Хотя портал был всего лишь увиден во сне, везли его оттуда до берега беспокойного Лима на санях, запряженных тремя десятками настоящих волов.
Под конец остались только притчи и стихи дьяка, то есть то, что можно было обратить лишь в пару жалких медных монет. Чтобы они не занимали места, Прибил побросал их в воду вслед за телами навсегда уснувших мастеров.
Над местом, где в холодной воде были утоплены Димитрий, Петар, Макарий и притчи и стихи, время от времени выплывало какое-нибудь не сдававшееся слово, вздымались волны, расцветали клубы теплого пара, а потом все успокаивалось – исчезало.
III
Как мертвый германец отнял разум у дерзкого вельможи Прибила, и отчего великоименитый король испытывал постоянную похоть даже в преклонные годы жизни
В конце того же месяца, когда даже самые поздние метели уползают в свои берлоги, когда сквозь облака изливается первое тепло, а трудолюбивые перелетные птицы раскатывают подогнутые края неба, всемогущий вельможа Прибил в засаде подстерегал и наконец подстерег свой рок. Напав на караван, который перевозил из Вероны для королевского двора в Скопье драгоценные ткани, он дерзко похитил с парчи, бархата и атласа вышитых на них двуглавых орлов вместе с их гнездами из королевских лилий. Король Милутин, государь сербских и поморских земель, отличался особой чувствительностью в вопросах своего облачения. И от такой наглости вскипело все его естество, терпению пришел конец. Оскорбленный, великоименитый властитель решил отомстить со всей возможной жестокостью. На реку Лим был тайно отправлен один мертвый германец, который годами верно служил на благо сербскому королевству. Покойник представился Прибилу купцом, сообщил ему по секрету, что тайно, во сне, переправляет из Византии в Мантую огромное имение – десятки тысяч сажен плодородной земли, засаженной несколькими сотнями молодых тутовых деревьев с тысячами коконов шелковичного червя. Вельможа польстился на такое богатство, забыл об осторожности, не заметил, что гость не ест, не пьет, и, как только германец начал что-то пришептывать во сне, принялся его обирать. Из сна покойника Прибил вернулся с растоптанным разумом, и любое дальнейшее наказание было уже излишним.
Не одна неделя потребовалась на то, чтобы перенести в королевские ризницы в Скопье все награбленное и запрятанное Прибилом в тайники его замка над Лимом. Рассказывают, что одних только виденных во сне кирпичей было столько, что король Милутин позже построил себе из них летний дворец. А к тому же по двору этих палат свободно разгуливала, тоже бог знает кому приснившаяся и похищенная Прибилом, десятикрылая райская птица. Каждое лето король лично выбирал для своего головного убора лучшие перья из ее хвоста.
Кроме всего прочего, среди похищенного Прибилом оказалось много плотских желаний, ибо дерзкий вельможа часто прокрадывался в юношеские сны. Именно с тех пор у короля Милутина появился избыток мужской силы. Потому-то он даже в преклонные годы испытывал постоянную похоть.
IV
Где-то между Будимлей и Дабром
Где-то между Будимлей и Дабром русло намного расширяется, и здесь Лим отдыхает. Река здесь течет медленно, от волны до волны проходит по нескольку дней, весь берег, совсем ручной, порос постаревшей тишиной, а над поверхностью мелкой воды склоняется ее тень. И, вероятно, привлекаемые таким многолетним покоем, стаи рыб собираются здесь на нерест.
Лишь изредка, и притом со всей возможной осторожностью, приходят сюда по необычному делу монахи из монастыря Бане – они набирают здесь для своих келий немного опавшей тишины. Приходят молча и молча уходят, стараясь не потревожить нежные растения.
Благодаря причудливости течения как раз на этом месте застряли и разрозненные части притч дьяка Макария. Они белели на дне, под прозрачно-зеленой водой, или медленно двигались, если в Лим ныряла спица солнечного колеса.
Любопытные мальки поначалу испуганно плавали вокруг непонятных предметов кругами, но прошло немного времени, и рыбы уже стаями проплывали сквозь колеблющееся повествование. Речные струи мягко перемещали разнородное содержание, удаленные друг от друга слова сливались, создавали что-то целостное, медленно соединялись в совершенно новые истории.
А совсем недалеко, вниз по течению, по-прежнему ревел Лим, словно переполненный желчью, весь в злобной пене, перекатывая камни, вырывая с корнем деревья, и с небольшой высоты могло показаться, что это извивается по земле огромная ехидна.
V
Беременность, тянувшаяся двадцать семь месяцев или на день-два дня меньше, где потом нашли пуповину
Несколькими годами раньше, а если смотреть сквозь сны, то как раз незадолго до того, как попали в беду три мастера, византийская императрица оказалась в нелегком положении. Каждая из ночных прогулок приближала ее к исполнению желания. Дело было в том, что прекрасная армянка не хотела иметь детей от своего супруга, кира Феодора Ласкариса. Нельзя сказать, что ее тело не желало мужа. Как раз напротив, оно отдавалось ему само, с жадностью предлагая себя, и разум молодой женщины несколько раз едва справлялся с настоящей лавиной собственной похоти. Нельзя было сказать и того, что Филиппа настолько любила самое себя, что решила отказаться быть матерью. Наоборот, материнские чувства росли в ней с каждым днем. Но именно из-за этих будущих детей императрица и не хотела зачать от императора. Филиппа знала, что параллельно хронике византийских династий столетиями тянулась история насильственных женитьб и замужеств, отцеубийств и братоубийств, в этой истории ослепляли и калечили, заточали в такие тюрьмы, где уже после сороковой ночи разум навсегда оставлял узника… Филиппа не хотела рожать детей, которые были бы осуждены жить в такой бесчеловечной истории. Не исключено, что кто-то из ее детей мог бы унаследовать императорский венец, хотя у василевса и была дочь Ирина от его первого брака с Анной Анджела Однако другие дети еще до зачатия были обречены на погибель. Филиппа отвергала зачатие для смерти, предательства, боли…
С другой стороны, поскольку ее тело обуревали страсти, а желание стать матерью становилось все более мучительным, императрица с каждым своим новым сном приближалась к исполнению намерения отдаться кому-нибудь другому, чтобы продолжить род с ним. И вот однажды все именно так и случилось. Но то, что имеет один вид, когда ты спишь, выглядит совсем иначе после пробуждения. Плод любви, зачатый во сне, наяву рос и превращался в плод прелюбодеяния. Поэтому, скрывая беременность от своего властелина, василевса Феодора Ласкариса, и всегда окружавших ее многочисленных доносчиков, Филиппа оказалась вынуждена оставить ее за рамками яви и жить с ней лишь во сне. Когда она пробуждалась в своей спальне, где пол был выложен плитами из оникса мягкого желтого цвета, стены обиты пурпурной тканью, а потолок сделан из кипрского кедра, она была императрицей, безукоризненной во всех отношениях, с слегка выдающимся вперед подбородком, сдержанными движениями и безмятежным взглядом. Но стоило ей заснуть, как ее начинало мучить неутолимое желание грызть орехи, лесные и грецкие, капустные кочерыжки, самые обычные дикие яблоки, а более всего одолевала тяга к соленым огурцам, на щеках у нее появлялись пятна, ноги начинали отекать, рос живот, грудь становилась все более твердой, а материнская любовь превращала ее всего лишь в обычную женщину, тревожащуюся за судьбу своего еще не рожденного ребенка.
Свой плод Филиппа вынашивала более двух лет. Сроки, определенные природой, не в силах сократить никто. Постольку поскольку во сне она проводила обычно около третьей части суток, то и время беременности выросло в три раза – растянулось почти на целых двадцать семь месяцев, может, на день-два меньше. Как и любая будущая мать, Филиппа зря времени не теряла – украдкой смачивала губы водой, которой обмывали икону преподобной мученицы Евдокии, чернилами из смолы еловых шишек и ягод черники писала на своем животе слова молитв, сепией изображала знаки крестов, развязывала все узлы, где бы они ей ни попались, и до самого захода солнца вязала и связывала друг с другом крохотные мысли о том, как защитить дитя и как сохранить себя для ребенка. Император Феодор Ласкарис милость выказывал лишь в исключительных случаях, благость же – никогда. В случае, если бы тайна открылась, Филиппу, скорее всего, ждало изгнание в какую-нибудь мрачную византийскую глушь. Несмотря на завоевания латинян, великая империя все еще оставалась огромной, и на ее далеких окраинах все еще встречались страшные места, до которых почти никогда не долетало свежее дыхание столицы, туда ссылали политических противников, изменников, прелюбодеев и их ублюдков, чтобы они подыхали там на не прекращавшихся ни днем, ни ночью принудительных работах, вдыхая ядовитые серные пары.
И вот, ввиду того, что незаметно родить она могла только во сне, императрица решила подыскать кого-нибудь, кто мог бы смотреть за ребенком, хотя бы на первых порах, пока не выявится какой-нибудь способ переместить его поближе к себе, куда-нибудь в явь престольной Никеи. Пространства сна были хорошо известны Филиппе, поэтому поиски подходящей особы закончились в срок. Выход состоял в том, чтобы, когда настанет время, о новорожденном заботилась некая женщина, которой судьба не подарила собственного ребенка. Если дела пойдут плохо, если все покатится в пропасть, Филиппа надеялась, что приемная мать спасет ребенка, ведь она находилась очень далеко – жила на целых семь столетий позже, в стране маленькой, едва заметной, сжатой чужими пространствами и с восточной, и с западной сторон света. Доносчики в те края забредать не решались, но говорили, что именно там притаились в засаде последние времена.
Но судьба – это колесо. Никогда наверняка не знаешь, пойдет ли оно по борозде или по целине, застрянет ли в грязи или будет катить по сухой земле. Несмотря на то, что все было рассчитано, включая мелочи размером с крошку, той ночью, когда Филиппа даже наяву почувствовала первые схватки, император Феодор Ласкарис никак не хотел расстаться с ней и отпустить ее в спальню. Поэтому императрица заснула слишком поздно, и поэтому во сне началась бешеная скачка в погоне за убежавшей вдаль дорогой. Белый конь, несший в седле женщину с огромным животом, которая вот-вот могла родить, стремительно мчался по пространству снов, преодолевая за краткий миг лет по десять. И все же решающие боли настигли Филиппу в конце того же столетия посреди большого пространства, общего для всех рукавов отдельных снов. Почувствовав, что откладывать дальше было бы просто опасно для ребенка, она остановила коня, с трудом слезла с него и родила. Родила вдалеке от приемной матери, под уханье филинов, крики соек и трепыхание крыльев птиц-тьмиц. Стояла необыкновенно темная ночь, луна застряла в узкой щели между двумя пепельно-серыми тучами. Троим несчастным мастерам сначала почудил ся плач ребенка. В неизвестности их повсюду подстерегал обман, они блуждали уже несколько дней, изнуренные бесчисленными призраками, которые повисали на их плечах, взгромождались им на спины.
Плач, однако, повторился. Мастера потрясли головами, чтобы освободить уши от мелких привидений – размером не больше мошек, но таких вредоносных, что могли полностью лишить способности к здравому рассуждению.
А детский плач зазвучал снова. И несмотря на то, что страх вился у них вокруг ног, изограф, мраморщик и дьяк послушались своего слуха, и долго им искать не пришлось. На земле среди травы они увидели женщину с окровавленными ногами, а возле нее белого коня, который ржанием разгонял трепыхавшихся вокруг птиц-тьмиц и языком снимал слизистый послед с крупного мальчика.
– Зачем я не послушалась монаха из сна, зачем не послушалась… – шептала в бреду охваченная слабостью мать, настолько бледная, что, казалось, она в любой момент могла испустить дух.
Мастера окружили ее, поколебавшись немного, принялись собирать с ее лба, живота, рук и ног судорогу за судорогой, но она остановила их словами, произнесенными из последних сил:
– Не тратьте зря время. Мой сон истекает. Ребенку помогите. Заклинаю вас, заберите его, спасите отсюда. Белый конь отведет вас, он знает путь моих намерений.
Императрицу Филиппу родом из Малой Армении слуги нашли мертвой в ее постели, в собственной спальне, в престольной Никее. Медикусы не смогли определить причину смерти. Несмотря на то, что все указывало на большую потерю крови, нигде не обнаружили ни малейшего ее следа. Единственное, что удалось распознать, был кусочек засохшей пуповины, намертво зажатый между жемчужными зубами прекрасной жены правителя.
В семи веках вдали от жаркого спора никейских целителей три мастера нашли женщину, которая в своем сне уже поджидала рядом с приготовленной колыбелью. Приемная мать не рассчитывала на такое сопровождение, но у нее было доброе сердце, и она предложила пришедшим остановиться у нее на некоторое время, чтобы отдохнуть.
Белый конь тоже остался в новом сне и, взвившись на дыбы, стряхнул с гривы несколько запутавшихся в ней сверкающих лучей битинийской луны.
VI
Будь осторожен!
Для того чтобы наяву никто ничего не заподозрил, мальчик месяцы и годы рос только во сне или совсем рядом со сном приемной матери. Она старалась спать как можно больше, видя во сне, как склоняется над ним, как кормит и поит его, как начиная с пушка над верхней губой и дальше вниз по груди и ножкам оттирает с него болезни, как поддерживает его, когда он делает первые неловкие шаги. К счастью, там, где она находилась, она жила одна, так что свидетелей ее материнской одержимости не было.
Когда мать должна была быть наяву, за ребенком смотрели три приемных отца, правда, они заботились о нем довольно неуклюже, как и все мужчины. Мастера не забыли своих умений и знаний. Более того, в сне мальчика они снова начали созидать – замешали известковый раствор, в центр поставили белый камень и вокруг него принялись с трудолюбием рисовать, обрабатывать камень и писать. Вместе с ними с самого раннего возраста Богдан взбирался по лесам из серебряных лучей, наблюдал за тем, как смешивают краски, учился вязать кисти и придавать им нужную форму, высвобождать из камня вокруг оконных проемов единорогов, ангелов и волшебниц, постигать, какие слова пишут пером соловья, какими свойствами обладают буквы, написанные пером дикой гусыни, и что представляют собой те, что выведены пером кречета.
Бывало так, что они собирались все вместе за трапезой возле возводимого здания и на равные части делили одну-единственную огромную улыбку, такую, что все вокруг взрывалось радостью.
Правда, иногда приемная мать рассказывала о том, что происходило наяву, она чувствовала, что хоть как-то обязана подготовить Богдана к тому дню, когда ему придется отправиться и туда. Слушая эти истории, мастера крестились, качали головами и не вполне верили, что мир действительно дошел до того, о чем она говорила.
– А правы ли мы? Растить его, чтобы потом вот так взять и бросить?! – подумал однажды дьяк Макарий, глядя на мальчика, который, ничего не подозревая, скакал на неоседланном белом коне, прижавшись к нему всем телом.
Ответа никто не знал, и мастера, чтобы не погрузиться в печаль, поспешили заняться своим делом – чтобы ребенку, после того как он побывает в яви, было куда вернуться, где отдохнуть.
Сон за сном проходили дни. Накануне семи лет Богдан, сжимая руку приемной матери, в первый раз перешел Великую границу. Позже, все еще сонный, он хорошо помнил, как три приемных отца махали ему откуда-то с самого края, как они еще долго кричали ему:
– Не забывай нас!
– Надо достроить то, что начали! Приходи к нам как можно чаще!
– Будь осторожен!
VII
Каким пером какое слово писать
Богдан считался хорошим учеником. Но у него был необычный образ мыслей, такой, который учитель оценил (и интонацией подчеркнул двойной чертой) как еретический!!
Как-то раз мальчик привел класс в настоящее смятение, когда посреди урока встал и заявил, что слова, написанные ручкой или мелом, стоят не дороже обычных каракулей.
– То есть как?! – побледнел учитель.
– Очень просто. Для каждого слова есть свое перо. Например, слово «небо» пишут легким касанием летного пера взрослого ястреба, а «трава» – пером с брюшка скворца, «море» – пером альбатроса, некоторые книги написаны пером болтливой гаги, а чтобы описать ваш черный костюм, нужно писать с сильным нажимом пером из хвоста крупной галки.
– Выйди вон! – покраснел учитель, а класс взорвался от смеха.
– На этом месте хорошо было бы воспользоваться пером, которым без всяких оснований кичится одна разновидность тетеревов, – добавил Богдан уже на пороге.
– Больше такое не повторится, – обещала позже мать мрачному учителю.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Осада церкви Святого Спаса'
1 2 3 4 5 6
Под конец остались только притчи и стихи дьяка, то есть то, что можно было обратить лишь в пару жалких медных монет. Чтобы они не занимали места, Прибил побросал их в воду вслед за телами навсегда уснувших мастеров.
Над местом, где в холодной воде были утоплены Димитрий, Петар, Макарий и притчи и стихи, время от времени выплывало какое-нибудь не сдававшееся слово, вздымались волны, расцветали клубы теплого пара, а потом все успокаивалось – исчезало.
III
Как мертвый германец отнял разум у дерзкого вельможи Прибила, и отчего великоименитый король испытывал постоянную похоть даже в преклонные годы жизни
В конце того же месяца, когда даже самые поздние метели уползают в свои берлоги, когда сквозь облака изливается первое тепло, а трудолюбивые перелетные птицы раскатывают подогнутые края неба, всемогущий вельможа Прибил в засаде подстерегал и наконец подстерег свой рок. Напав на караван, который перевозил из Вероны для королевского двора в Скопье драгоценные ткани, он дерзко похитил с парчи, бархата и атласа вышитых на них двуглавых орлов вместе с их гнездами из королевских лилий. Король Милутин, государь сербских и поморских земель, отличался особой чувствительностью в вопросах своего облачения. И от такой наглости вскипело все его естество, терпению пришел конец. Оскорбленный, великоименитый властитель решил отомстить со всей возможной жестокостью. На реку Лим был тайно отправлен один мертвый германец, который годами верно служил на благо сербскому королевству. Покойник представился Прибилу купцом, сообщил ему по секрету, что тайно, во сне, переправляет из Византии в Мантую огромное имение – десятки тысяч сажен плодородной земли, засаженной несколькими сотнями молодых тутовых деревьев с тысячами коконов шелковичного червя. Вельможа польстился на такое богатство, забыл об осторожности, не заметил, что гость не ест, не пьет, и, как только германец начал что-то пришептывать во сне, принялся его обирать. Из сна покойника Прибил вернулся с растоптанным разумом, и любое дальнейшее наказание было уже излишним.
Не одна неделя потребовалась на то, чтобы перенести в королевские ризницы в Скопье все награбленное и запрятанное Прибилом в тайники его замка над Лимом. Рассказывают, что одних только виденных во сне кирпичей было столько, что король Милутин позже построил себе из них летний дворец. А к тому же по двору этих палат свободно разгуливала, тоже бог знает кому приснившаяся и похищенная Прибилом, десятикрылая райская птица. Каждое лето король лично выбирал для своего головного убора лучшие перья из ее хвоста.
Кроме всего прочего, среди похищенного Прибилом оказалось много плотских желаний, ибо дерзкий вельможа часто прокрадывался в юношеские сны. Именно с тех пор у короля Милутина появился избыток мужской силы. Потому-то он даже в преклонные годы испытывал постоянную похоть.
IV
Где-то между Будимлей и Дабром
Где-то между Будимлей и Дабром русло намного расширяется, и здесь Лим отдыхает. Река здесь течет медленно, от волны до волны проходит по нескольку дней, весь берег, совсем ручной, порос постаревшей тишиной, а над поверхностью мелкой воды склоняется ее тень. И, вероятно, привлекаемые таким многолетним покоем, стаи рыб собираются здесь на нерест.
Лишь изредка, и притом со всей возможной осторожностью, приходят сюда по необычному делу монахи из монастыря Бане – они набирают здесь для своих келий немного опавшей тишины. Приходят молча и молча уходят, стараясь не потревожить нежные растения.
Благодаря причудливости течения как раз на этом месте застряли и разрозненные части притч дьяка Макария. Они белели на дне, под прозрачно-зеленой водой, или медленно двигались, если в Лим ныряла спица солнечного колеса.
Любопытные мальки поначалу испуганно плавали вокруг непонятных предметов кругами, но прошло немного времени, и рыбы уже стаями проплывали сквозь колеблющееся повествование. Речные струи мягко перемещали разнородное содержание, удаленные друг от друга слова сливались, создавали что-то целостное, медленно соединялись в совершенно новые истории.
А совсем недалеко, вниз по течению, по-прежнему ревел Лим, словно переполненный желчью, весь в злобной пене, перекатывая камни, вырывая с корнем деревья, и с небольшой высоты могло показаться, что это извивается по земле огромная ехидна.
V
Беременность, тянувшаяся двадцать семь месяцев или на день-два дня меньше, где потом нашли пуповину
Несколькими годами раньше, а если смотреть сквозь сны, то как раз незадолго до того, как попали в беду три мастера, византийская императрица оказалась в нелегком положении. Каждая из ночных прогулок приближала ее к исполнению желания. Дело было в том, что прекрасная армянка не хотела иметь детей от своего супруга, кира Феодора Ласкариса. Нельзя сказать, что ее тело не желало мужа. Как раз напротив, оно отдавалось ему само, с жадностью предлагая себя, и разум молодой женщины несколько раз едва справлялся с настоящей лавиной собственной похоти. Нельзя было сказать и того, что Филиппа настолько любила самое себя, что решила отказаться быть матерью. Наоборот, материнские чувства росли в ней с каждым днем. Но именно из-за этих будущих детей императрица и не хотела зачать от императора. Филиппа знала, что параллельно хронике византийских династий столетиями тянулась история насильственных женитьб и замужеств, отцеубийств и братоубийств, в этой истории ослепляли и калечили, заточали в такие тюрьмы, где уже после сороковой ночи разум навсегда оставлял узника… Филиппа не хотела рожать детей, которые были бы осуждены жить в такой бесчеловечной истории. Не исключено, что кто-то из ее детей мог бы унаследовать императорский венец, хотя у василевса и была дочь Ирина от его первого брака с Анной Анджела Однако другие дети еще до зачатия были обречены на погибель. Филиппа отвергала зачатие для смерти, предательства, боли…
С другой стороны, поскольку ее тело обуревали страсти, а желание стать матерью становилось все более мучительным, императрица с каждым своим новым сном приближалась к исполнению намерения отдаться кому-нибудь другому, чтобы продолжить род с ним. И вот однажды все именно так и случилось. Но то, что имеет один вид, когда ты спишь, выглядит совсем иначе после пробуждения. Плод любви, зачатый во сне, наяву рос и превращался в плод прелюбодеяния. Поэтому, скрывая беременность от своего властелина, василевса Феодора Ласкариса, и всегда окружавших ее многочисленных доносчиков, Филиппа оказалась вынуждена оставить ее за рамками яви и жить с ней лишь во сне. Когда она пробуждалась в своей спальне, где пол был выложен плитами из оникса мягкого желтого цвета, стены обиты пурпурной тканью, а потолок сделан из кипрского кедра, она была императрицей, безукоризненной во всех отношениях, с слегка выдающимся вперед подбородком, сдержанными движениями и безмятежным взглядом. Но стоило ей заснуть, как ее начинало мучить неутолимое желание грызть орехи, лесные и грецкие, капустные кочерыжки, самые обычные дикие яблоки, а более всего одолевала тяга к соленым огурцам, на щеках у нее появлялись пятна, ноги начинали отекать, рос живот, грудь становилась все более твердой, а материнская любовь превращала ее всего лишь в обычную женщину, тревожащуюся за судьбу своего еще не рожденного ребенка.
Свой плод Филиппа вынашивала более двух лет. Сроки, определенные природой, не в силах сократить никто. Постольку поскольку во сне она проводила обычно около третьей части суток, то и время беременности выросло в три раза – растянулось почти на целых двадцать семь месяцев, может, на день-два меньше. Как и любая будущая мать, Филиппа зря времени не теряла – украдкой смачивала губы водой, которой обмывали икону преподобной мученицы Евдокии, чернилами из смолы еловых шишек и ягод черники писала на своем животе слова молитв, сепией изображала знаки крестов, развязывала все узлы, где бы они ей ни попались, и до самого захода солнца вязала и связывала друг с другом крохотные мысли о том, как защитить дитя и как сохранить себя для ребенка. Император Феодор Ласкарис милость выказывал лишь в исключительных случаях, благость же – никогда. В случае, если бы тайна открылась, Филиппу, скорее всего, ждало изгнание в какую-нибудь мрачную византийскую глушь. Несмотря на завоевания латинян, великая империя все еще оставалась огромной, и на ее далеких окраинах все еще встречались страшные места, до которых почти никогда не долетало свежее дыхание столицы, туда ссылали политических противников, изменников, прелюбодеев и их ублюдков, чтобы они подыхали там на не прекращавшихся ни днем, ни ночью принудительных работах, вдыхая ядовитые серные пары.
И вот, ввиду того, что незаметно родить она могла только во сне, императрица решила подыскать кого-нибудь, кто мог бы смотреть за ребенком, хотя бы на первых порах, пока не выявится какой-нибудь способ переместить его поближе к себе, куда-нибудь в явь престольной Никеи. Пространства сна были хорошо известны Филиппе, поэтому поиски подходящей особы закончились в срок. Выход состоял в том, чтобы, когда настанет время, о новорожденном заботилась некая женщина, которой судьба не подарила собственного ребенка. Если дела пойдут плохо, если все покатится в пропасть, Филиппа надеялась, что приемная мать спасет ребенка, ведь она находилась очень далеко – жила на целых семь столетий позже, в стране маленькой, едва заметной, сжатой чужими пространствами и с восточной, и с западной сторон света. Доносчики в те края забредать не решались, но говорили, что именно там притаились в засаде последние времена.
Но судьба – это колесо. Никогда наверняка не знаешь, пойдет ли оно по борозде или по целине, застрянет ли в грязи или будет катить по сухой земле. Несмотря на то, что все было рассчитано, включая мелочи размером с крошку, той ночью, когда Филиппа даже наяву почувствовала первые схватки, император Феодор Ласкарис никак не хотел расстаться с ней и отпустить ее в спальню. Поэтому императрица заснула слишком поздно, и поэтому во сне началась бешеная скачка в погоне за убежавшей вдаль дорогой. Белый конь, несший в седле женщину с огромным животом, которая вот-вот могла родить, стремительно мчался по пространству снов, преодолевая за краткий миг лет по десять. И все же решающие боли настигли Филиппу в конце того же столетия посреди большого пространства, общего для всех рукавов отдельных снов. Почувствовав, что откладывать дальше было бы просто опасно для ребенка, она остановила коня, с трудом слезла с него и родила. Родила вдалеке от приемной матери, под уханье филинов, крики соек и трепыхание крыльев птиц-тьмиц. Стояла необыкновенно темная ночь, луна застряла в узкой щели между двумя пепельно-серыми тучами. Троим несчастным мастерам сначала почудил ся плач ребенка. В неизвестности их повсюду подстерегал обман, они блуждали уже несколько дней, изнуренные бесчисленными призраками, которые повисали на их плечах, взгромождались им на спины.
Плач, однако, повторился. Мастера потрясли головами, чтобы освободить уши от мелких привидений – размером не больше мошек, но таких вредоносных, что могли полностью лишить способности к здравому рассуждению.
А детский плач зазвучал снова. И несмотря на то, что страх вился у них вокруг ног, изограф, мраморщик и дьяк послушались своего слуха, и долго им искать не пришлось. На земле среди травы они увидели женщину с окровавленными ногами, а возле нее белого коня, который ржанием разгонял трепыхавшихся вокруг птиц-тьмиц и языком снимал слизистый послед с крупного мальчика.
– Зачем я не послушалась монаха из сна, зачем не послушалась… – шептала в бреду охваченная слабостью мать, настолько бледная, что, казалось, она в любой момент могла испустить дух.
Мастера окружили ее, поколебавшись немного, принялись собирать с ее лба, живота, рук и ног судорогу за судорогой, но она остановила их словами, произнесенными из последних сил:
– Не тратьте зря время. Мой сон истекает. Ребенку помогите. Заклинаю вас, заберите его, спасите отсюда. Белый конь отведет вас, он знает путь моих намерений.
Императрицу Филиппу родом из Малой Армении слуги нашли мертвой в ее постели, в собственной спальне, в престольной Никее. Медикусы не смогли определить причину смерти. Несмотря на то, что все указывало на большую потерю крови, нигде не обнаружили ни малейшего ее следа. Единственное, что удалось распознать, был кусочек засохшей пуповины, намертво зажатый между жемчужными зубами прекрасной жены правителя.
В семи веках вдали от жаркого спора никейских целителей три мастера нашли женщину, которая в своем сне уже поджидала рядом с приготовленной колыбелью. Приемная мать не рассчитывала на такое сопровождение, но у нее было доброе сердце, и она предложила пришедшим остановиться у нее на некоторое время, чтобы отдохнуть.
Белый конь тоже остался в новом сне и, взвившись на дыбы, стряхнул с гривы несколько запутавшихся в ней сверкающих лучей битинийской луны.
VI
Будь осторожен!
Для того чтобы наяву никто ничего не заподозрил, мальчик месяцы и годы рос только во сне или совсем рядом со сном приемной матери. Она старалась спать как можно больше, видя во сне, как склоняется над ним, как кормит и поит его, как начиная с пушка над верхней губой и дальше вниз по груди и ножкам оттирает с него болезни, как поддерживает его, когда он делает первые неловкие шаги. К счастью, там, где она находилась, она жила одна, так что свидетелей ее материнской одержимости не было.
Когда мать должна была быть наяву, за ребенком смотрели три приемных отца, правда, они заботились о нем довольно неуклюже, как и все мужчины. Мастера не забыли своих умений и знаний. Более того, в сне мальчика они снова начали созидать – замешали известковый раствор, в центр поставили белый камень и вокруг него принялись с трудолюбием рисовать, обрабатывать камень и писать. Вместе с ними с самого раннего возраста Богдан взбирался по лесам из серебряных лучей, наблюдал за тем, как смешивают краски, учился вязать кисти и придавать им нужную форму, высвобождать из камня вокруг оконных проемов единорогов, ангелов и волшебниц, постигать, какие слова пишут пером соловья, какими свойствами обладают буквы, написанные пером дикой гусыни, и что представляют собой те, что выведены пером кречета.
Бывало так, что они собирались все вместе за трапезой возле возводимого здания и на равные части делили одну-единственную огромную улыбку, такую, что все вокруг взрывалось радостью.
Правда, иногда приемная мать рассказывала о том, что происходило наяву, она чувствовала, что хоть как-то обязана подготовить Богдана к тому дню, когда ему придется отправиться и туда. Слушая эти истории, мастера крестились, качали головами и не вполне верили, что мир действительно дошел до того, о чем она говорила.
– А правы ли мы? Растить его, чтобы потом вот так взять и бросить?! – подумал однажды дьяк Макарий, глядя на мальчика, который, ничего не подозревая, скакал на неоседланном белом коне, прижавшись к нему всем телом.
Ответа никто не знал, и мастера, чтобы не погрузиться в печаль, поспешили заняться своим делом – чтобы ребенку, после того как он побывает в яви, было куда вернуться, где отдохнуть.
Сон за сном проходили дни. Накануне семи лет Богдан, сжимая руку приемной матери, в первый раз перешел Великую границу. Позже, все еще сонный, он хорошо помнил, как три приемных отца махали ему откуда-то с самого края, как они еще долго кричали ему:
– Не забывай нас!
– Надо достроить то, что начали! Приходи к нам как можно чаще!
– Будь осторожен!
VII
Каким пером какое слово писать
Богдан считался хорошим учеником. Но у него был необычный образ мыслей, такой, который учитель оценил (и интонацией подчеркнул двойной чертой) как еретический!!
Как-то раз мальчик привел класс в настоящее смятение, когда посреди урока встал и заявил, что слова, написанные ручкой или мелом, стоят не дороже обычных каракулей.
– То есть как?! – побледнел учитель.
– Очень просто. Для каждого слова есть свое перо. Например, слово «небо» пишут легким касанием летного пера взрослого ястреба, а «трава» – пером с брюшка скворца, «море» – пером альбатроса, некоторые книги написаны пером болтливой гаги, а чтобы описать ваш черный костюм, нужно писать с сильным нажимом пером из хвоста крупной галки.
– Выйди вон! – покраснел учитель, а класс взорвался от смеха.
– На этом месте хорошо было бы воспользоваться пером, которым без всяких оснований кичится одна разновидность тетеревов, – добавил Богдан уже на пороге.
– Больше такое не повторится, – обещала позже мать мрачному учителю.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Осада церкви Святого Спаса'
1 2 3 4 5 6