Глава 21
Скальный храм
Я шел по узкой полоске песка, с левой стороны в черной реке отражались красные языки пожара, а справа ко мне жались непроходимые, дурманящие своими ароматами джунгли. Внезапно над зарослями показалась скала. Ее освещали красные отблески пожара, и я увидел, что на каменной поверхности вытесано гигантское лицо Даргуза: оно было таким, каким я увидел его на Нусельской лестнице, – изможденное, осунувшееся, с безумными глазами. Черты каменного лица размыла вода, стекающая по скале, впадины глаз и рот заросли лишайником. Невысоко над песчаным берегом в скале виднелась щель, к ней вели полуразрушенные каменные ступеньки с покосившимися перильцами из металлических прутьев. Я поднялся по лестнице и вошел внутрь скалы.
Я оказался в просторной пещере, на ее стенах горели лучины и освещали древние фрески, изображающие битвы каких-то металлических существ в ночном парке, за темными деревьями которого сияли огни трамвая; потолок пещеры терялся во тьме. В нише стоял алтарь, сделанный из узкого жестяного шкафчика, какие бывают в раздевалках на заводах, внутри шкафчика на плечиках висели какие-то сакральные предметы. Перед шкафчиком-алтарем на земле сидел, скрестив ноги, пожилой тощий мужчина в простой одежде, небрежно сшитой из книжных страниц, и бормотал то ли молитвы, то ли заклинания. Мне не хотелось мешать ему, а потому я робко ожидал, когда же он закончит свои беседы с божествами. Перестав бормотать, старец повернул ко мне морщинистое лицо аскета.
– Ты пришел за волшебным амулетом или хочешь узнать свое будущее?
Я объяснил ему, что иду из города, который лежит в другом конце джунглей, и что я заблудился.
– В молодости я однажды был в вашем городе, – сказал хранитель скального храма. – Это было давно. Однако что заставило тебя пуститься в опасный путь? Ты не похож на тех, кто проникает в джунгли, чтобы отыскать жемчуг, растущий между книжных страниц, или поймать редких лохматых крокодилов, шкуры которых ценятся на вес золота, – все мечтают найти в джунглях сказочные клады и в конце концов сходят с ума, когда к ним привязываются дикие лесные ангелы, бродят за ними по пятам и непрерывно читают монотонным голосом непристойный, совершенно немыслимый эпос, или же пришельцев одолевает буйная растительность: книги, на которые они ложатся, прирастают к их телам, переплеты срастаются с их кожей и страницы, которыми покрывается все тело, без устали листает ветер.
Мне показалось, что аскету можно доверять. И я рассказал ему историю о загадочной книге, стоявшей на полке букинистического магазина, и о поисках второго города. Он внимательно слушал меня; когда я закончил говорить, он поманил меня пальцем, кивнул, чтобы я наклонился к нему, положил костлявую руку мне на плечо и, притянув меня еще ближе к себе, зашептал в ухо:
– Твое путешествие было напрасным, зря ты подвергал себя опасностям. Я скажу тебе кое-что… Но не здесь, давай выйдем наружу.
В его шепоте я слышал беспокойство. Чьих ушей он боялся в таком месте, в сердце джунглей? Он думал, что у жестяного алтаря его может подслушать божество, или же в стене скалы было подслушивающее устройство? Он взял меня за руку и вывел из пещеры. Мы сели на песчаный берег, опершись спинами о скалу. Перед нами светилась красная полоса огня на другом берегу и его отражение на темной речной глади.
– Ты хочешь узнать город, который граничит с твоим, хочешь попасть в его центр, считая, что это одновременно и скрытый центр твоего собственного города? Ты полагаешь, что принять законы другого города значит восстановить миропорядок, который в твоих глазах рухнул… Ты не сможешь найти то, что ищешь.
Теперь страж храма говорил громче и его голос был спокойнее, чем в пещере.
– Значит, я иду не в ту сторону? – спросил я. – В джунглях сложно ориентироваться. Я очень устал.
– Нет, джунгли действительно входят в состав города, который ты ищешь. Если бы ты прошел еще немного, то скоро увидел бы над вершинами деревьев золотые шпили королевского дворца. Но и у другого города есть свои окраины, где он переходит в иное пространство. Возможно, ты попадешь в дворец на главной площади и будешь бродить по его коридорам, возможно, в королевской библиотеке ты возьмешь в руки Книгу законов, но это тебе не поможет, ты не найдешь там никакого начала, ибо все законы списаны у соседей, а те еще раньше переписали их у своих соседей… Тихо, ты не слышал какого-то бульканья в камышах? – В его голосе вдруг прозвучало то же беспокойство, что я уловил раньше, в скальном храме.
– Наверное, это рыба. Кажется, я уже немного знаком с этим учением. Я слышал стихотворение, автор которого утверждал, что разыскиваемый нами тайный центр – в действительности лишь край другого центра, который тоже является краем; а последний центр настолько далеко, что у нас нет надежды дойти до него.
– Кто же тебе такое сказал? – удивленно спросил отшельник.
– Феликс, птица-чтец, поведал мне это морозной ночью и падал при этом с подоконника.
– Ах Феликс… Он и не такое наговорит. Нет, в стихотворении, прочитанном птицей-декламатором, идет речь о совершенно ином учении. Дело вовсе не в том, что центр далек и труднодостижим, что первозакон непоправимо изуродован бесчисленными переводами переводов, примерно так, как искажается изначальное слово в игре в испорченный телефон, дело даже не в том, что лицо бога скрыто за тысячей масок. Удивительная тайна заключается в том, что никакого последнего центра не существует, за масками не скрывается никакое лицо, в игре в испорченный телефон вообще нет первого слова, у перевода нет оригинала. Есть лишь непрестанно кружащиеся четки перемен, рождающих дальнейшие перемены. Нет никакого города автохтонов, есть лишь бесконечная цепь городов, круг без начала и конца, где равнодушно плещет изменчивая волна законов. Есть город-джунгли и город, где люди живут на ограждениях автомобильных развязок, скрещивающихся в бесчисленных эстакадах, город из звуков, город в трясине, город гладких белых шаров, медленно перекатывающихся по бетону, город, состоящий из квартир, разбросанных по нескольким материкам, город, где из темных туч падают скульптуры и разбиваются о тротуар, город, где путь луны пролегает через квартиры. Все города одновременно центр и край, начало и конец, родной город и колония.
– Необычное учение, – сказал я. – Не могу понять, сулит ли оно отчаяние или странное счастье.
– Счастье и отчаяние – слова, имеющие смысл в мире, у которого есть начало и продолжение, центр и край. Если ты позволишь накатившей волне унести себя, то забудешь, что они означают, ты не сможешь сказать, что все не имеет смысла или что все до последнего атома исполнено смысла. Перед тобой откроется лабиринт искаженного времени, где в коридорах вдоль кирпичных стен будут равномерно расставлены светящиеся во тьме игральные автоматы с электронными играми о преследовании преследователей, ты не сможешь понять, сошел ли ты с ума или постиг тайну космоса, которая всю жизнь ускользала от тебя.
На другом берегу тихо и необыкновенно медленно падал высокий горящий ствол, повеял теплый ветерок, пятна красного света на черной глади задрожали и расплылись. Страж храма смотрел на игру света на воде и устало говорил:
– Не ходи никуда, каждый край – это начало и конец, любой город есть в равной мере фантасмагория безумного сна и скучная действительность. Город, где ты живешь, не в меньшей степени сон и галлюцинация, чем город мраморных тигров с малахитовой равнины, на чьих боках сияют, как драгоценные камни, капельки росы, когда на горизонте всходит алое солнце. Вернись в свой сон, приноси жертвы богам из твоего сна, используй ваши фантастические механизмы, вращающиеся и мечущиеся в странном сне техники, в пьянящем и невероятном танце. Вот я – жрец в святыне Даргуза: живи я в стране за высокой стеной из стальных листов, где верховным богом является геометрическая фигура, красный многогранник со множеством осей симметрии, я чтил бы это божество и вырезал бы его образ на хрустале. Вернись домой… Или не возвращайся, броди из города в город, пройди цепочкой городов. Конец будет одинаков…
Теперь уже и я слышал бульканье в камышах. Из-под воды появилось металлическое острие, закачалось и снова исчезло, потом вынырнула голова в темной резиновой маске, лицо пряталось за водолазными очками и раздвоенным шлангом, выходящим изо рта. Из реки вышла фигура в черном комбинезоне с кислородным баллоном на спине и с длинным узким мечом в руке. На его клинке лежал отблеск пожара. Под прилегающим резиновым комбинезоном вырисовывались линии женского тела. Ныряльщица сняла очки и вынула изо рта трубку, стянула с головы шлем и растрепала черные волосы: это снова оказалась Алвейра – с лицом искаженным злобой и ненавистью; за ее темным силуэтом горели джунгли, вокруг волнистых волос, как нимб, светился красный отблеск. Шлепая ластами, она сделала два быстрых шага, поднесла меч к шее стража и острием прижала его голову к скале.
– Наконец-то мы тебя подкараулили! – прошипела она. – У меня записаны на магнитофон твои богохульства, твои страшные оскорбления Даргуза. Мы давно подозревали, что ты последователь секты тысячи городов, но нам никак не удавалось поймать тебя с поличным, ты был хитрым и скользким как змея. За последние столетия наше внимание притупилось; нам казалось, что, после того как тысячу лет назад в вашего гнусного пророка вкрутили золотой шуруп, ваше извращенческое учение сошло на нет… И только недавно мы заметили признаки того, что недобитая змея вновь поднимает голову, мы находили во внутренних двориках следы ваших омерзительных оргий, обгорелые остатки швейных машинок, измазанные смородиновым вареньем…
Она спрятала меч и защелкнула вокруг запястья стража храма один из блестящих наручников, второе же их кольцо сомкнулось на металлическом столбике ограды.
– А ты – ты слышал слишком много, чтобы вот так просто вернуться в свой город.
Она высоко воздела ало поблескивающий меч; я бросился наутек, помчался по узкому берегу, а когда скала закончилась, нырнул в густые джунгли, я продирался сквозь них во тьме, слыша, как Алвейра за моей спиной яростно прокладывает себе дорогу мечом среди ветвей и лиан. Я уже чувствовал острие ее меча на своих лопатках, когда вдруг наткнулся на вставшую на пути каменную стену; резко повернул и стал пробираться через растущий вдоль нее кустарник, скоро я нащупал в стене маленькую дверку, повернул ржавую ручку, заскочил внутрь и захлопнул дверцу как раз в тот момент, когда в нее ударило проворное острие меча.
Я оказался в освещенном помещении без окон. Напротив меня сидела на стуле седая женщина в белом нейлоновом халате и читала журнал «Власта», на столике перед ней лежала аккуратная стопка туалетной бумаги. Это был туалет в подвале кафе «Славия». Я положил на блюдечко перед женщиной крону и поднялся по ступенькам.
За большими окнами стояла тьма; кафе было переполнено, над мраморными столиками светились люстры и их неверные отражения в стекле окон и зеркал. Я поспешил к выходу, но потом мне показалось глупым убегать от Алвейры по эту сторону границы, в мире, где у нее, по-видимому, нет никакой власти. Кроме того, после блужданий в джунглях я устал до изнеможения и захотел чего-нибудь выпить. Я сел к пустому столику у рояля и заказал у официантки коньяк. Я смотрел в сторону лестницы, ведущей в туалет, ожидая шлепанья резиновых ласт на ступеньках; мне было интересно, вынырнет ли Алвейра в черном костюме для подводного плавания посреди светлого кафе и замахнется ли своим узким мечом. Однако на лестнице никто не появлялся, Алвейра чтила границу между двумя городами; она была хорошо воспитанна и знала, что схватки, которые начались в чащобе джунглей, не следует продолжать в кафе, даже если его отделяет от леса и тамошних обитателей лишь тоненькая стенка, лишь дверца в туалете.
Глава 22
Уход
Я устал не только от блуждания по джунглям. Меня вымотали попытки проникнуть в другой город, к его сокрытым дворцам и площадям, к истокам его власти. Я устал существовать на границе – на границе дома, где все события постепенно усыхали, лишенные соков смысла, и превращались в бессмысленный ритуал, и чужого края, порядки которого постоянно ускользали от моего понимания. Я встречался со словами и жестами жителей другого города, с криками его животных, с застывшими позами его скульптур как с иероглифическим текстом; хотя его письмена порою внезапно и почти болезненно пронизывал ослепительный разряд объединяющего смысла, но все же он каждый раз гас прежде, чем я мог его уловить. Я странным образом жил между двумя империями, в одной огонь смысла угасал, в другой никак не мог разгореться. Сведения о другом городе, которые я узнал, скорее сбивали с толку; то, что говорили о другом городе и его законах Алвейра, продавец, птичник, Феликс и сторож храма, звучало противоречиво и взаимоисключающе – и все же было ясно, что объяснения эти каким-то образом истинны.
Мне не хотелось никуда идти, я сидел дома и читал толстую книгу по логике, на страницах ее лежал ясный свет полуденного солнца, отчищенный снегом. Вдруг мой взгляд натолкнулся на странное слово-гибрид: первую его половину составляли буквы латиницы, но за них, как русалочий хвост, цеплялась вторая половина, написанная буквами другого города. На дне наборной кассы остались шрифты от ночной работы и случайно попались под руку дневному наборщику? Были ли чуждые буквы шифровкой, присланной шпионам другого города из их центра, расположенного в глубине пространств за стенами? Однако я заподозрил, что это нечто иное. Книга, которую я читал, стояла на полке довольно далеко от середины книжного шкафа, куда я засунул томик из букинистического магазина в Карловой улице. Я вытащил какую-то брошюру, стоявшую ближе к книге в фиолетовом бархате, и пролистал ее: как я и боялся, на ее страницах оказалось гораздо больше букв другого города, здесь встречались целые слова и фрагменты фраз. С ужасом я схватил том, что находился по соседству с таинственной фиолетовой книгой. Раскрыл его – и меня охватило чувство, какое бывает, когда переворачиваешь булыжник и видишь под ним копошащихся насекомых. Страницы почти полностью были покрыты жирными черными буквами из мира по ту сторону границы, только кое-где оставались одинокие островки латинских литер. Мне стало дурно, и я захлопнул книгу. Теперь я точно знал, в чем дело: чуждое письмо распространялось по моему книжному шкафу, шкаф зарастал им как сорняком. Я быстро извлек заразную фиолетовую книгу и забегал с нею по комнате, ища, куда бы ее спрятать. Можно ли вылечить библиотеку, пропитавшуюся непонятными письменами?
Потом я остановился, посмеялся над своими страхами и вернул книгу обратно в шкаф. Пусть округлые и острые буквы расползаются и множатся, пусть по коврам придут из темных углов тигры, пусть волна отрицаемого моря из глубин дома лизнет освещенный центр комнаты. Чего мне еще бояться? Внезапно я понял, почему другой город не принял меня, я осознал, что по-настоящему мешали мне вовсе не бортовые пулеметы вертолета, который возносился над волнующимися простынями, не акулы в сугробах, не волнующее острие меча Алвейры. Я вдруг догадался, что перед тем, кто в самом деле уходит, город открывается обязательно, что уходящего приведет к сияющим дворцам и темным садам любая дорога, на которую он ступит. А я до сих пор так и не ушел. По-настоящему уходит тот, кто оставляет все, кто с улыбкой и пустыми руками идет в темноту и не думает о возвращении. Тот, кто, уходя, предполагает вернуться, не сможет покинуть дом, даже если войдет в белые города в глубине джунглей и отдохнет на мраморе его площадей; его пути все равно остаются вплетенными в ткань целей, которые ставит пространство дома, и сияющие границы чужбины отступают перед ним. Я всю жизнь прожил на окраине и лучше разбирался в мире пятен и трещин на старых стенах, чем в мире форм, которые были признаны осмысленными и единственно важными, я никогда не понимал смысла пьесы, которая здесь разыгрывается, и ролей, из которых я должен был выбрать всего одну, время от времени я пытался примерить на себя ту или иную роль, но каждый раз только механически отбарабанивал слова – с отвращением и чувством стыда, который очень быстро окончательно портил мою и без того слабую игру, так что я предпочитал умолкнуть и спрятаться в углу сцены, – и все же до сих пор я боялся выкинуть текст и уйти в темные кулисы. То есть я, разумеется, уходил, но понимал свой уход как последнюю роль, которая в конце концов удивительным образом вовлечет меня в пьесу.
Теперь я знал, что в другой город может попасть лишь уходящий с осознанием того, что путь, в который он пускается, не имеет никакого смысла, так как смысл означает место в ткани взаимосвязей, творящих дом, и что путь этот нельзя даже назвать бессмысленным, так как бессмысленность – это дополнение смысла и принадлежит к его миру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16