спортсмена с теннисной ракеткой – поставила обратно; подхватила с дивана пяльцы с незаконченной вышивкой, изображавшей, насколько понял Щеткин, букет цветов, – не положила, а уронила так, что пяльцы завалились за диванный валик. Анна Валентиновна не обращала внимания на такие мелочи. И при этом она непрерывно говорила, говорила и говорила:
– Чем я могу вам помочь? Показать его фотографии? Дипломы? Вот здесь в шкафу – его любимые книги, посмотрите, пожалуйста… Он не взял их с собой – для того дома купил новые издания. Потом, он в последние годы в основном читал с экрана компьютера, по этому вашему, как вы его называете, Интернету, совсем отвык от нормальных бумажных книг…
Щеткин посмотрел на корешки любимых книг Кирилла Легейдо. Ему бросилась в глаза часто повторяющаяся фамилия «Майринк». Фамилия Пете ничего не говорила, но корешки были затрепанные, значит, этого самого Майринка Легейдо перечитывал часто.
– Мистическая проза, – уловила его интерес Анна Валентиновна. – Майринк жил в Праге, писал по-немецки. Кирюша буквально бредил Прагой. Дважды ездил туда – и по делам, и туристом. Говорил, что после Москвы Прага для него лучший город на земле.
1 2 3 4 5
– Вам надо съездить к окулисту… или в «Оптику»… – Турецкий ни на секунду не забывал об Ирине Генриховне, но что предосудительного в том, чтобы помочь человеку, даже если человек – красивая женщина? – За линзами. Отвезти вас?
– Спасибо. Я тронута. Я же совершенно чужой вам человек.
– Ну что вы. Если я веду расследование, это не значит, что я какой-то черствый и бессердечный.
Ольга улыбнулась – и будто бледное солнце проглянуло из-за облаков.
– Хотя я и близорукая, но вижу, что вы не такой… Однако боюсь, вы мне не поможете. Мобильный моего окулиста был только у Кирилла. А я не помню телефона – только адрес. Я попросила домработницу съездить в эту клинику, записать меня на прием…
– То есть вы будете так мучиться еще несколько дней? – возмутился Турецкий.
– Я не мучаюсь, – покачала головой Ольга. – Мне так даже легче. Сижу, ничего не делаю, никого не вижу. Да и не хочу видеть. Хотя… вот с вами как-то спокойно…
Она пошла обратно к дивану, неуверенно поводя рукой в воздухе, словно ощупывая испускаемые предметами импульсы. Равнодушно наблюдать за этим Александр Борисович, само собой, был не в состоянии. Подхватив Ольгу под локоть (какая же у нее гладкая, теплая, мягкая рука!), он помог ей сесть. За что был вознагражден тихим «Спасибо». Сам примостился рядом.
– Ольга, – стараясь оправдать свое близкое присутствие, немедленно сказал Турецкий, – на этой фотографии, – он услужливо поднес альбом к самому ее лицу, – банкетный зал, Кирилл, вы и еще два человека, мужчина и женщина…
– Да-да, конечно, – Ольга не сразу сориентировалась, о какой фотографии идет речь, – это? Снимок был сделан пять лет назад, на Новый год. Это его коллеги. Исполнительный директор и креативный директор его агентства.
– Что за отношения были у них с Кириллом?
И кто из них исполнительный, а кто креативный?..
Над головой – белый потолок. Душный воздух настоян на лекарствах. Что произошло? Володя попытался повернуть голову, но застонал от неожиданно острой боли в груди. Боль в груди присутствовала, как он теперь понимал, с самого начала, потребовалось лишь неосторожное движение, чтобы вывести ее на поверхность, сделать явной для него. Боль была такой яркой и оглушающей, что Володя задохнулся и несколько минут лежал неподвижно, словно выпав из существования. Боль зарождалась в груди, но не сосредоточивалась в ней – Володя целиком, с грудью, с руками и ногами, со всеми внутренними органами, ощущал себя придатком боли.
– Что со мной? – еле слышно вымолвил он. Звук его совсем недавно мощного и громкого голоса напоминал шелест воздуха, пропускаемого сквозь пластмассовую трубочку. Однако и такой голос услышали и наклонились к его кровати:
– Очнулись? Тихо, тихо, не двигайтесь. Нельзя вам сейчас двигаться.
Из своего положения лежа Володя видел медсестру в своеобразном ракурсе: лицо ее состояло главным образом из длинного подбородка и гигантских шлепающих губ, все остальное возносилось к потолку в слаборазличимом радужном сиянии, испускаемом лампами дневного света. Наверняка медсестра не была уродиной и, судя по гладкости кожи, была довольно-таки молода, но фантастический мир вокруг Володи все искажал в странную и пугающую сторону.
– С сердцем вам стало плохо. – Опытная медсестра выражалась обиняками, не обманывая пациента, но и не вываливая на него сразу всю информацию. К получению всей информации его следует подготовить. Вот когда этот крепкий мужик, который, кажется, раньше ничем серьезным не болел, как следует очухается ( если очухается), придется ему смириться с тем, что слово «инфаркт» имеет отношение лично к нему, а не к каким-то незнакомым старичкам и старушкам. – Но вы не волнуйтесь. Главное – не волноваться. Вам обязательно помогут…
«Вам помогут». Где-то совсем недавно Володя слышал такие слова. Нет, не совсем так: скорее, «мы вам поможем». Да, правильно, слова имели место. Но где, при каких обстоятельствах? Голова отказывалась работать – может быть, из-за размеренного звука работающих в непосредственной близи механизмов? Как будто что-то прессуют или, скорее, что-то перекачивают… Двигаться Володя больше не решался, опасаясь разозлить боль, но, анализируя свои ощущения, обнаружил, что его правую ноздрю беспокоит инородное тело, похожее на какой-то твердый, но гибкий проводок. А что, если посредством проводка прессующе-перекачивающая штуковина подключена к его мозгу? Одна эта мысль содержала бездну кромешного ужаса, как если бы, бреясь перед зеркалом, он вдруг увидел, что во лбу у него зияет аккуратная круглая дырочка, откуда высовывает тупую жирную голову червь-паразит. Навалилась тяжелая сладкая дурнота, и Володя опустил веки, надеясь потерять сознание и хотя бы таким образом исчезнуть из этой невыносимой обстановки. Пусть ничего этого не будет. Пусть по крайней мере временно. А самым лучшим исходом было бы, если бы, придя в себя, он оказался на летном поле, среди вольного ветра, среди друзей, вблизи самолетов, которые он, бывший гражданский летчик, полюбил с детства и потом всю жизнь не изменял этой первой наивной любви…
Кажется, медсестра поверила в то, что новенький пациент потерял сознание. По крайней мере, она больше не задавала никаких вопросов, а всего лишь сделала полагающийся по расписанию укол. Но Володя прекрасно слышал и осознавал, что происходит вокруг; ощутил он и этот укол в руку, комарино-смешной на фоне огромной всепоглощающей боли… А главное, к Володе подступили воспоминания. Он как-то сразу, в одно непомерно раздувшееся мгновение, осознал, что привело его на эту больничную койку. И картина летного поля уже не казалась ему утраченной идиллией. Скорее, оно превратилось в поле битвы – незримой, но от этого не менее ожесточенной.
Откуда она взялась – эта экологическая милиция? Кто их навел? Жители прилегающих к аэродрому земельных участков никогда не выражали недовольства. По крайней мере, Володе о таком слышать не доводилось. Но должна же быть какая-то причина, непременно должна! Иначе откуда, словно по волшебству (злому волшебству!), возник этот защитник чистоты природы? Чистоты… Сам неправдоподобно чистенький, весь отглаженный, отутюженный, без единого пятнышка, словно герой советского плаката, призывающего ехать на всенародную стройку, воплощать в жизнь решения партии и правительства. Или беречь природу, на худой конец.
И лицо самое что ни на есть подходящее для плакатов: прямой нос, уверенная линия подбородка, непреклонный лоб, не тронутый морщинами. Володя, значительную часть своей пятидесятидвухлетней жизни проведший при советском строе, не мог не вспомнить, что были во времена его детства «зеленые патрули» – это когда детишки-пионерчики охраняли природную среду, делая замечания неаккуратным взрослым, которые ее загрязняли окурками, обертками от мороженого и прочим хламом, рвали цветы и разводили костры. Если бы противник не был так молод, Володя на что угодно поспорил бы, что тот начал экологическую карьеру еще в детские годы, вот в таком «зеленом патруле». И еще об заклад побился бы, что, когда юному экологу случалось заловить преступного взрослого на загрязнении окружающей среды, на его мальчишеской мордашке отражалось чувство злобного удовольствия.
Если даже это было так, с тех далеких лет эколог отлично овладел искусством сдерживать эмоции. Ни один, что называется, мускул не дрогнул на его плакатном лице, когда он раскинул перед Володей свои карты – географические карты местности, на которые был нанесен аэродром. Вследствие крупного масштаба аэродром выглядел значительнее, чем был на самом деле. На карте это был разросшийся техногенный монстр, несущий угрозу мирным гражданам, и даже Володя, зная размеры аэродрома в действительности, не мог избавиться от неприятного чувства.
– Но посмотрите, – втолковывал экологу Володя, – какой тут может быть шум? Откуда? Где аэродром – а где поселок!
– Вы не учитываете размеров охранной зоны, – свысока, точно с несмышленышем разговаривая, отвечал представитель экологической милиции.
– Как это – я не учитываю? Аэродром строился с учетом всех правил! Я вам документацию могу предъявить!
И предъявил. Но оказалось, что экологу документации мало. По существу, никакая документация ему не нужна. Ему только одно нужно: доказать собственную правоту. А для этого ему все средства хороши. Каждое Володино возражение он разбивал своими малопонятными для непосвященных аргументами, сыпал терминами и научными выкладками, намереваясь похоронить под ними собеседника. И похоронил… И потом – беда не приходит одна – несчастный случай с Кириллом Легейдо…
И теперь, наверное, если еще продолжится эта проклятая боль, Володю похоронят по-настоящему…
Нет! Это все слабость и глупость! Он не должен умирать! Он не может умереть прежде, чем сообщит Косте Меркулову одну деталь, которая должна помочь расследованию. Володе следовало вспомнить о ней раньше, еще тогда, когда он стоял перед вдовой, бормоча несвязные извинения; но, видно, в той суматохе невозможно было ясно мыслить. Сейчас ясность мышления вернулась к нему – пусть даже ценой боли. И он вспомнил… Это срочно! Нужно позвать медсестру! Володя открыл рот, но не смог выдавить из себя даже слабенького звука. В отчаянном усилии он попытался приподняться – и тогда боль, полностью вступив в свои права, навалилась ему на грудь. И темнота, которая так давно подкарауливала поблизости, засунула его в свой бездонный мешок…
Подошла медсестра. Впрыснула шприцем лекарство в прозрачную трубочку, тянувшуюся под Володину ключицу от подвешенной на штативе капельницы. Мельком взглянула на пациента, попытавшись определить, без сознания он или просто спит, и тут же отошла. Она не могла посвящать все свое время ему, на ее попечении находились и другие больные.
К матери Кирилла Легейдо Петя Щеткин идти откровенно боялся. Он терпеть не мог общаться с горюющими родственниками, которые ничего путного сказать не могли, а вместо этого то восхваляли до небес покойного, то принимались вдруг обвинять того, кто их расспрашивал, приписывая ему несуществующую медлительность, по каковой причине убийца до сих пор не найден. Но что поделать, начальство «Глории» решило, что для расследования немалую важность представляют отношения в семье покойного. Как он жил с женой – никому не известно. А кто об этом расскажет лучше, чем мать? У свекрови, когда нужно присмотреть за невесткой, глаза острые – любому частному сыщику даст фору…
Анна Валентиновна Легейдо обитала на верхнем этаже сталинского дома, завершавшегося вычурной башенкой. Петя Щеткин еще на подходе к дому поднял голову, и ему стало жутковато: башенка с длинным окном одиноко торчала среди пространства, покрытого кровельным материалом и обнесенным низкой, совсем несерьезной решеткой. Будто на крыше кто-то решил построить домик… Смелые же люди живут здесь: совсем не боятся высоты! Возле решетки торчало самодельное приспособление для сушки белья, на котором развевались простыни; возле окна – цветочные горшки… «Так вот почему Кирилл так любил Карлсона, – подумал Петя. – Мальчик, который жил на крыше, превратился в летающего рекламиста. А потом улетел навсегда… Неплохая сказочка. Жаль, совсем не детская».
Поднявшись на последний этаж в поскрипывающем лифте, который можно было бы использовать в съемках исторического фильма о буднях советского начальства, Петя позвонил в единственную имевшуюся здесь дверь, которая источала кислый запах клеенки и ваты. За дверью так долго не намечалось никакого движения, что Петя уже подумал, что зря пришел: наверняка хозяйки нет дома. Смерть сына – большие хлопоты! Однако, вопреки этому трезвому соображению, Щеткин решил обождать. Его терпение оказалось вознаграждено: к обратной стороне двери точно ветром придунуло что-то легкое и шуршащее, и сразу же клацнул открываемый замок.
Щеткин не видел Кирилла при жизни, но по фотографиям и показаниям его знакомых составил о нем представление как о массивном, крупном, даже чрезмерно толстом человеке. Если так, значит, он пошел в отца, потому что стоявшая перед Щеткиным женщина лет шестидесяти, которая могла быть только матерью гендиректора «Гаррисон Райт», оказалась худощавой и небольшого роста – пожалуй, она выглядела выше исключительно из-за своей худобы и темно-синего платья в вертикальную полоску. За ней дышала потоками воздуха квартира, показавшаяся Пете по первому впечатлению чем-то вроде каюты корабля, которого носит по свету воля ветров… «Воздушный корабль», – поэтически подумал Петя, протягивая свое удостоверение. Анна Валентиновна едва скользнула по нему и Пете взглядом больших, прозрачных, бесслезных, но при этом отрешенных глаз.
– Да, – сказала она, – проходите, будьте любезны. Я понимаю, вы должны расследовать, куда девался Кирюша…
И, спеша перебить Щеткина, который все равно не знал бы, что на это ответить, строго добавила:
– Я не могу поверить, что он разбился. Просто не могу. Я не верю. Бывают ведь ошибки. – Это прозвучало у нее не вопросительно, а утвердительно, словно иначе и быть не могло. – Мне его не показали. Говорят, там не труп, а сплошной… сплошное… Одним словом, его нельзя узнать. Может быть, это и не мой сын. А где мой сын, я не знаю. Он всегда был таким… непредсказуемым! Однажды Кирюша, когда ему было шесть лет, пропал на целый день, а потом выяснилось, что он самостоятельно поехал на ВДНХ и там пять часов бродил в павильоне ракетостроения, а потом сел на неправильный автобус, и он его далеко завез, и пришлось возвращаться пешком… Это правда, я не обманываю. А меня все обманывают. А если бы не обманывали, показали бы его тело. Говорят, тело в ужасном состоянии, но разве мать не узнает своего сына в любом состоянии? Говорят, будет экспертиза. Экспертиза все покажет…
Что можно возразить в ответ на такой монолог? И стоило ли возражать? Петя способен был лишь горячо сочувствовать этой матери, пережившей взрослого сына. Если сын для нее жив, пока судебно-медицинские эксперты не вынесли окончательного вердикта, кто отнимет у нее эту иллюзию? Хотя бы еще несколько дней Кирилл для матери будет жив – а после, стоит надеяться, она найдет в себе силы смириться с неизбежным.
– Вы ездили… на аэродром? – Щеткин не решился спросить о морге. Анна Валентиновна энергично взмахнула тонкой, перевитой синими венами рукой.
– Куда вызвали, туда и поехала. Кому я нужна? Что я понимаю, бестолковая старуха? Всем будет заниматься Оля, жена Кирюши. Она деловая, жесткая…
Характеристика, данная Ольге Легейдо, поразила Щеткина. Трогательная блондинка Ольга, нежный цветок – и вдруг жесткая, да к тому же и деловая? Уже интересная информация к размышлению. Если только несчастная старуха не помешалась от горя…
Самого худшего, чего боялся Щеткин, направляясь сюда, не произошло: Анна Валентиновна не плакала. Горе выражалось у нее в бурной и беспорядочной деятельности. Она бегала по всей комнате – старомодно большой, с лепниной на потолке, – постоянно хватая с мест разнообразные вещи и возвращая их обратно. Сняла с полки фарфорового ежика-спортсмена с теннисной ракеткой – поставила обратно; подхватила с дивана пяльцы с незаконченной вышивкой, изображавшей, насколько понял Щеткин, букет цветов, – не положила, а уронила так, что пяльцы завалились за диванный валик. Анна Валентиновна не обращала внимания на такие мелочи. И при этом она непрерывно говорила, говорила и говорила:
– Чем я могу вам помочь? Показать его фотографии? Дипломы? Вот здесь в шкафу – его любимые книги, посмотрите, пожалуйста… Он не взял их с собой – для того дома купил новые издания. Потом, он в последние годы в основном читал с экрана компьютера, по этому вашему, как вы его называете, Интернету, совсем отвык от нормальных бумажных книг…
Щеткин посмотрел на корешки любимых книг Кирилла Легейдо. Ему бросилась в глаза часто повторяющаяся фамилия «Майринк». Фамилия Пете ничего не говорила, но корешки были затрепанные, значит, этого самого Майринка Легейдо перечитывал часто.
– Мистическая проза, – уловила его интерес Анна Валентиновна. – Майринк жил в Праге, писал по-немецки. Кирюша буквально бредил Прагой. Дважды ездил туда – и по делам, и туристом. Говорил, что после Москвы Прага для него лучший город на земле.
1 2 3 4 5