страх. Я излечился от него только в прекрасно устроенной и блаженной Западной Европе. И вот теперь снова.
Коллективный страх, неуверенность во всем, ожидание катастрофы. Началось это года полтора тому назад и продолжает нарастать. А всего семь лет назад эта страна была стабильной, пользовалась предпочтением международного капитала и все шло к лучшему. В Мехико было безопасней, чем в Нью-Йорке, динамичный средний класс, малые и средние предприниматели кормили постсоциалистического паразита - национализированную промышленность и бюрократию, и еще оставались средства на инвестиции. Расточительство и коррупция не прекращались, но тогда было из чего красть. Партийно-государственные хозяева страны в сговоре с профсоюзами - этим "завоеванием революции", насквозь мафиозным, до такой степени нажрались, что, казалось, больше им уже не проглотить. Заблуждение всегда хочется больше. А деньги все шли в Мексику, великие проекты и стройки, великие надежды.
Пока не выяснилось, что за всем этим кроется. Президент Карлос Салинас со своим окружением точно к окончанию срока правления оприходовал все, что подготовил для себя за шесть лет президентства. В процессе реформ и приватизации он продал по себестоимости самому себе и своим приятелям систему телекоммуникаций, включая два спутника, банки, супермаркеты, концессии и паи, после чего бежал за границу, оставаясь частным владельцем половины страны, куда пришел голод, эпидемии, анархия, бандитизм и Демон.
Старый мексиканский Демон, пребывавший во сне последние семьдесят лет. Мексиканский народ вынесет все, кроме самого себя. Соблазн саморазрушения здесь весьма силен, а когда его не уравновешивают обстоятельства, он становится сильнее инстинкта самосохранения. Несколько лет назад людей словно обуяло помешательство. Разумеется, тут был и страх, но как бы и ожидание чего-то ужасного и вместе с тем освобождающего - высвобождение Демона.
Все стали какими-то напряженными и в то же время словно погрузились в летаргию. Хаотичность не только общественной деятельности, но и частной жизни, и прежде весьма здесь заметная, стала поразительной, ошеломляющей. Как будто люди, погруженные в себя, находящиеся во власти дурных сновидений, шествуют к чему-то великому, возвышающемуся над повседневностью - и потому не стоит уделять ей внимания. И чем ближе жертвенные костры, тем больше все валится у них из рук. Как тарелки у женщин, погруженных в мысли о Демоне, который ждет на дороге.
Я уже слышу вопрос земляков: зачем же ты убегаешь в Польшу? Разве многое из описанного тобой не происходит и у нас в стране, как это ни тревожно? Ответ слишком сложен, чтобы я мог уместить его в этом кратком тексте. Пока же скажу лишь, что Польша - это (еще?) не Мексика.
Ранчо "Ла Эпифания", 4 июня 1996 г.
В конце XIX и начале XX века множество европейцев, разочаровавшись в Европе, а то и просто возненавидев ее, убегали от нее подальше. Я - один из них, я их последователь, и, если откровенно, довольно жалкий. Мне не сравниться ни решимостью, ни духом авантюризма, ни жаждой риска с моими великими предшественниками. Я принадлежу моей эпохе и моей слабой Европе. Масштабы уже не те, мой авантюризм можно считать таковым только в сравнении с мягкостью и столь теперь распространенной неусыпной заботой о себе среднего жителя Западной Европы, по сравнению же с деяниями великих предшественников это всего лишь отъезд на комфортабельный курорт.
И если я осмеливаюсь называть их своими предшественниками, то лишь потому, что мотивы, которыми они руководствовались, совершенно аналогичны моим, что явствует из свидетельств, ими оставленных, а также из показаний свидетелей, выступавших по их делу. Я, правда, авантюрист, не слезающий с дивана, однако прекрасно их понимаю и допускаю, что и они поняли бы меня.
Многие так и не вернулись. Одни пропали без вести, о других известно, при каких обстоятельствах они погибли. Были и такие, что прижились в далеких краях, слали оттуда письма. Кое-кто вернулся.
Разными были их возвращения. Трагическими или радостными, спокойными или бурными, но триумфальными - никогда. Им всегда сопутствовало ощущение неудачи, сознание того, что то величайшее, что должно было случиться в их жизни, уже случилось и с этих пор им суждено от великого идти ко все более мелкому. Величайшее усилие, величайший риск остались позади.
Возможно, так было потому, что они не возвращались молодыми. Даже те, кто никогда не трогается с места и ничем в жизни не рискует, проживи они достаточно долго, испытают чувство, что вершина горы для них уже осталась в прошлом. Ведь даже самая спокойная, самая однообразная жизнь - приключение. У каждого есть свой the finest hour, как определил Черчилль, говоря о Великобритании в ее самые возвышенные часы Второй мировой войны, каждый прожил в своей жизни этот прекраснейший, труднейший, самый возвышенный час, который никогда больше не повторится.
Те, кто забредал очень далеко и вернулся, так и не сумели полностью приспособиться к прежней жизни. Самые посредственные чиновники Британской империи, откомандированные в Индию, став пенсионерами, не возвращались на родину точно такими, как были. Вольно или невольно, они уже были заражены чужим пространством и чуждой средой.
Да что говорить о чиновниках, у них жизнь в Индии в конечном счете была лучше, чем дома. Но вот что рассказал мне немец, побывавший в русском плену, один из немногих вернувшихся... Рассказал, что он и несколько его приятелей, которым тоже посчастливилось вернуться, теперь уже пожилые и обеспеченные граждане Федеративной Республики Германии, собирались иногда своей компанией и, выпив, пели, только для себя. Что же они пели? Печальные русские песни, которые им доводилось слышать вечерами, много лет назад, из-за колючей проволоки. Они пели и вспоминали русскую луну. А ведь известно, как им жилось в русском лагере.
Уверен, что и я не раз буду петь мексиканские песни под аккомпанемент мариацкого хейнала. Тем более что - в отличие от немца в русском плену - кроме минут, часов и лет трудных и страшных были здесь у меня минуты, часы и годы прекрасные. Mexico, my finest hour.
Ранчо "Ла Эпифания", 10 июня 1996 г.
Это было шесть лет тому назад, в начале первого и героического этапа нашего пребывания в Мексике. Мы с Сусанной находимся в поле за дорогой и при сильном ветре гасим пожар. Горит сухая трава, кусты, стоящие в стороне деревья и лес. Небо голубое, что нам известно только по воспоминаниям, поскольку сейчас нас окружает жаркая мгла и небесной голубизны не видно, а горное солнышко - мы на высоте двух тысяч семисот метров над уровнем моря - поддает жару, что мы весьма отчетливо ощущаем. Огонь по-партизански перепрыгивает то сюда, то туда, выскакивает и там, где его только что не было, и там, где он был, но - как нам казалось - мы его уже погасили. Тучи горящих стеблей кружатся в воздухе, перенося огонь еще дальше. Он чертовски красный, адски подвижный и изобретательный. Но прежде всего, он рычит, я не знал, что у огня такой голос. Позднее нам здесь еще не раз приходилось иметь дело с огнем при разных обстоятельствах, но в особенности я запомнил один случай. Ночь, тишина, я тружусь за письменным столом, и внезапно у меня возникает иллюзия, что где-то рядом находится зоологический сад, а в нем львы, чье рычание я время от времени слышу издалека. Я открываю окно: тут же, рядом, за одним из окон башни простирается пашня, сейчас полуосвещенная луной. За этим полем - полоса кустарника, за ней другое поле, группы деревьев и снова полосы кустарника, полей и лесонасаждений, рощиц и перелесков. Я вижу, как приближается красная полоса, и слышу далекий непрерывный рык не одного, а тысячи львов, вырвавшихся на волю, а в остальном - полная тишина. И все это под огромной мексиканской луной... Не знаю, почему в Мексике луна кажется больше, чем в любом другом месте.
Итак, мы с Сусанной гасим пожар - это, конечно, только так говорится, ибо что могут сделать два человека с двумя лопатами? Для нас было важно как-то действовать, не поддаваться, поскольку от пылающего поля нашу цистерну с бутаном отделяла только узкая дорога и низкая ограда. Цистерна, само собой, не герметична, и газ из нее улетучивается, она легко может превратиться в бомбу, а бомба - по соседству с домом. Если же загорятся придорожные деревья, то они припорошат огнем крышу, и так далее. Так что нужно хотя бы не пропустить огонь к дороге.
Я впервые играю в пожарного и узнаю на своей шкуре, что это означает. А именно: дышать невозможно, так как горят легкие, и от дыма задыхаешься. Приходится часто прерывать работу и отходить от пламени, чтобы хоть немного подышать. Раскаленный воздух обжигает глаза, от углей сгорают подметки. Сгорели бы и волосы, но у меня лысина, а на голове шапка (Сусанна обмотала голову полотенцем), зато опалены брови. От лопаты на ладонях появились болезненные волдыри, потому что мы пока еще городские. Но ужаснее всего остервенение, ярость, которая тебя охватывает. В таком состоянии человек ни с чем не считается и скорее погибнет, чем отступит.
Поэтому и мы не отступаем. Я еще молод, мне всего шестьдесят, и силен, лишь годом позднее меня забрали в больницу, из которой я вышел уже не таким, как прежде. Ну а пока мы еще не отступаем, продолжаем бороться.
На дороге, ведущей от деревни, появляется двухтонный "шевроле". Подобные пикапы, "шевроле" или "форд", являются частью мексиканского пейзажа. В кабине всегда виднеются три или даже четыре сомбреро, до полутора десятка мужчин в сомбреро всегда сидят сзади на бортах кузова. Сегодня чаще увидишь не сомбреро, а шляпы техасского типа, приблизительно такие же, как у ковбоя с рекламы сигарет "Мальборо", и - все чаще - бейсболки. Шесть лет тому назад преобладали традиционные сомбреро. Мужчины куда-то едут, но, похоже, их главная миссия - езда как таковая. Иногда это federales или, что еще хуже, judiciales, зловещая политическая полиция в штатском, а куда и зачем они едут - лучше не спрашивать.
Итак, "шевроле" подъезжает все ближе и останавливается. Человек пятнадцать мужиков выскакивают оттуда и - во главе с неким толстяком - идут по направлению к нам. Я испытываю огромное счастье, ибо теперь мы уже не одни, нам идут на выручку.
Толстяк в техасской шляпе возглавляет группу, остальные, в соломенных сомбреро, держатся в нескольких шагах позади. Толстяк подходит ко мне, его спутники останавливаются. Толстяк снимает свою белую шляпу, я - свою брезентовую охотничью шапку с наушниками, купленную в Париже. Толстяк протягивает мне руку, я - ему. Все торжественно, согласно обычаю. Мы пожимаем друг другу руки, после чего покрываем головы. На Сусанну толстяк не обращает внимания, поскольку Сусанна женщина; тоже согласно обычаю.
- От имени моей мексиканской отчизны, - произносит толстяк, - спасибо, senor, за участие в спасении экологического наследия нашей прекрасной страны. Мы высоко ценим твой труд и затраченные тобой, senor, усилия, ради благородного дела...
И так далее, и так далее. Мне была еще недостаточно знакома мексиканская риторика, потому я принимал его слова за чистую монету. Я лишь знал, что вежливость и торжественность здесь обязательны, и подумал - сначала ритуал, слегка напыщенный, само собой, но сразу же после этого они примутся за работу. Правда, время было дорого, пожар распространялся поразительно быстро, но ничего не попишешь, обычай есть обычай. Говорил он еще довольно долго, я слушал, не испытывая тревоги, ведь для двух десятков крепких мужиков справиться с огнем было пустяком. Наконец он снова снял шляпу, а я свою шапку, он протянул мне руку, а я ему - свою, затем - мужественное рукопожатие, он надел шляпу, я - шапку, он повернулся и начал удаляться в сторону машины, а группа - за ним, отставая на несколько шагов, как предписывало уважение к шефу, поскольку шефом чего-нибудь он несомненно был.
Ну вот, теперь они вернутся в деревушку за лопатами, подумал я. Но они не вернулись, а просто сели в машину и поехали дальше по дороге. И исчезли.
Позднее мы узнали, что толстяк - наш сосед и местный касик. Единственная в деревне лавочка принадлежит ему. Он обладает монополией на жареных поросят - у него собственная свиноферма. Воду из коммунального водопровода отвел на свои частные земли. Имеет партийно-доверительные связи в уезде и выше. И называют его именно так: Толстяк, el Gordo.
Также выяснилось, почему он с такой легкостью использует ученые слова, такие как "экология", "патримониум". Оказалось, что он официальный уполномоченный по вопросам экологии и в этом качестве нередко выступает по телевидению Пуэблы. (Пуэбла - большой город, столица нашего штата, Estado de Puebla). На телевидении он обделывает делишки с одним немцем, который приехал в Мексику несколько лет назад как журналист - спортивный комментатор, которого направила сюда одна из немецких ТВ-компаний в связи с каким-то международным футбольным чемпионатом. Немец сразу почуял, что в Мексике ему, как блондину, будет хорошо - на блондина здесь смотрят как на высшее существо, - к тому же он обладал способностями к бизнесу. Он остался жить в Мексике, привез жену-чешку и стал кем-то весьма важным на телевидении. После чего построил виллу в нескольких километрах от нас. В деревне долго спорили, не убить ли его, поскольку он ведет себя с людьми как немец в польских фильмах про оккупацию. Избил, например, на дороге старую женщину, потому что ему так захотелось. В конце концов его оставили в живых, говорят, из жалости к его детям, но я думаю, что им просто лень было.
Немец дружит с el Gordo, это его человек в уезде, и у них общие дела в Пуэбле, нормально, как у мафиозо с мафиозо. Три года назад el Gordo был удостоен награды за выдающиеся заслуги в охране окружающей среды.
Оказалось также, что виновником пожара был он сам, el Gordo. Участок, с которого начался пожар, относится к ранчо, где он служит управляющим. Хозяйка ранчо, старая бездетная богачка, живет в Пуэбле и никогда в наши края не заглядывает. El Gordo поручил своим работникам выжечь небольшое поле после уборки фасоли (в Мексике выжигание полей - излюбленный сельскохозяйственный метод), после чего удалился и оставил дело без присмотра, а его люди прилегли отдохнуть в тенечке. Кроме поля ржи, кустарников и деревьев, выгорел также питомник молодых деревьев на пригорке по другую сторону дороги, прямо напротив наших окон. Питомник был заложен на государственные деньги в рамках экологической программы; посадка деревьев проходила празднично - с оркестром и речами, все это показали по телевидению, с el Gordo в главной роли - как инициатора, опекуна и спасителя природы.
Что же касается того пожара, спасло нас тогда чудо: ветер изменил направление и огонь не перескочил через дорогу.
Ранчо "Ла Эпифания", 21 июня 1996 г.
Когда они подошли к моему шурину, который остановился на красный свет на перекрестке в самом центре Мехико, то сказали ему так:
- Будьте добры (por favor) отдать нам ключи и выйти из машины вместе с членами вашей семьи. В противном случае мы будем вынуждены застрелить вашу супругу и ребенка. Спасибо (gracias).
Просьба подкреплялась револьвером большого калибра, приставленным к голове.
- Ну разумеется, пожалуйста, - ответил шурин, тоже мексиканец, поскольку у него не было ни малейшего сомнения в том, что они сделают то, что обещали. Затем он исполнил их просьбу.
- Тысяча благодарностей (miles gracias).
И отъехали на его автомобиле.
Откуда мне знать, как они разговаривали, если меня при этом не было? Просто нет такой ситуации, в которой мексиканцы не были бы вежливы. По-хамски здесь обращаются только богачи с бедняками или чиновники, особенно самого низкого уровня, с темнокожими посетителями, то есть с indios. У них самих кожа не светлее, но зато они обладают властью и проявляют ее.
Чем проще народ, тем лучше манеры. Вы можете себе представить следующий диалог между двумя крестьянами, работающими в поле?
- Пан Юзеф, пожалуйста, передайте мне грабли.
- Ну разумеется, пан Владек.
- Большое спасибо.
Подобное я слышу в Мексике. Сижу, например, за письменным столом и через открытое окно слышу разговор крестьян из ближайшей деревушки, которые работают в нашем огороде:
- Don Adolfo, paseme la pala, por favor.
- Como no.
- Gracias.
Что означает:
- Дон Адольфо, передайте, пожалуйста, лопату.
- Разумеется, прошу вас.
- Спасибо.
Эти крестьяне почти неграмотны, в их домах нет дверей (только полог), они спят на соломенных матах, постеленных на глиняном полу, и если у того, кто побогаче, есть в хижине стол, то его используют как алтарик, расставляя на нем образа святых и телевизор. Для других целей стол не используется никогда. Едят они сидя на корточках вокруг очага на том же глиняном полу. Нет ни печей, ни клозетов - даже в виде деревянных будок.
"Пожалуйста", "спасибо" и "извините" - три слова, чаще всего произносимые в Мексике.
1 2 3 4 5
Коллективный страх, неуверенность во всем, ожидание катастрофы. Началось это года полтора тому назад и продолжает нарастать. А всего семь лет назад эта страна была стабильной, пользовалась предпочтением международного капитала и все шло к лучшему. В Мехико было безопасней, чем в Нью-Йорке, динамичный средний класс, малые и средние предприниматели кормили постсоциалистического паразита - национализированную промышленность и бюрократию, и еще оставались средства на инвестиции. Расточительство и коррупция не прекращались, но тогда было из чего красть. Партийно-государственные хозяева страны в сговоре с профсоюзами - этим "завоеванием революции", насквозь мафиозным, до такой степени нажрались, что, казалось, больше им уже не проглотить. Заблуждение всегда хочется больше. А деньги все шли в Мексику, великие проекты и стройки, великие надежды.
Пока не выяснилось, что за всем этим кроется. Президент Карлос Салинас со своим окружением точно к окончанию срока правления оприходовал все, что подготовил для себя за шесть лет президентства. В процессе реформ и приватизации он продал по себестоимости самому себе и своим приятелям систему телекоммуникаций, включая два спутника, банки, супермаркеты, концессии и паи, после чего бежал за границу, оставаясь частным владельцем половины страны, куда пришел голод, эпидемии, анархия, бандитизм и Демон.
Старый мексиканский Демон, пребывавший во сне последние семьдесят лет. Мексиканский народ вынесет все, кроме самого себя. Соблазн саморазрушения здесь весьма силен, а когда его не уравновешивают обстоятельства, он становится сильнее инстинкта самосохранения. Несколько лет назад людей словно обуяло помешательство. Разумеется, тут был и страх, но как бы и ожидание чего-то ужасного и вместе с тем освобождающего - высвобождение Демона.
Все стали какими-то напряженными и в то же время словно погрузились в летаргию. Хаотичность не только общественной деятельности, но и частной жизни, и прежде весьма здесь заметная, стала поразительной, ошеломляющей. Как будто люди, погруженные в себя, находящиеся во власти дурных сновидений, шествуют к чему-то великому, возвышающемуся над повседневностью - и потому не стоит уделять ей внимания. И чем ближе жертвенные костры, тем больше все валится у них из рук. Как тарелки у женщин, погруженных в мысли о Демоне, который ждет на дороге.
Я уже слышу вопрос земляков: зачем же ты убегаешь в Польшу? Разве многое из описанного тобой не происходит и у нас в стране, как это ни тревожно? Ответ слишком сложен, чтобы я мог уместить его в этом кратком тексте. Пока же скажу лишь, что Польша - это (еще?) не Мексика.
Ранчо "Ла Эпифания", 4 июня 1996 г.
В конце XIX и начале XX века множество европейцев, разочаровавшись в Европе, а то и просто возненавидев ее, убегали от нее подальше. Я - один из них, я их последователь, и, если откровенно, довольно жалкий. Мне не сравниться ни решимостью, ни духом авантюризма, ни жаждой риска с моими великими предшественниками. Я принадлежу моей эпохе и моей слабой Европе. Масштабы уже не те, мой авантюризм можно считать таковым только в сравнении с мягкостью и столь теперь распространенной неусыпной заботой о себе среднего жителя Западной Европы, по сравнению же с деяниями великих предшественников это всего лишь отъезд на комфортабельный курорт.
И если я осмеливаюсь называть их своими предшественниками, то лишь потому, что мотивы, которыми они руководствовались, совершенно аналогичны моим, что явствует из свидетельств, ими оставленных, а также из показаний свидетелей, выступавших по их делу. Я, правда, авантюрист, не слезающий с дивана, однако прекрасно их понимаю и допускаю, что и они поняли бы меня.
Многие так и не вернулись. Одни пропали без вести, о других известно, при каких обстоятельствах они погибли. Были и такие, что прижились в далеких краях, слали оттуда письма. Кое-кто вернулся.
Разными были их возвращения. Трагическими или радостными, спокойными или бурными, но триумфальными - никогда. Им всегда сопутствовало ощущение неудачи, сознание того, что то величайшее, что должно было случиться в их жизни, уже случилось и с этих пор им суждено от великого идти ко все более мелкому. Величайшее усилие, величайший риск остались позади.
Возможно, так было потому, что они не возвращались молодыми. Даже те, кто никогда не трогается с места и ничем в жизни не рискует, проживи они достаточно долго, испытают чувство, что вершина горы для них уже осталась в прошлом. Ведь даже самая спокойная, самая однообразная жизнь - приключение. У каждого есть свой the finest hour, как определил Черчилль, говоря о Великобритании в ее самые возвышенные часы Второй мировой войны, каждый прожил в своей жизни этот прекраснейший, труднейший, самый возвышенный час, который никогда больше не повторится.
Те, кто забредал очень далеко и вернулся, так и не сумели полностью приспособиться к прежней жизни. Самые посредственные чиновники Британской империи, откомандированные в Индию, став пенсионерами, не возвращались на родину точно такими, как были. Вольно или невольно, они уже были заражены чужим пространством и чуждой средой.
Да что говорить о чиновниках, у них жизнь в Индии в конечном счете была лучше, чем дома. Но вот что рассказал мне немец, побывавший в русском плену, один из немногих вернувшихся... Рассказал, что он и несколько его приятелей, которым тоже посчастливилось вернуться, теперь уже пожилые и обеспеченные граждане Федеративной Республики Германии, собирались иногда своей компанией и, выпив, пели, только для себя. Что же они пели? Печальные русские песни, которые им доводилось слышать вечерами, много лет назад, из-за колючей проволоки. Они пели и вспоминали русскую луну. А ведь известно, как им жилось в русском лагере.
Уверен, что и я не раз буду петь мексиканские песни под аккомпанемент мариацкого хейнала. Тем более что - в отличие от немца в русском плену - кроме минут, часов и лет трудных и страшных были здесь у меня минуты, часы и годы прекрасные. Mexico, my finest hour.
Ранчо "Ла Эпифания", 10 июня 1996 г.
Это было шесть лет тому назад, в начале первого и героического этапа нашего пребывания в Мексике. Мы с Сусанной находимся в поле за дорогой и при сильном ветре гасим пожар. Горит сухая трава, кусты, стоящие в стороне деревья и лес. Небо голубое, что нам известно только по воспоминаниям, поскольку сейчас нас окружает жаркая мгла и небесной голубизны не видно, а горное солнышко - мы на высоте двух тысяч семисот метров над уровнем моря - поддает жару, что мы весьма отчетливо ощущаем. Огонь по-партизански перепрыгивает то сюда, то туда, выскакивает и там, где его только что не было, и там, где он был, но - как нам казалось - мы его уже погасили. Тучи горящих стеблей кружатся в воздухе, перенося огонь еще дальше. Он чертовски красный, адски подвижный и изобретательный. Но прежде всего, он рычит, я не знал, что у огня такой голос. Позднее нам здесь еще не раз приходилось иметь дело с огнем при разных обстоятельствах, но в особенности я запомнил один случай. Ночь, тишина, я тружусь за письменным столом, и внезапно у меня возникает иллюзия, что где-то рядом находится зоологический сад, а в нем львы, чье рычание я время от времени слышу издалека. Я открываю окно: тут же, рядом, за одним из окон башни простирается пашня, сейчас полуосвещенная луной. За этим полем - полоса кустарника, за ней другое поле, группы деревьев и снова полосы кустарника, полей и лесонасаждений, рощиц и перелесков. Я вижу, как приближается красная полоса, и слышу далекий непрерывный рык не одного, а тысячи львов, вырвавшихся на волю, а в остальном - полная тишина. И все это под огромной мексиканской луной... Не знаю, почему в Мексике луна кажется больше, чем в любом другом месте.
Итак, мы с Сусанной гасим пожар - это, конечно, только так говорится, ибо что могут сделать два человека с двумя лопатами? Для нас было важно как-то действовать, не поддаваться, поскольку от пылающего поля нашу цистерну с бутаном отделяла только узкая дорога и низкая ограда. Цистерна, само собой, не герметична, и газ из нее улетучивается, она легко может превратиться в бомбу, а бомба - по соседству с домом. Если же загорятся придорожные деревья, то они припорошат огнем крышу, и так далее. Так что нужно хотя бы не пропустить огонь к дороге.
Я впервые играю в пожарного и узнаю на своей шкуре, что это означает. А именно: дышать невозможно, так как горят легкие, и от дыма задыхаешься. Приходится часто прерывать работу и отходить от пламени, чтобы хоть немного подышать. Раскаленный воздух обжигает глаза, от углей сгорают подметки. Сгорели бы и волосы, но у меня лысина, а на голове шапка (Сусанна обмотала голову полотенцем), зато опалены брови. От лопаты на ладонях появились болезненные волдыри, потому что мы пока еще городские. Но ужаснее всего остервенение, ярость, которая тебя охватывает. В таком состоянии человек ни с чем не считается и скорее погибнет, чем отступит.
Поэтому и мы не отступаем. Я еще молод, мне всего шестьдесят, и силен, лишь годом позднее меня забрали в больницу, из которой я вышел уже не таким, как прежде. Ну а пока мы еще не отступаем, продолжаем бороться.
На дороге, ведущей от деревни, появляется двухтонный "шевроле". Подобные пикапы, "шевроле" или "форд", являются частью мексиканского пейзажа. В кабине всегда виднеются три или даже четыре сомбреро, до полутора десятка мужчин в сомбреро всегда сидят сзади на бортах кузова. Сегодня чаще увидишь не сомбреро, а шляпы техасского типа, приблизительно такие же, как у ковбоя с рекламы сигарет "Мальборо", и - все чаще - бейсболки. Шесть лет тому назад преобладали традиционные сомбреро. Мужчины куда-то едут, но, похоже, их главная миссия - езда как таковая. Иногда это federales или, что еще хуже, judiciales, зловещая политическая полиция в штатском, а куда и зачем они едут - лучше не спрашивать.
Итак, "шевроле" подъезжает все ближе и останавливается. Человек пятнадцать мужиков выскакивают оттуда и - во главе с неким толстяком - идут по направлению к нам. Я испытываю огромное счастье, ибо теперь мы уже не одни, нам идут на выручку.
Толстяк в техасской шляпе возглавляет группу, остальные, в соломенных сомбреро, держатся в нескольких шагах позади. Толстяк подходит ко мне, его спутники останавливаются. Толстяк снимает свою белую шляпу, я - свою брезентовую охотничью шапку с наушниками, купленную в Париже. Толстяк протягивает мне руку, я - ему. Все торжественно, согласно обычаю. Мы пожимаем друг другу руки, после чего покрываем головы. На Сусанну толстяк не обращает внимания, поскольку Сусанна женщина; тоже согласно обычаю.
- От имени моей мексиканской отчизны, - произносит толстяк, - спасибо, senor, за участие в спасении экологического наследия нашей прекрасной страны. Мы высоко ценим твой труд и затраченные тобой, senor, усилия, ради благородного дела...
И так далее, и так далее. Мне была еще недостаточно знакома мексиканская риторика, потому я принимал его слова за чистую монету. Я лишь знал, что вежливость и торжественность здесь обязательны, и подумал - сначала ритуал, слегка напыщенный, само собой, но сразу же после этого они примутся за работу. Правда, время было дорого, пожар распространялся поразительно быстро, но ничего не попишешь, обычай есть обычай. Говорил он еще довольно долго, я слушал, не испытывая тревоги, ведь для двух десятков крепких мужиков справиться с огнем было пустяком. Наконец он снова снял шляпу, а я свою шапку, он протянул мне руку, а я ему - свою, затем - мужественное рукопожатие, он надел шляпу, я - шапку, он повернулся и начал удаляться в сторону машины, а группа - за ним, отставая на несколько шагов, как предписывало уважение к шефу, поскольку шефом чего-нибудь он несомненно был.
Ну вот, теперь они вернутся в деревушку за лопатами, подумал я. Но они не вернулись, а просто сели в машину и поехали дальше по дороге. И исчезли.
Позднее мы узнали, что толстяк - наш сосед и местный касик. Единственная в деревне лавочка принадлежит ему. Он обладает монополией на жареных поросят - у него собственная свиноферма. Воду из коммунального водопровода отвел на свои частные земли. Имеет партийно-доверительные связи в уезде и выше. И называют его именно так: Толстяк, el Gordo.
Также выяснилось, почему он с такой легкостью использует ученые слова, такие как "экология", "патримониум". Оказалось, что он официальный уполномоченный по вопросам экологии и в этом качестве нередко выступает по телевидению Пуэблы. (Пуэбла - большой город, столица нашего штата, Estado de Puebla). На телевидении он обделывает делишки с одним немцем, который приехал в Мексику несколько лет назад как журналист - спортивный комментатор, которого направила сюда одна из немецких ТВ-компаний в связи с каким-то международным футбольным чемпионатом. Немец сразу почуял, что в Мексике ему, как блондину, будет хорошо - на блондина здесь смотрят как на высшее существо, - к тому же он обладал способностями к бизнесу. Он остался жить в Мексике, привез жену-чешку и стал кем-то весьма важным на телевидении. После чего построил виллу в нескольких километрах от нас. В деревне долго спорили, не убить ли его, поскольку он ведет себя с людьми как немец в польских фильмах про оккупацию. Избил, например, на дороге старую женщину, потому что ему так захотелось. В конце концов его оставили в живых, говорят, из жалости к его детям, но я думаю, что им просто лень было.
Немец дружит с el Gordo, это его человек в уезде, и у них общие дела в Пуэбле, нормально, как у мафиозо с мафиозо. Три года назад el Gordo был удостоен награды за выдающиеся заслуги в охране окружающей среды.
Оказалось также, что виновником пожара был он сам, el Gordo. Участок, с которого начался пожар, относится к ранчо, где он служит управляющим. Хозяйка ранчо, старая бездетная богачка, живет в Пуэбле и никогда в наши края не заглядывает. El Gordo поручил своим работникам выжечь небольшое поле после уборки фасоли (в Мексике выжигание полей - излюбленный сельскохозяйственный метод), после чего удалился и оставил дело без присмотра, а его люди прилегли отдохнуть в тенечке. Кроме поля ржи, кустарников и деревьев, выгорел также питомник молодых деревьев на пригорке по другую сторону дороги, прямо напротив наших окон. Питомник был заложен на государственные деньги в рамках экологической программы; посадка деревьев проходила празднично - с оркестром и речами, все это показали по телевидению, с el Gordo в главной роли - как инициатора, опекуна и спасителя природы.
Что же касается того пожара, спасло нас тогда чудо: ветер изменил направление и огонь не перескочил через дорогу.
Ранчо "Ла Эпифания", 21 июня 1996 г.
Когда они подошли к моему шурину, который остановился на красный свет на перекрестке в самом центре Мехико, то сказали ему так:
- Будьте добры (por favor) отдать нам ключи и выйти из машины вместе с членами вашей семьи. В противном случае мы будем вынуждены застрелить вашу супругу и ребенка. Спасибо (gracias).
Просьба подкреплялась револьвером большого калибра, приставленным к голове.
- Ну разумеется, пожалуйста, - ответил шурин, тоже мексиканец, поскольку у него не было ни малейшего сомнения в том, что они сделают то, что обещали. Затем он исполнил их просьбу.
- Тысяча благодарностей (miles gracias).
И отъехали на его автомобиле.
Откуда мне знать, как они разговаривали, если меня при этом не было? Просто нет такой ситуации, в которой мексиканцы не были бы вежливы. По-хамски здесь обращаются только богачи с бедняками или чиновники, особенно самого низкого уровня, с темнокожими посетителями, то есть с indios. У них самих кожа не светлее, но зато они обладают властью и проявляют ее.
Чем проще народ, тем лучше манеры. Вы можете себе представить следующий диалог между двумя крестьянами, работающими в поле?
- Пан Юзеф, пожалуйста, передайте мне грабли.
- Ну разумеется, пан Владек.
- Большое спасибо.
Подобное я слышу в Мексике. Сижу, например, за письменным столом и через открытое окно слышу разговор крестьян из ближайшей деревушки, которые работают в нашем огороде:
- Don Adolfo, paseme la pala, por favor.
- Como no.
- Gracias.
Что означает:
- Дон Адольфо, передайте, пожалуйста, лопату.
- Разумеется, прошу вас.
- Спасибо.
Эти крестьяне почти неграмотны, в их домах нет дверей (только полог), они спят на соломенных матах, постеленных на глиняном полу, и если у того, кто побогаче, есть в хижине стол, то его используют как алтарик, расставляя на нем образа святых и телевизор. Для других целей стол не используется никогда. Едят они сидя на корточках вокруг очага на том же глиняном полу. Нет ни печей, ни клозетов - даже в виде деревянных будок.
"Пожалуйста", "спасибо" и "извините" - три слова, чаще всего произносимые в Мексике.
1 2 3 4 5