Тони Дэвидсон: «Культура шрамов»

Тони Дэвидсон
Культура шрамов



OCR Busya
«Дэвидсон Т. «Культура шрамов», серия «За иллюминатором»»: Иностранка; Москва; 2004
Аннотация Тони Дэвидсон (р. 1965) – один из самых неоднозначных и провокационных современных писателей Шотландии. Роман «Культура шрамов» (Scar Culture, 1999) – дебют Дэвидсона в литературе – сразу же был признан критиками лучшей книгой года. Дэвидсон блестяще изображает больной мир и его влияние на души людей. «Учетной записью чистого зла» была названа эта книга газетой «Дэйли телеграф». Но прежде чем лечить болезнь, нужно поставить диагноз, что Дэвидсон и пытается сделать в своем романе. Тони ДэвидсонКультура шрамов Моим родным, всей моей семье Шрамы остаются не только на теле, но и на душе, культура шрамов, взращенная в чашках Петри, въедается нам в кожу и отпечатывается в наших умах. Рекс Отто. «Водоворот памяти» Щелчок Примечание. Ниже представлены фотографии и письменные пояснения к ним, найденные властями на месте действия. Здесь они следуют в том порядке, в каком были сложены, когда их нашли.
Сначала я услышал стоны, в которых легко угадывались знакомые интонации моего отца, 17 свистящих грудных стонов, просочившихся в щели между деревянными рейками халупы. Я старался не обращать внимания на свои мелкие травмы (последствия падения) – ссадины на руках и ногах, лиловый синяк на спине, зиявший в прорехе кое-как заправленной майки, старался не обращать внимания на гудящую от многочисленных ударов о корни голову… Ссадины и синяки – пустяк, я был преисполнен энергией предвкушения, неимоверной, вселяющей уверенность, защищающей наподобие панциря.Далее.Я знал, что всю последнюю неделю мой отец ежедневно сбегал сюда из напряженной скученности нашего передвижного жилища и проводил здесь долгие часы, вырвавшись из заключения в неуютном разбитом автофургоне, в котором мы трое теснились. И по здравому рассуждению в своем почти уже взрослом состоянии я был с ним полностью согласен. Вон он, наш фургон, – там, на склоне: почерневшая, проржавевшая консервная банка, которую я называл домом с тех пор, как моя головокамера первый раз щелкнула. Господи, вон он, в видоискателе, век бы его не видеть. А вон она – Выход, так я ее называю. Царапается в окна, чтобы выбраться, обхватывает себя руками за ребра, по-гусиному выставляет ноги в странном быстром степе или исковерканном фокстроте, расхаживает взад-вперед по проходу в восемь футов, который отделяет одну стенку от другой, рассматривает свое отражение в старом треснутом зеркале, всегда криво висящем, потому что ни у кого нет времени или желания его поправить. Вон она, вышагивает в такт со своим собственным отражением, не зная, что при этом чувствовать – гордость или отвращение. Вон она. Раз, два, три, ТОП, раз, два, три, ТОП.Как она смеялась. * * * Я слышал, что стоны внутри хижины становились громче, темп стука и грохота нарастал, как если бы кто-то отпихивал ногами мебель. Освобождалось место – своего рода аутопсия для инородного тела. Это могло быть все что угодно. Будет все что угодно.Сосчитать количество раз, когда я убегал от мыслей в своей голове.Но головокамера может лгать. Отец танцевал, отец танцевал. И это были не деревянные, механические движения вышагивающей Выход, а плавные извивы танцовщика… Я не смог сдержаться, и мое лицо расплылось в широкой улыбке. Поверх оконного карниза, который был на два сантиметра ниже уровня моих глаз, я следил за ним и за его волшебным танцем. Он кружился и пинал мебель, повинуясь какому-то неслышному ритму, неслышному для меня, но, возможно, не для него. Я не могу описать этот танец; движения отца были одновременно необузданными и управляемыми; рваными, однако без стыков. Но то, что я увидел, мне понравилось, то, что я увидел, всколыхнуло мои заторможенные чувства, подбросило меня, как батут, подвигло к многообещающему действию, и я кинулся бегом вокруг халупы к двери, готовый ворваться и присоединиться к этой неожиданной пляске, слиться с отцом в движении другого рода. Все, что происходило до, было подготовкой к интимности – отец-сын – этого момента. Тогда я понял, теперь я понимаю. Головография Выход стояла на коленях в ногах моей постели. Я поднял голову из тумана полусна и увидел ее лицо, обрамленное моими ступнями. Я спросил ее, что ты делаешь. В автофургоне было тихо – тогда еще не начались танцы и вышагивание, тогда нередко отец просто сидел на стуле, читая. Тогда у Выход было ее настоящее имя. Мама. Тогда она проводила со мной по многу часов, бодрствующая или спящая. И порой она неотрывно смотрела на меня, словно что-то говорила мне, но я ничегошеньки не слышал. Я почувствовал прикосновение влажной фланельки: она елозила у меня между пальцами ног – один палец, другой, третий – и замирала на миг, чтобы потом смахнуть остатки ворсинок или грязи. И вот уже последний палец, и мама отклоняется назад, разгибая занемевшую спину и внимательно изучая свою работу.Голова моя снова упала на подушку, зачумленная усталостью, но я слышал мамин голос, повторявший опять и опять: боже мой… боже мой… боже мой. И фланелька вновь принялась короткими движениями гладить меня между пальцами.
Моя рука была в шести сантиметрах от дверной ручки, когда я отдернул ее. Звук за покосившимися стенами неожиданно изменился. Из стонов в крики, из мычания в вопли. Стулья отшвыривались, а не отпихивались, стол летал от одной стены до другой. Метра три, прикинул я. Может быть, три с половиной. Что-то или кто-то изменил темп внутри хижины, испортил балет, и теперь – теперь не было больше никакого танца, по крайней мере не было звуков и ощущений того танца, который я видел. Осталось только подергивание в ритме сердечного спазма, члены отца двигались, потеряв плавность, с перебивками случайной, судорожной одеревенелости.Слов не было, один лишь звук; длинная черная борода забилась отцу в рот, так что каждый вопль, каждый пронзительный крик то раздувал черные пряди, то увлекал их обратно в рот. Он метнулся в халупе в мою сторону, и я быстро нырнул на 50 сантиметров испуга под оконный карниз, сотрясенный силой удара по трухлявым планкам. От стены к стене он бросался с нарастающей яростью, и я путался в своих попытках определить то, что вижу, дать разумное объяснение этому внезапному повороту в событиях, в образах…Ползком я выбрался из-под окна и пустился в бегство, карабкаясь вверх по склону, скользя и съезжая по мокрому мху, едва держась на откосе, едва держась вообще. Головография Мама у горла моего отца. Мне шесть лет. Сижу со своим медвежонком, новеньким, только из магазина игрушек, по которому мы прошлись, гуляя по городу, фургон за нами, кренясь и дергаясь, подпрыгивая по булыжникам улиц. У меня нет особых чувств к медвежонку, по крайней мере таких, какие были, казалось, у мамы, когда она его покупала. Она прижала медвежонка свежепахнущей синтетической шерсткой к моему лицу, взяла рукой его лапку и стала водить ею мне по губам, пихая мягкие подушечки мне в рот медленными, ласковыми движениями, и смеялась коротким задыхающимся смехом. Когда я принес его в фургон, он был больше ее, чем моим, и неподвижно лежал у меня на груди, пока я наблюдал, как зубы моей мамы покусывают длинную шею отца. Я все знал про поцелуи. Бывали дни, когда с меня буквально капала материнская слюна, щеки, шея, руки и ноги становились влажными и поблескивающими, вызывая во мне странные чувства и дурманя запахом, про который я не знал – то ли любить его, то ли ненавидеть. После поцелуев обычно сопровождавший маму аромат духов испарялся, как и предательские приметы лака для волос или мыла. Ничего, кроме тошнотворного сладкого запаха слюны. Я не мог сказать, нравится ли это отцу. Он стоял, прислонившись к двери фургона, мама прижималась к его шее, ее руки, упираясь ему в грудь, вдавливали его в стену. Он так и будет немо стоять, внимая ее стонам, чередующимся с влажным хлюпаньем. Она увидела, что я наблюдаю за ней, и, повернувшись сама, развернула и отца, чтобы я был в поле ее зрения прямо над его плечом. Она уловила мой взгляд и удержала его, и я чувствовал себя неловко, словно в ловушке, пока она продолжала слюнявить лицо отца своими поцелуями. Фотография 1Мать и сын Автофургон ни для кого не пристанище; если и было место мирной идиллии до того, как ее спихнул с дороги этот неряшливый гроб на колесах, качавшийся, как на волнах, из стороны в сторону в своем знакомом обморочном синкопированном ритме, то теперь этого не скажешь.«Иди поиграй со мной, сынок, ты совсем перестал играть со мной».Я скадрировал Выход, сложив пальцы в виде рамки, наведя фокус взгляда только на нее, взяв крупный план длинных каштановых волос, падающих ей на плечи, и протянутой навстречу мне руки.«У меня есть для тебя подарок».Ее улыбка была искренней, рука, заведенная за спину, обнадеживала еще больше. Я подошел к ней, и она взяла меня к себе на колени, обняв за талию.«Хочешь узнать, что это?»Я мог определить, что у нас на обед, по запаху, исходившему от ее дыхания, но сейчас пахло только серой вперемешку с дымом от сигареты, горевшей на подсобном столике в кухонном отсеке.«От кого он?»Ее руки впились мне в ребра, выдавив у меня из легких воздух.«Что ты хочешь этим сказать, что значит, от кого он? Что это еще за вопрос? Думаешь, от твоего отца? Так думаешь?»Голос у нее изменился, ее рот приблизился к моему, и я уже чувствовал завесу волос, почти касавшихся моих глаз. Это не предвещало ничего хорошего. Мне это было известно. Но она права. Никаких сомнений, так же черно-бело ясно, как эта фотография, хотя неправда, я хочу сказать, что эта фотография серая, сотни тонов и оттенков серого, а правда в том, что отец не стал бы мне ничего дарить.«Нет», – сказал я.«Я и не думала, что да. Ну ладно, это тебе».Из-за спины показалась ее рука, на ладони лежала маленькая фотокамера, – черный корпус и ярко-пестрый ремешок.«Не говори мне, будто это не то, что ты хочешь. Я знаю, это то, что ты хочешь, и хочешь давно».Она права; конечно, от ее взгляда не могли укрыться мои руки, пальцы, берущие в квадрат кадра все, что я видел, – от окрестных пейзажей до каждого движения, ее или Паники, в нашем фургоне.Фотокамера, на мой взгляд, дает лучший из возможных ракурсов на окружающий мир.«И что мне снимать?» – спросил я.Она засмеялась и опустила меня на пол, поставив перед собой, все еще близко к своему лицу, наши лбы почти соприкасались, наши носы вдыхали один и тот же воздух.«Как это, что снимать? То, что всегда снимаешь, конечно».Я улыбнулся. Она не это имела в виду. Она бы не захотела те фотографии, которые я делал или мог сделать в голове либо пальцами. Паника тоже не захотел бы, он пробежал бы, прошел или проплыл не меньше мили, прежде чем взглянул бы на них.«Но первую сделаю я».Она притянула меня к себе, взяв в одну руку камеру, другой обхватила мою талию, и мы оба уставились в маленькую черную коробочку, вздрагивающую в ее руке. Щелчок.«Ну вот. Разве я не заслуживаю поцелуя?»Я сжал губы и приложился к ее щеке. Кожа была сухой и пудреной на ощупь. Она снова засмеялась, откинув голову, так что ее волосы больше не мельтешили у нас перед глазами.«Ты смешной мальчик. В щеку будешь целовать какого-нибудь друга. Свою маму ты поцелуешь в губы».Она снова сгребла меня в охапку, встретившись со мной губами на полпути, и я почувствовал, как струйка серы и дымок пробираются мне в горло.«Ты вышел из меня, помни это, и мои глаза видели все, что в тебе можно увидеть. Все, понимаешь? Ладно, иди и играй со своей новой игрушкой».У нее есть глаза, да, но у меня есть камера.Щелчок. Головография Мама кричала на отца. Ее рот в каких-то сантиметрах от его уха. В ее голосе убрали громкость – я лежал на полу в жилом отсеке, они были в постели, и я почти не слышал слов – только долгое шипение и сдавленное ядовитое бурчание. А еще – глубокий резонанс, который, казалось, пробирался вибрацией через тонкий пол к моим бедрам, приклеившимся к полу, к моим рукам, простертым надо мной в свободном падении, хотя и некуда было падать. Меня переполняло странное ощущение, уходившее за пределы вибраций, которые я чувствовал в своем теле, которые отдавались дрожью в сердце, болью в голове…Будь я способен оторваться от пола, кинулся бы бежать. Если бы я не видел, как мама потянула отца за длинные черные волосы и потом стряхнула их с руки, будто это останки какого-нибудь дохлого грызуна, то, наверное, все бы и обошлось. А так, как оно было, и, может, так, как оно есть, я почувствовал выступающие на глазах слезы, но им тоже некуда было падать. Отец не реагировал, она мотала его голову то к себе, то от себя, используя волосы как рычаг, который он не мог блокировать. Разрешения не наступало, насколько я могу судить, мотание и шипение на малой громкости продолжалось еще долго после того, как я зарылся лицом в ладони. Фотография 2Автопортрет: эрекция Я слышу, как Выход шепчет; слова из-под одеяла приглушенные, но резкость, острый серп ее тона, все равно разрезает спертый воздух в фургоне. Ночь пульсирует семейными шумами. Как любая другая ночь, это ночь звука после долгого дня тишины. Отрывистый свист моего дыхания сквозь зубы, грудной стон и захлебывающийся кашель отца – он мечется и ворочается в полусне, пытаясь ускользнуть на несколько сантиметров ближе к стене, пытаясь убежать от игольных уколов бесконечных режущих слов, гудения холодильника, завывания ветра снаружи. От какого-то звука. Я считаю постукивания качающейся ветки об окно над моей раскладушкой. Пока двести пятьдесят восемь. Считаю дальше. Этот легкий царапающий звук вызывает у меня улыбку на губах, предвкушение в сердце. Я выбираюсь из окна на ветку, одним быстрым движением, сновидческое время со мной заодно, головокамера невредима и в действии, и я поспешно ловлю равновесие, раскинув руки, словно канатоходец под куполом цирка. Фургон выглядит таким маленьким с моего насеста, грязно-белое пятно на почерневшей земле ночного ландшафта. Он скрипит и стонет, меняя положение, дыхание его сна сливается с суматохой и толкотней ветвей, когда они сталкиваются и расходятся.Надежно зажав фотокамеру в руке, я делаю еще один снимок, пренебрегая тем, что нужно с умом транжирить драгоценную пленку. Я не могу устоять, не могу упустить искушающее качание моей собственной плоти, когда эта плоть восстает в ночном воздухе. Все одиннадцать и две десятых сантиметра его выпирают из моих тонких пижамных штанов, пейзаж с привязанным дирижаблем, спорадически затеняемый ветками, волнуемый своим собственным импульсом вверх и наружу. С трудом седлаю две ветки – ненадежное равновесие, но сохраняемое достаточно долго, чтобы я повернул камеру под углом вниз и скадрировал себя для каких-нибудь любознательных потомков. Не то чтобы много было видно. Еще один прутик в деревьях, почка, готовая распуститься… Это меня смешит. Щелчок.Драгоценный миг, скользя уходящий в целлулоидную память. Головография Я слышу, как мама и отец перешептываются на кухне. Их уши и рты периодически смыкаются – одна голова поворачивается ко рту, потом другой рот к уху. И так далее, и так далее. Я не знаю, о чем они могут шептаться, но чувствую, как волоски у меня на шее встают дыбом, как напрягается каждый мускул, пока я пытаюсь сосредоточиться на картинке-головоломке, которая лежит передо мной. Пятьдесят кусочков, и не похоже, чтобы хоть один подходил. Мне хочется подбросить всю эту кучу в воздух и посмотреть, как они разлетятся по фургону. И тут я слышу, как мама бросается ко мне, вижу ее протянутые руки, они подхватывают меня под мышки, и мне открывается вид фургона, по которому я так и не разбросал головоломку. Мама поднимает меня и тащит мимо отца, а он отворачивает лицо, отводя глаза к сковородке с готовящейся едой. Шесть сосисок, два яйца, три ломтика бекона. Мама ставит меня перед мойкой, хватает за руки, висящие по швам, и сует их под холодный кран. Вода льется, разбрызгиваясь повсюду, мамины руки встречаются с моими, лихорадочно скребут кожу, под ногтями, между пальцев. «Неужели я должна тебе опять говорить, неужели я должна?» Я не очень понимаю, что она мне говорит, но руки у меня коченеют от холодной воды, льющейся на них. Фотография 3Ночной визит Выход встала с кровати, и я лежу как камень. Она пошла в кухонный отсек и открыла кран над мойкой. Я слышал, как она пьет из крана, хлюпающие звуки, временно заглушающие все остальное. И потом – как она плюхнулась на колени, шлепнув ладонями по виниловому покрытию, и вот она уже ползет из кухни в жилую часть фургона, где на расшатанной раскладушке сплю я.Если бы я не слышал ее, то запах дыма предупредил бы меня о ее приближении. Это была игра, ночная игра, как забавы прежних лет, когда я мог сидеть у нее на коленях, не переживая, что слишком тяжел для этого, и мы, бывало, смотрели фильмы ужасов, пока отец, который только еще начинал погуливать, отсутствовал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30