Набоков Владимир
Второй режиссер
Владимир Набоков
Второй режиссер
Перевод с английского И.Бернштейн
1
В каком смысле? Да в том, что часто жизнь как раз и есть всего лишь Второй режиссер, не больше. Сегодня мы отправимся в кино. Назад, в тридцатые годы, и еще дальше, в двадцатые, и за угол - в "Синема-Палас" старой Европы. Героиня - прославленная певица, Не опера, даже не "Сельская честь", нет, совсем не в том роде. "La Slavska", так ее называли французы. Жанр: на одну десятую цыганщина, на одну седьмую русская деревня (она была по рождению крестьянка) и пять девятых - популярные песни, то есть мешанина из фальшивого фольклора, армейской мелодрамы и казенного патриотизма. Незаполненный остаток уйдет на физическую мощь ее великолепного голоса.
Родившийся в сердце России, по крайней мере географическом, он со временем достиг больших городов, Москвы, Санкт-Петербурга, и царского окружения, где этот жанр высоко ценился. Ее фотография висела в уборной Шаляпина - русский народный головной убор с подвесками из крупных жемчужин, рука подпирает щеку, ослепительные зубы меж полных губ и поперек - крупная корявая надпись: "Тебе, Федюша" Звездчатые снежинки, успевая выявить каждая свою неповторимую симметрию, тихо опускаются и тают на плечах, рукавах, усах и шапках публики, ждущей в очереди, когда откроются кассы. Она до самой смерти всего больше дорожила - или притворялась, будто так ук дорожит,- аляповатой брошью в виде медали, подарком царицы. Это было изделие одной ювелирной фирмы, которая добилась большого коммерческого успеха благодаря тому, что на каждый праздник подносила императорской чете какую-нибудь (год от году все более ценную) эмблему царской власти - то огромный аметист, а на нем усыпанная рубинами бронзовая тройка, точно Ноев ковчег, застрявший на вершине горы Арарат; то на хрустальном шаре размером с арбуз - золотой орел с ромбическими бриллиантовыми распутинскими глазами. (Впоследствии, много лет спустя, наименее символические из этих подарков Советы выставили на Всемирной выставке как зримые черты расцвета своего искусства.)
Если бы все шло так, как тогда представлялось, она бы, возможно, и сегодня пела в натопленном Зале дворянского собрания или в Царском Селе, а я, сидя в глухом степном углу, выключал бы радио, на всю матушку-Сибирь транслирующее ее голос. Но судьба свернула не туда; и когда случилась Революция, а затем Война Красных и Белых, ее расчетливая крестьянская душа выбрала более практичную сторону.
На фоне призрачной атаки призрачной казачьей конницы тают титры с именем второго режиссера. Виден молодцеватый генерал Голубков, равнодушно наблюдающий за сражением в театральный бинокль. Когда кинематограф и мы были молоды, то, что открывается взору, нам показывали в двух соприкасающихся кругах-картинках. Теперь не то. Мы только видим, как генерал Голубков, вдруг встрепенувшись, вскакивает в седло, вздергивает на дыбы своего скакуна, застив на мгновенье полнеба, и бешено бросается в гущу битвы.
Но неожиданно обнаруживаются инфракрасные лучи в спектре искусства: вместо общепринятой пулеметной дроби слышно далекое женское пение. Приближается, нарастает и наконец разливается во всю ширь. Роскошное контральто, исполняющее что там в фонотеке подобрал музредактор из русских протяжных песен. Так кто же ведет в бой инфра-Красных? Женщина! Поющая душа этого особого, специально обученного батальона. Она шагает впереди, топча русскую народную люцерну и распевая песню "Волга-Волга". Отважный молодец и джигит Голубков (теперь мы понимаем, чтo он углядел в театральный бинокль), хоть и ранен в нескольких местах, на всем скаку подхватывает и увозит ее, буйно отбивающуюся, с поля боя.
Самое странное, что этот пошлый сценарий воплотился в реальной жизни. Я лично знаю по меньшей мере двух надежных свидетелей описанного эпизода; и часовые истории пропустили его, не оспорив. Совсем немного времени прошло, а мы уже видим ее в офицерской столовой, где она сводит собравшихся с ума своей пышной смуглой красой и дикими разудалыми песнями. Она была Прекрасная Дама, но не жестокосердая, а трепетно-живая, не в пример Луизе фон Ленц или Зеленой Леди. Это она скрасила им дни общего бегства, которое началось вскоре после ее волшебного появления в лагере генерала Голубкова. Мы видим, как в сумрачном небе зловеще кружат вороны, или галки, или каких там птиц удалось для этой цели раздобыть и одна за другой садятся на усеянную трупами подходящую равнину где-нибудь в штате Калифорния. Вот мертвая рука белого солдата сжимает медальон с портретом матери. А рядом лежит красный солдат, и на его развороченной груди - письмо из дому и то же самое старушечье лицо наплывом поверх тающих строк.
Тут, как положено, контраст: взыгрывает громкая музыка, хлопают в такт ладони, притоптывают сапоги - это гуляет штаб генерала Голубкова. Ходит в танце грациозный грузин с кинжалом, толстобокий самовар сконфуженно отражает искаженные лица, Славская, запрокинув голову, гортанно смеется, и скотски пьяный, жирный военврач (шитый золотым позументом ворот расстегнут, лоснящиеся сальные губы собраны в плотоядный поцелуй) тянется через стол (крупным планом опрокинутый бокал), чтобы обнять - пустоту, так как жилистый, совершенно трезвый генерал Голубков успел подхватить ее и теперь, стоя с ней рядом перед всей честной компанией, холодным ясным голосом объявляет: "Господа, позвольте вам представить мою невесту",- но тут среди наступившей тишины в окно залетает шальная пуля, вдребезги разнеся рассветно голубеющее стекло, и только после этого все громогласно приветствуют славную чету.
Похищение певицы, очевидно, состоялось не на сто процентов случайно. Киностудии не терпят индетерминизма. Еще того очевиднее, что к началу великого исхода, когда они, как и многие, многие другие, вступили на извилистый путь от Сиркеджи - на Моцштрассе, а оттуда - на рю Вожирар, генерал и его жена уже составляли пару - одну команду, один шифр, один мотив. Генерал, вполне естественно, становится деятельным членом СБВ (Союза Белого Воинства), повсюду разъезжает, организует военные курсы для русских юношей, устраивает благотворительные концерты, добывает из-под земли бараки для поселения неимущих, разрешает разногласия, и все так скромно, потихоньку. Этот СБВ, я думаю, приносил свою пользу. Но, к несчастью для его духовного благополучия, он оказался не способен оборвать связи с заграничными монархическими группировками и не чувствовал, в отличие от эмигрантской интеллигенции, всю ужасающую вульгарность и первобытный гитлеризм этих хотя и жалких, но подлых организаций. Когда доброжелательные американцы спрашивают у меня теперь, знаком ли я с милейшим полковником Таким-то или с величественным старцем графом Таковским, у меня не хватает духу открыть им неприглядную истину.
Но с СБВ были связаны и люди иного пошиба. Я имею в виду охотников до приключений, также вносивших лепту в общее дело,- тех, что переходили границу где-нибудь в заснеженной еловой чаще, какое-то время слонялись по родной земле, пользуясь легендами, разработанными для них, кстати сказать, бывшими эсерами, и тихо возникали в маленьком парижском кафе "Ешь-Бублики" или в берлинском Kneipe 1 вообще без названия, имея при себе разные ценные пустяки, какие : привозят шпионы тем, кто их засылает. Иные из них были таинственно замешаны в разведывательную работу других стран, они смешно вздрагивали, если подойдешь сзади и тронешь их за плечо. Были и такие, что занимались этим для забавы. И только двое или трое, наверно, всерьез верили, что своей деятельностью мистическим образом подготавливают возрождение слегка обомшелого, но святого прошлого.
2
Далее мы оказываемся свидетелями зловещей череды однообразных событий. Умирает первый председатель Союза Белого Воинства, который был вождем всего Белого движения и самым достойным человеком из них всех; и в некоторых мрачных симптомах его внезапной болезни просматривается тень отравителя. Следующий председатель, верзила и здоровяк с громовым голосом и головой, как пушечное ядро, был похищен неизвестными лицами; есть основания предполагать, что он погиб, получив слишком большую дозу хлороформа. Третий председатель... но моя кинопленка бежит чересчур быстро. В действительности на то, чтобы убрать двух первых, ушло семь лет не потому, что такие дела впопыхах не делаются, а из-за неких тонких обстоятельств, требовавших очень точного расчета времени,- так, чтобы мерному восхождению одного отвечало периодическое появление неожиданных вакансий. Это надо пояснить.
Маленький Голубков был не только очень ловким шпионом (тройным агентом, если точнее), но и отчаянным честолюбцем. Почему ему страстно хотелось возглавлять организацию, которая была лишь отсветом заката над погостом,- это головоломка только для тех, кто сам не ведает страстей и увлечений. Хотелось ужасно - и весь сказ. Менее понятно другое: откуда бралась у него уверенность, что он сумеет сберечь свою жалкую жизнь при столкновении могучих противников, от которых он одновременно рисковал принимать деньги и помощь? Здесь мне потребуется все ваше внимание, иначе останутся непонятными некоторые нюансы.
Советы едва ли так уж беспокоила маловероятная угроза того, что призрачная Белая Армия когда-либо возобновит военные действия против их окрепшего могущества; но их, бесспорно, должно было сильно раздражать, что данные об их фабриках и фортификациях, собранные неуловимыми лазутчиками СБВ, с четкостью механизма попадают в благодарные немецкие руки. Немцев мало интересовало невразумительное политическое разноцветье русской эмиграции, но у них не мог не вызывать досаду прямодушный патриотизм председателя СБВ, воздвигавшего время от времени моральные преграды на гладком пути дружеского сотрудничества.
Так что генерал Голубков, оказался просто даром небес. Советы твердо надеялись, что при его председательстве лазутчики СБВ станут им поименно известны и понесут немцам заготовленную для них дезинформацию. А немцы не менее твердо рассчитывали, что благодаря ему смогут внедрить в шпионскую сеть СБВ сколько угодно своих, абсолютно надежных агентов. Ни та, ни другая сторона не заблуждалась насчет голубковской верности, но обе полагали, что сумеют использовать в своих интересах флуктуации его двойной игры. А чаянья простых русских людей, множества работящих семейств в отдаленных углах русской диаспоры, где они занимаются своими скромными, но честными ремеслами, совсем как в Самаре или в Твери, растят хрупких детей и наивно верят, что СБВ - это своего рода Круглый стол короля Артура, воплощение всего, что было и будет милого, здорового и благородного в сказочной России,- все эти фантазии как не идущие к делу, наверно, будут вырезаны из фильма.
Когда СБВ создавался, кандидатура генерала Голубкова на пост председателя стояла в списке (чисто теоретически, разумеется, ведь никто, не думал, что их лидер скоро умрет) далеко не первой - не потому, что сослуживцы-офицеры мало ценили его легендарную отвагу, а просто уж так получилось, что он был в армии самым молодым генералом. Но ко времени выборов второго председателя он уже выказал столь недюжинные организаторские способности, что счел возможным вычеркнуть большинство стоящих впереди фамилий (чем заодно спас этим людям жизнь). Когда же и второй генерал был устранен, многие члены СБВ ожидали, что следующий кандидат, генерал Федченко, отречется в пользу младшего и более дельного товарища и уступит ему это удовольствие, которое причиталось старшему по праву, возраста, репутации и образования. Но старый генерал, полагая удовольствие сомнительным, тем не менее счел малодушием отказываться от поста, уж двоим стоившего жизни. И Голубков, сжав зубы, принялся копать снова.
Внешне он не отличался привлекательностью. В нем не было ничего от лубочного русского генерала, эдакого славного пучеглазого, толстошеего здоровяка. Наоборот, он был худощавый, поджарый, остролицый, усики щеточкой и стрижка "ежиком", как это называется у русских, то есть короткая, жесткая и торчком. Он носил на волосатом запястье узенький серебряный браслет и, угощая русскими самодельными папиросами или английскими сигаретами "Кэпстен" со сливовым духом, открывал вместительный старый портсигар из черной кожи, который, как можно было понять, сопровождал его сквозь дым неисчислимых сражений. Держался всегда крайне вежливо и совершенно не бросался в глаза.
Когда Славская устраивала "приемы" - обычно в доме у кого-нибудь из своих меценатов, вроде остзейского псевдобарона доктора Бахраха, чья первая жена прославилась когда-то в роли Кармен; или русского старозаветного купца, радостно скупавшего в обезумевшем от инфляции Берлине жилые дома целыми кварталами по десяти фунтов за штуку,- молчаливый супруг скромно прохаживался между гостями: тому принесет бутерброд с колбасой и огурцом, этому - запотевшую стопку водки. И пока Славская поет (а она на таких "дружеских" вечерах пела сидя, подперев щеку кулаком и подставив ладонь под локоть), он, бывало, стоит в сторонке у стены, а то вдруг на цыпочках пробежит за дальней пепельницей и поставит тихонько на широкий подлокотник вашего кресла.
На мой взгляд, он уж чересчур тушевался, переигрывал, привнося в роль даже что-то лакейское,- хотя задним числом это оказалось в самый раз. Он просто пользовался в жизни эффектом контраста и испытывал радостный трепет, когда по неким долгожданным признакам - по наклону головы, по скошенному взгляду - догадывался, что Имярек на том конце зала указывает на него новоприбывшему и с восторгом поясняет, что вот, мол, такой скромный неприметный человек, а ведь сказочный герой, свершавший на легендарной войне неимоверные подвиги (в одиночку захватывал города, в таком духе).
3
Немецкие кинокомпании, подобно ядовитым грибам повсеместно выраставшие в те годы (то есть перед тем, как дитя света научилось говорить), нанимали по дешевке русских эмигрантов, чье прошлое было их единственной профессией и единственной надеждой,- иначе говоря, людей как бы нереальных - исполнять в фильмах роль "реальной" публики. Вид этого миража в мираже порождал у чувствительного зрителя ощущение, будто находишься в зеркальной зале, где зеркала повешены одно против другого, или, правильнее сказать, в зеркальной тюрьме, и уже не различаешь, где отражение, а где ты сам.
Теперь, вспоминая берлинские и парижские залы, в которых пела Славская, и типажи, составлявшие ее публику, я словно занимаюсь озвучанием и раскрашиванием очень старого фильма, где жизнь представала в виде какой-то серой дрожи, похороны проходили вприпрыжку, и одно только море было чуточку окрашено (в слабо-голубой цвет), а сбоку крутили за ручку машину, производящую несинхронизированный звук шипения прибоя. Вот некий плешивый господин с безумным взором, гроза благотворительных комитетов, медленно проплывает через мое поле зрения в сидячей позе пожилого эмбриона и - о чудо! - как раз попадает на стул в заднем ряду. Здесь же и наш знакомец граф в неизменном обличии: при высоком воротничке и в грязных гамашах. В первом ряду, не оглядываясь по сторонам, сидит убеленный сединами, но жизнелюбивый батюшка, и крест колышется на его широкой груди.
Участники этих "правых праздников", связанных в моей памяти с именем Славской,- такие же призраки, как и ее публика. Очень подошел бы сюда артист варьете с выдуманным славянским именем, из тех виртуозов гитаристов, которых выпускают в мюзик-холле первым номером; его лакированная гитара в блестках и его небесно-голубые шелковые штаны - это как раз то, что надо. За ним на эстраду мог бы выйти бородатый старый разбойник в поношенном фраке из бывших "Защитников русского народа"; он будет красочно описывать, чтo учиняют над русскими людьми масоны и израильсоны, эти два семитских племени.
А теперь, дамы и господа, мы имеем честь и удовольствие... И вот уже она на убийственном фоне пальм и национальных флагов, облизывая бледным языком жирно накрашенные губы и непринужденно сцепив на затянутом животе руки в лайковых перчатках, стоит и ждет, пока ее постоянный аккомпаниатор невозмутимый Иосиф Левинский, побывавший вместе с нею и в придворном концертном зале у царя, и в салоне товарища Луначарского и в притонах Константинополя, не возведет перед нею ступени беглых вступительных аккордов.
Иной раз, если подбиралась подходящая публика, она начинала с того, что пела российский гимн и только потом переходила к своему узкому, но всегда восторженно принимаемому репертуару. Тут обязательно будет мрачная песня "На старой Калужской дороге" (где на сорок девятой версте стоит сосна, грозой разбитая), и еще другая, которая в немецком переводе, де напечатанном в программке ниже русского текста, начинается словами:
1 2