Это были ноги Михова.
И тут произошло нечто неожиданное. Вместо того, чтобы помочь друг другу, они принялись пихаться, толкаться, то выскакивая над поверхностью, то погружаясь, барахтаясь в упругой и властной воде омута. Сначала они не принимали всерьез свое шаловливое толковище, глотая воздух и выплескивая на голову другого упреки: эй, Коля, погоди… Миха, не мешай… даты сам мне мешаешь…
Тем не менее водоворот все настойчивее затягивал их, запутывал, заталкивал в самую пучину. Ко всему прочему их тела часто цеплялись друг за друга, сталкивались с неподозреваемой силой инерции… Утонем… – пронеслось почти одновременно в головах обоих, не вырвемся из этого трепещущего водного конуса.
Первым выкарабкался Михов, он вцепился старческими пальцами в каменистый берег. Глотнул воздуху и принялся следить за выныривавшей из воды головой Станчева, начальственно командуя: вправо… влево… цепляйся за скалу!
Еще мгновение и он бы ринулся на помощь, но Станчеву удалось ухватиться за выступ скалы, он принялся отплевываться и громко чихать. Они ошеломленно глядели друг на друга – их разделял водоворот, продолжавший рьяно всасывать воду, открывая свой алчный пуп. Вот тебе на – какой-то несчастный ручеек, а сколько шуму и треску…
– Ну как ты? – спросил Михов у повисшего на скале Станчева.
– Дай перевести дух…
– Бросить тебе что-нибудь?
– Что бросить?
– Какую-нибудь хворостину или ветку.
– Где ты возьмешь ветку?
– Где возьму ветку… – Михов огляделся, и в этот момент камень, за который он держался, сорвался, и пожилой человек снова плюхнулся в воду. Теперь они поменялись ролями – Станчев, вытаращившись, следил за Миховым и в свою очередь пытался направлять его действия: давай влево… наоборот, поддай вправо!.. к берегу греби, к берегу!..
Обессиленный Михов совсем сдал, движения стали вялыми, не хватало дыхания.
– Идиотская исто… – не успел произнести он, как глотнул воды, но тут же вынырнул и выплюнул воду. Ступней он нащупал что-то скользкое и холодное и подумал, что это уж, да с такой силой оттолкнулся ногой, что в несколько гребков оказался на мелком месте.
Как мальчик, вскочил на каменистый берег и бросился бежать к старому руслу реки.
Миха рехнулся, подумал висящий Станчев, сменив руку.
– Миха, эй, Миха!
Михов его не слышал. Бежал босиком по острым мелким камням, и только когда он закружил на месте, Станчев сообразил, что тот ищет ветку или сук.
В окрестностях ничего подобного не было и в помине. Валялся лишь мелкий сушняк, рос редкий камыш, да сухим блеском отливал на солнце чертополох… Ни деревца вокруг, так его… – пропыхтел Михов и в тот же момент наткнулся на канадский тополек, вздымавшийся ввысь посреди старого русла. Он потер ушибленное место и вцепился в молодой ствол. Однако тот не поддался ни на миллиметр.
Миха рехнулся, снова повторил про себя наблюдавший за ним Станчев и заорал, как пастух:
– Миха-а!
Михов услышал крик и подумал о худшем. Ринулся обратно и, только выбежав на берег, увидел, что Станчев продолжает висеть, зацепившись за скалу.
– Ничего нет! – прокричал он.
– Вижу.
– Что ты видишь?
– Что ничего нет.
Михов обежал водоем и приблизился к Станчеву.
– Отсюда будет удобнее.
Станчев уже здорово устал от своего пребывания в подвешенном состоянии.
– Отломай какую-нибудь ветку, человече!
– Верно, а где нож?
Он бросился к машине на поиски ножа, но не обнаружил его и неожиданно затрусил по склону холма над скалой. Станчев в недоумении вращал глазами. И пока он соображал, что задумал сотрудник Верховного суда, тот уже спускался вниз с удочкой в руках.
– Эврика, Коля… Держи!
– Ты закрепил стыки? – резонно спросил следователь. Он ухватился за удочку, однако продолжал держаться за скалу.
– Давай сюда, влево, – командовал пришедший в себя Михов. Они принялись считать вслух, и на счет «три» Станчев был извлечен на ровное место.
– Да-а-а, – протянул Михов, – даже и предположить не мог такого…
– Старики мы уже, Миха-а, – закончил какую-то ранее прерванную мысль Станчев.
– Из-за одной несчастной poisson чуть не утопли, как котята…
– Из-за чего?
К Михову возвращалось чувство юмора, утерянное во время барахтанья в воде.
– Пуассон, говорю, – произнес он в нос, – франкоговорящая рыба.
– Пуассон, муассон – измочалила нас, как последних сосунков.
Станчев оглядел свои мокрые штаны, вытащил помятую пачку сигарет и разложил их просушиваться на солнце.
Вздремнув после обеда, они двинули вниз по течению на ловлю раков, оставив подвешенную белую рыбину птицам и ветру. Река извивала свое прозрачное тело меж скалистых берегов и зеленых лугов, то прячась в лозняк, тополя и кусты, то выныривая на солнцепек. Вода ласкала ноги приятным теплом. Местами, в тени, она становилась прохладной, а на быстрине – среди вымытых, сложенных стопками, подобно тетевенским покрывалам, каменных плит – радостно журчала.
Ловля раков началась. С обчищенными и заостренными ножом ветками, на концах которых были нацеплены кусочки подпорченной ветчины, двое мужчин топтались среди прибрежных валунов и интенсивно наполняли мешок жадными до лакомства раками. Большинство из них были мелкими и неопытными, но попадались и крупные серо-бежевые чудовища с зоркими глазами на выкате и сильными хвостами, они время от времени устраивали бучу в мешке. За пару часов удалось поймать более сотни раков, половину из которых – мелюзгу – надо было швырнуть обратно в реку.
Они добрались до кошары, расположились под старой сливой, выкинули ветки и оставшуюся ветчину и после тщательного отбора вернули реке ее мелких питомцев. Загон – покоробившаяся развалюха – буквально тонул в навозе и нечистотах. Не было здесь ни овец, ни худосочной псины, ни старика, знакомого следователю.
– Увел их на пастбище, – заключил Станчев, усевшись под сливой и вытянув ноги. – Дед Стоян – занятный собеседник. Ему скоро, должно быть, стукнет восемьдесят, а башка варит. Овцы, псина и транзистор – вот все его богатство.
– Не забудь еще горы и реку, – дополнил Михов.
– И законы перелета бабочек, – Станчев проследил взглядом невероятный маршрут белой бабочки.
– Ты далеко забрался в расследовании? – неожиданно вспомнил Михов.
Станчев поведал ему о своих предположениях в отношении Арнаудова и своих намерениях.
– И что это тебе даст? Может быть, это просто совпадение.
– Может, Миха, но я хочу убедиться в этом сам.
Они не заметили, как небо над ущельем закрыло пушистое облако. И уже когда они двинули в обратный путь, их настиг хоть и летний, но порядком студеный дождь, так что они вымокли до нитки. До машины добрались размокшие, как впитавшие воду губки. Дождь прекратился, резко похолодало, отовсюду струились вниз мутные ручьи и потоки, и они ехали с опущенными стеклами.
Вечером у Станчева поднялась температура.
* * *
Анетта и Григор лежали в спальне квартиры Таушановых. Таушанов, верный друг Арнаудова, отправился на работу за границу и втайне от жены оставил ключ Григору. Ими было оговорено и объяснение, – дай бог, оно не понадобится! – что Таушанов попросил друга время от времени наведываться в его квартиру. В конце концов всякое может стрястись – вдруг водопроводная труба лопнет или возникнут еще какие-нибудь неполадки, которые чреваты лишними затратами. Квартира находилась на втором этаже, на лестничную клетку выходила еще одна дверь без глазка, там жили какие-то провинциальные людишки, получившие наследство в столице. За почти двухлетний срок своих приключений с Кушевой Григор сталкивался с ними в лучшем случае пару раз. Анетте это выпадало чаще – дело в том, что они приходили сюда по одиночке с интервалом во времени, и если встречались с кем-то на лестнице, то без колебаний продолжали подниматься наверх и вряд ли могли вызвать подозрения у соседей или их посетителей. Порой они приходили с интервалом в час или больше, уходили также порознь.
В квартире Таушановых соблюдали тишину, не высовывались на балконы, не распахивали занавесок, по ночам зажигали свет лишь в подсобных помещениях, в спальне же включали слабо мерцающую под плотным абажуром лампу, непременно поставленную на пол. Закуску и выпивку приносили с собой, кофе и чай готовили на кухне в полной темноте, не включали ни радио, ни телевизора, вздрагивали при звуке телефона, который, впрочем, звонил довольно редко.
Весь этот конспиративный порядок был введен Григором и выполнялся с немыслимой методичностью вплоть до мелочей. Он действовал и за стенами тайного убежища в доме Таушановых, причем с еще большей строгостью. Лишь в экстренных случаях Анетта звонила Григору по его прямому телефону, и тогда разговор носил чисто деловой характер. Обыкновенно он звонил ей домой, и то лишь тогда, когда возникали непредвиденные обстоятельства. За все время их связи они отважились всего лишь раз выбраться на ее машине в Родопы и два-три раза встретиться в провинциальных городках во время командировок. Кушевой нелегко давались служебные поездки, она боялась начальства и сторонилась Ваневой – предпочитала больничный или отпуск за свой счет.
Их встречи у Таушановых происходили в разное время дня, иногда это были считанные часы, правда, порой случались и ночевки с размахом. Все зависело от изобретательности Григора – фиктивная командировка или сэкономленные два-три дня во время поездки в провинцию, вымышленные – для жены и секретарши – деловые встречи, заседания и коктейли, неуточненные в отношении времени и места, внезапные дела – само собой разумеется – особого свойства и прочее. Надо сказать, что Арнаудов пользовался авторитетом и доверием не только в руководимом им объединении, но и дома, вообще ему удалось создать себе имя, которое уже довольно давно работало на него больше, чем он на имя…
Время клонилось к двум пополуночи, любовная истома расслабила их, Григор даже вздремнул под напряженным взглядом бодрствующей Анетты.
– Ты спишь? – спросила она его, поняв, что он уже проснулся.
– Дремлю… А ты почему не спишь?
– Налей мне, пожалуйста, виски без льда.
– Без льда?
– Без, Гриша, и себе тоже.
Григор навострил уши.
– Не рекомендуется, особенно после полуночи.
– Ничего, исполни одно мое желание.
Он поднялся и бесшумными шагами направился на кухню. Ходит, как рысь, проводив его глазами, подумала она. И глядит, как рысь. Я хоть и не видала этого зверя, но слыхала о его норове.
Григор вернулся с двумя стаканами, в бледном отблеске уличного освещения Анетта видела лишь очертания его фигуры: слегка располневший, но без лишнего жира, плечистый, по его годам достаточно стройный. Долго проживет, неизвестно почему решила она, принимая из его рук стакан. Сидя голышом на постели, Анетта высоко подняла стакан, почти до уровня лба. Безошибочно уловив момент, Григор опустился на пол и также поднял стакан.
– Твое здоровье, Григор…
– И твое, Анетта.
Отпили по большому глотку.
– Присядь рядом – полуприказным-полупросящим тоном сказала Анетта. Григор облокотился на подушку. – Итак, venena A, venena В. Помнишь еще?
Григор помнил.
– Почти два года прошло с тех пор. Два года пряток, конспирации, страстей и… пепла. Страсть подернулась пеплом, Гриша.
Он не отвечал, предпочитал сперва выслушать ее.
– Понятно, молчишь. Но мне от этого не легче.
Или она решила порвать со мной, или просто разыгрывает сцену, прикинул Григор. А Анетта пребывала во власти воспоминаний: на нее нахлынули видения их безумных ночей, проведенных здесь, на этом ложе, среди родопских весенних лугов в полуночной росе, в мотеле неподалеку от Сливена, в русенских и пловдивских гостиницах. В ушах ее, словно наяву, зазвучали его слова, с басовыми нотами, завораживающие: мы рождены друг для друга, Ани, мы любим подобно древним… Она верила им, впитывала их каждой возрожденной клеткой тела, шепча: да, да, да… В такие мгновения она забывала обо всем – о родителях и работе, о том, где она находится, ее даже не волновали предстоящие на следующее утро конспиративные выверты и притворство на людях.
– Знаешь, что самое печальное? – спросила она, устремив взгляд на слабо освещенные занавески. – Даже не так обидна эта игра в конспираторов, ни даже твоя внезапная жестокость… – она методично растирала свою левую грудь, – а то, что от нашего варненского вечера в баре не осталось ничего. Я живу с двумя Григорами, дорогой.
– Не понимаю тебя.
Анетта повернулась так резко, что пролила виски на простыню.
– Не понимаешь, значит… А в тот вечер, в баре, перед тем… перед тем, как мною увлекся, ты не помнишь, что вел себя, как охотник…
– Какая охота, ей-богу…
Она наклонилась и ущипнула его за щеку.
– Притвора ты мой… Помнишь, как ты произнес «добрый вечер»?
Таких мелочей Григор не помнил.
– Признаюсь, это было виртуозно, все исполнено благородства. Ты артист, Гриша, и тебе это известно, хотя ты не хочешь в этом признаваться.
– Я думаю, ты ошибаешься. Из педантов не получаются артисты.
– Но из артистов получаются прекрасные педанты, не так ли? – Анетта осушила свой стакан и швырнула его на постель. – А помнишь, что такое яд – мрачная реакция невинного цветка и концентрация зла?
Григор вздрогнул, приподнялся и поцеловал ее в нежный изгиб возле ключицы.
– Ты меня изумляешь… Чтобы столько времени…
– Представь себе, это так. Ведь я наивно поверила.
– Обижаешь. Я был искренен.
– Так же, как сейчас?
– Что – как сейчас?
– А то: привет, как дела? тебя никто не видел в подъезде? на трамвае приехала? приму-ка я душ, так как взмок порядком… раз-два… Потом чуток нетерпения и даже жестокости, и рысь заваливается на бочок и даже слегка похрапывает, довольная, расслабившаяся, в очередной раз полакомившаяся своей жертвой… Хочешь, я тебе напомню все, о чем ты говорил со мной за эти два года? Знаю, не хочешь, но придется на этот раз потерпеть… О своей занятости и служебных заботах, о скуке семейной жизни, о поездках за рубеж, о твоих друзьях, у которых нет имен и профессий, о международном положении, о нашем восхитительном убежище и отлично организованной конспирации, проскальзывало также какое-нибудь благочестивое ученическое воспоминание – и ни одного вопроса, разве что по поводу здоровья, ты никогда не интересовался, как я живу, как коротаю часы и засыпаю без тебя, на что надеюсь… – Анетта всхлипнула, но тут же взяла себя в руки и даже повысила тон: – Да, дорогой мой Гриша, я здорова, ничего у меня не болит, кроме нанесенных тобой ран, ничего мне не нужно, кроме твоей страсти, ни на что я не рассчитываю, кроме как на наше подполье – не бойся, я тебя не выдам, нам даже не придется поужинать вместе в какой-нибудь захудалой корчме, не придется тебе во второй раз переступать порог моего дома, картина висит там, где ты ее повесил, только нет твоих отпечатков пальцев на ней – все я вытерла и вымыла, днем я торгую ядами А, а ночью глотаю яды В, не бойся, в умеренных дозах, безопасных для здоровья…
Григор не знал, что и ответить.
– Молчишь. Знаю, это удобно, – Анетта потянулась к пустому стакану и отшвырнула его от себя. – А я говорю… Себе во вред… Но хочу, чтобы ты меня хорошо понял: я не жалуюсь и ничего не прошу – нет, Гриша, просто исповедуюсь тебе. Я не упрекаю тебя, насильно мил не будешь. Я отдала тебе все, что имела, пережила с тобой счастливые мгновенья – да, мгновенья – и часы и годы в одиночестве. Вот и хорошо, дорогой, но хватит… – Она выгнула свой тонкий стан, молитвенно сложила руки, ее груди страдальчески обвисли, и она уткнулась лицом в подушку.
Григор допил свой стакан, аккуратно поставил его на табуретку и закурил сигарету из ее пачки. Последнее время он чувствовал возникавшее между ними скрытое напряжение, ожидал неприятного разговора, но такого всплеска не предполагал. В первые месяцы их связи все шло, как по маслу, оба они были захвачены стихией страсти, которой они отдавались без остатка. Изголодавшиеся друг по другу, они с порога кидались в объятия и катались по ковру, как котята или дикие звери в брачный сезон. Ему было известно о капризности страсти и неизбежном охлаждении, но, несмотря на это, он уверовал, что их ожидают долгие-долгие годы бешеной, а потом и кроткой взаимности, ради которой они появились на свет. Однако через пару месяцев он обнаружил, что Анетта влюбилась в него. Это был первый тревожный сигнал, потому как он сам не испытывал никаких других чувств, кроме плотских – в этом он не сомневался. С ее стороны участились демонстрации преданности, забота о нем стала напоминать материнскую, дальними молниями сверкали проявления ревности, в душе ее полыхала скрытая ненависть к его жене. А когда он узнал, что Анетта как-то раз специально подкараулила Тину, чтобы поглядеть на нее, то понял, что дела принимают оборот, грозящий непредвиденными последствиями. Это было заложено в характере Анетты, какой бы послушной она ни казалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
И тут произошло нечто неожиданное. Вместо того, чтобы помочь друг другу, они принялись пихаться, толкаться, то выскакивая над поверхностью, то погружаясь, барахтаясь в упругой и властной воде омута. Сначала они не принимали всерьез свое шаловливое толковище, глотая воздух и выплескивая на голову другого упреки: эй, Коля, погоди… Миха, не мешай… даты сам мне мешаешь…
Тем не менее водоворот все настойчивее затягивал их, запутывал, заталкивал в самую пучину. Ко всему прочему их тела часто цеплялись друг за друга, сталкивались с неподозреваемой силой инерции… Утонем… – пронеслось почти одновременно в головах обоих, не вырвемся из этого трепещущего водного конуса.
Первым выкарабкался Михов, он вцепился старческими пальцами в каменистый берег. Глотнул воздуху и принялся следить за выныривавшей из воды головой Станчева, начальственно командуя: вправо… влево… цепляйся за скалу!
Еще мгновение и он бы ринулся на помощь, но Станчеву удалось ухватиться за выступ скалы, он принялся отплевываться и громко чихать. Они ошеломленно глядели друг на друга – их разделял водоворот, продолжавший рьяно всасывать воду, открывая свой алчный пуп. Вот тебе на – какой-то несчастный ручеек, а сколько шуму и треску…
– Ну как ты? – спросил Михов у повисшего на скале Станчева.
– Дай перевести дух…
– Бросить тебе что-нибудь?
– Что бросить?
– Какую-нибудь хворостину или ветку.
– Где ты возьмешь ветку?
– Где возьму ветку… – Михов огляделся, и в этот момент камень, за который он держался, сорвался, и пожилой человек снова плюхнулся в воду. Теперь они поменялись ролями – Станчев, вытаращившись, следил за Миховым и в свою очередь пытался направлять его действия: давай влево… наоборот, поддай вправо!.. к берегу греби, к берегу!..
Обессиленный Михов совсем сдал, движения стали вялыми, не хватало дыхания.
– Идиотская исто… – не успел произнести он, как глотнул воды, но тут же вынырнул и выплюнул воду. Ступней он нащупал что-то скользкое и холодное и подумал, что это уж, да с такой силой оттолкнулся ногой, что в несколько гребков оказался на мелком месте.
Как мальчик, вскочил на каменистый берег и бросился бежать к старому руслу реки.
Миха рехнулся, подумал висящий Станчев, сменив руку.
– Миха, эй, Миха!
Михов его не слышал. Бежал босиком по острым мелким камням, и только когда он закружил на месте, Станчев сообразил, что тот ищет ветку или сук.
В окрестностях ничего подобного не было и в помине. Валялся лишь мелкий сушняк, рос редкий камыш, да сухим блеском отливал на солнце чертополох… Ни деревца вокруг, так его… – пропыхтел Михов и в тот же момент наткнулся на канадский тополек, вздымавшийся ввысь посреди старого русла. Он потер ушибленное место и вцепился в молодой ствол. Однако тот не поддался ни на миллиметр.
Миха рехнулся, снова повторил про себя наблюдавший за ним Станчев и заорал, как пастух:
– Миха-а!
Михов услышал крик и подумал о худшем. Ринулся обратно и, только выбежав на берег, увидел, что Станчев продолжает висеть, зацепившись за скалу.
– Ничего нет! – прокричал он.
– Вижу.
– Что ты видишь?
– Что ничего нет.
Михов обежал водоем и приблизился к Станчеву.
– Отсюда будет удобнее.
Станчев уже здорово устал от своего пребывания в подвешенном состоянии.
– Отломай какую-нибудь ветку, человече!
– Верно, а где нож?
Он бросился к машине на поиски ножа, но не обнаружил его и неожиданно затрусил по склону холма над скалой. Станчев в недоумении вращал глазами. И пока он соображал, что задумал сотрудник Верховного суда, тот уже спускался вниз с удочкой в руках.
– Эврика, Коля… Держи!
– Ты закрепил стыки? – резонно спросил следователь. Он ухватился за удочку, однако продолжал держаться за скалу.
– Давай сюда, влево, – командовал пришедший в себя Михов. Они принялись считать вслух, и на счет «три» Станчев был извлечен на ровное место.
– Да-а-а, – протянул Михов, – даже и предположить не мог такого…
– Старики мы уже, Миха-а, – закончил какую-то ранее прерванную мысль Станчев.
– Из-за одной несчастной poisson чуть не утопли, как котята…
– Из-за чего?
К Михову возвращалось чувство юмора, утерянное во время барахтанья в воде.
– Пуассон, говорю, – произнес он в нос, – франкоговорящая рыба.
– Пуассон, муассон – измочалила нас, как последних сосунков.
Станчев оглядел свои мокрые штаны, вытащил помятую пачку сигарет и разложил их просушиваться на солнце.
Вздремнув после обеда, они двинули вниз по течению на ловлю раков, оставив подвешенную белую рыбину птицам и ветру. Река извивала свое прозрачное тело меж скалистых берегов и зеленых лугов, то прячась в лозняк, тополя и кусты, то выныривая на солнцепек. Вода ласкала ноги приятным теплом. Местами, в тени, она становилась прохладной, а на быстрине – среди вымытых, сложенных стопками, подобно тетевенским покрывалам, каменных плит – радостно журчала.
Ловля раков началась. С обчищенными и заостренными ножом ветками, на концах которых были нацеплены кусочки подпорченной ветчины, двое мужчин топтались среди прибрежных валунов и интенсивно наполняли мешок жадными до лакомства раками. Большинство из них были мелкими и неопытными, но попадались и крупные серо-бежевые чудовища с зоркими глазами на выкате и сильными хвостами, они время от времени устраивали бучу в мешке. За пару часов удалось поймать более сотни раков, половину из которых – мелюзгу – надо было швырнуть обратно в реку.
Они добрались до кошары, расположились под старой сливой, выкинули ветки и оставшуюся ветчину и после тщательного отбора вернули реке ее мелких питомцев. Загон – покоробившаяся развалюха – буквально тонул в навозе и нечистотах. Не было здесь ни овец, ни худосочной псины, ни старика, знакомого следователю.
– Увел их на пастбище, – заключил Станчев, усевшись под сливой и вытянув ноги. – Дед Стоян – занятный собеседник. Ему скоро, должно быть, стукнет восемьдесят, а башка варит. Овцы, псина и транзистор – вот все его богатство.
– Не забудь еще горы и реку, – дополнил Михов.
– И законы перелета бабочек, – Станчев проследил взглядом невероятный маршрут белой бабочки.
– Ты далеко забрался в расследовании? – неожиданно вспомнил Михов.
Станчев поведал ему о своих предположениях в отношении Арнаудова и своих намерениях.
– И что это тебе даст? Может быть, это просто совпадение.
– Может, Миха, но я хочу убедиться в этом сам.
Они не заметили, как небо над ущельем закрыло пушистое облако. И уже когда они двинули в обратный путь, их настиг хоть и летний, но порядком студеный дождь, так что они вымокли до нитки. До машины добрались размокшие, как впитавшие воду губки. Дождь прекратился, резко похолодало, отовсюду струились вниз мутные ручьи и потоки, и они ехали с опущенными стеклами.
Вечером у Станчева поднялась температура.
* * *
Анетта и Григор лежали в спальне квартиры Таушановых. Таушанов, верный друг Арнаудова, отправился на работу за границу и втайне от жены оставил ключ Григору. Ими было оговорено и объяснение, – дай бог, оно не понадобится! – что Таушанов попросил друга время от времени наведываться в его квартиру. В конце концов всякое может стрястись – вдруг водопроводная труба лопнет или возникнут еще какие-нибудь неполадки, которые чреваты лишними затратами. Квартира находилась на втором этаже, на лестничную клетку выходила еще одна дверь без глазка, там жили какие-то провинциальные людишки, получившие наследство в столице. За почти двухлетний срок своих приключений с Кушевой Григор сталкивался с ними в лучшем случае пару раз. Анетте это выпадало чаще – дело в том, что они приходили сюда по одиночке с интервалом во времени, и если встречались с кем-то на лестнице, то без колебаний продолжали подниматься наверх и вряд ли могли вызвать подозрения у соседей или их посетителей. Порой они приходили с интервалом в час или больше, уходили также порознь.
В квартире Таушановых соблюдали тишину, не высовывались на балконы, не распахивали занавесок, по ночам зажигали свет лишь в подсобных помещениях, в спальне же включали слабо мерцающую под плотным абажуром лампу, непременно поставленную на пол. Закуску и выпивку приносили с собой, кофе и чай готовили на кухне в полной темноте, не включали ни радио, ни телевизора, вздрагивали при звуке телефона, который, впрочем, звонил довольно редко.
Весь этот конспиративный порядок был введен Григором и выполнялся с немыслимой методичностью вплоть до мелочей. Он действовал и за стенами тайного убежища в доме Таушановых, причем с еще большей строгостью. Лишь в экстренных случаях Анетта звонила Григору по его прямому телефону, и тогда разговор носил чисто деловой характер. Обыкновенно он звонил ей домой, и то лишь тогда, когда возникали непредвиденные обстоятельства. За все время их связи они отважились всего лишь раз выбраться на ее машине в Родопы и два-три раза встретиться в провинциальных городках во время командировок. Кушевой нелегко давались служебные поездки, она боялась начальства и сторонилась Ваневой – предпочитала больничный или отпуск за свой счет.
Их встречи у Таушановых происходили в разное время дня, иногда это были считанные часы, правда, порой случались и ночевки с размахом. Все зависело от изобретательности Григора – фиктивная командировка или сэкономленные два-три дня во время поездки в провинцию, вымышленные – для жены и секретарши – деловые встречи, заседания и коктейли, неуточненные в отношении времени и места, внезапные дела – само собой разумеется – особого свойства и прочее. Надо сказать, что Арнаудов пользовался авторитетом и доверием не только в руководимом им объединении, но и дома, вообще ему удалось создать себе имя, которое уже довольно давно работало на него больше, чем он на имя…
Время клонилось к двум пополуночи, любовная истома расслабила их, Григор даже вздремнул под напряженным взглядом бодрствующей Анетты.
– Ты спишь? – спросила она его, поняв, что он уже проснулся.
– Дремлю… А ты почему не спишь?
– Налей мне, пожалуйста, виски без льда.
– Без льда?
– Без, Гриша, и себе тоже.
Григор навострил уши.
– Не рекомендуется, особенно после полуночи.
– Ничего, исполни одно мое желание.
Он поднялся и бесшумными шагами направился на кухню. Ходит, как рысь, проводив его глазами, подумала она. И глядит, как рысь. Я хоть и не видала этого зверя, но слыхала о его норове.
Григор вернулся с двумя стаканами, в бледном отблеске уличного освещения Анетта видела лишь очертания его фигуры: слегка располневший, но без лишнего жира, плечистый, по его годам достаточно стройный. Долго проживет, неизвестно почему решила она, принимая из его рук стакан. Сидя голышом на постели, Анетта высоко подняла стакан, почти до уровня лба. Безошибочно уловив момент, Григор опустился на пол и также поднял стакан.
– Твое здоровье, Григор…
– И твое, Анетта.
Отпили по большому глотку.
– Присядь рядом – полуприказным-полупросящим тоном сказала Анетта. Григор облокотился на подушку. – Итак, venena A, venena В. Помнишь еще?
Григор помнил.
– Почти два года прошло с тех пор. Два года пряток, конспирации, страстей и… пепла. Страсть подернулась пеплом, Гриша.
Он не отвечал, предпочитал сперва выслушать ее.
– Понятно, молчишь. Но мне от этого не легче.
Или она решила порвать со мной, или просто разыгрывает сцену, прикинул Григор. А Анетта пребывала во власти воспоминаний: на нее нахлынули видения их безумных ночей, проведенных здесь, на этом ложе, среди родопских весенних лугов в полуночной росе, в мотеле неподалеку от Сливена, в русенских и пловдивских гостиницах. В ушах ее, словно наяву, зазвучали его слова, с басовыми нотами, завораживающие: мы рождены друг для друга, Ани, мы любим подобно древним… Она верила им, впитывала их каждой возрожденной клеткой тела, шепча: да, да, да… В такие мгновения она забывала обо всем – о родителях и работе, о том, где она находится, ее даже не волновали предстоящие на следующее утро конспиративные выверты и притворство на людях.
– Знаешь, что самое печальное? – спросила она, устремив взгляд на слабо освещенные занавески. – Даже не так обидна эта игра в конспираторов, ни даже твоя внезапная жестокость… – она методично растирала свою левую грудь, – а то, что от нашего варненского вечера в баре не осталось ничего. Я живу с двумя Григорами, дорогой.
– Не понимаю тебя.
Анетта повернулась так резко, что пролила виски на простыню.
– Не понимаешь, значит… А в тот вечер, в баре, перед тем… перед тем, как мною увлекся, ты не помнишь, что вел себя, как охотник…
– Какая охота, ей-богу…
Она наклонилась и ущипнула его за щеку.
– Притвора ты мой… Помнишь, как ты произнес «добрый вечер»?
Таких мелочей Григор не помнил.
– Признаюсь, это было виртуозно, все исполнено благородства. Ты артист, Гриша, и тебе это известно, хотя ты не хочешь в этом признаваться.
– Я думаю, ты ошибаешься. Из педантов не получаются артисты.
– Но из артистов получаются прекрасные педанты, не так ли? – Анетта осушила свой стакан и швырнула его на постель. – А помнишь, что такое яд – мрачная реакция невинного цветка и концентрация зла?
Григор вздрогнул, приподнялся и поцеловал ее в нежный изгиб возле ключицы.
– Ты меня изумляешь… Чтобы столько времени…
– Представь себе, это так. Ведь я наивно поверила.
– Обижаешь. Я был искренен.
– Так же, как сейчас?
– Что – как сейчас?
– А то: привет, как дела? тебя никто не видел в подъезде? на трамвае приехала? приму-ка я душ, так как взмок порядком… раз-два… Потом чуток нетерпения и даже жестокости, и рысь заваливается на бочок и даже слегка похрапывает, довольная, расслабившаяся, в очередной раз полакомившаяся своей жертвой… Хочешь, я тебе напомню все, о чем ты говорил со мной за эти два года? Знаю, не хочешь, но придется на этот раз потерпеть… О своей занятости и служебных заботах, о скуке семейной жизни, о поездках за рубеж, о твоих друзьях, у которых нет имен и профессий, о международном положении, о нашем восхитительном убежище и отлично организованной конспирации, проскальзывало также какое-нибудь благочестивое ученическое воспоминание – и ни одного вопроса, разве что по поводу здоровья, ты никогда не интересовался, как я живу, как коротаю часы и засыпаю без тебя, на что надеюсь… – Анетта всхлипнула, но тут же взяла себя в руки и даже повысила тон: – Да, дорогой мой Гриша, я здорова, ничего у меня не болит, кроме нанесенных тобой ран, ничего мне не нужно, кроме твоей страсти, ни на что я не рассчитываю, кроме как на наше подполье – не бойся, я тебя не выдам, нам даже не придется поужинать вместе в какой-нибудь захудалой корчме, не придется тебе во второй раз переступать порог моего дома, картина висит там, где ты ее повесил, только нет твоих отпечатков пальцев на ней – все я вытерла и вымыла, днем я торгую ядами А, а ночью глотаю яды В, не бойся, в умеренных дозах, безопасных для здоровья…
Григор не знал, что и ответить.
– Молчишь. Знаю, это удобно, – Анетта потянулась к пустому стакану и отшвырнула его от себя. – А я говорю… Себе во вред… Но хочу, чтобы ты меня хорошо понял: я не жалуюсь и ничего не прошу – нет, Гриша, просто исповедуюсь тебе. Я не упрекаю тебя, насильно мил не будешь. Я отдала тебе все, что имела, пережила с тобой счастливые мгновенья – да, мгновенья – и часы и годы в одиночестве. Вот и хорошо, дорогой, но хватит… – Она выгнула свой тонкий стан, молитвенно сложила руки, ее груди страдальчески обвисли, и она уткнулась лицом в подушку.
Григор допил свой стакан, аккуратно поставил его на табуретку и закурил сигарету из ее пачки. Последнее время он чувствовал возникавшее между ними скрытое напряжение, ожидал неприятного разговора, но такого всплеска не предполагал. В первые месяцы их связи все шло, как по маслу, оба они были захвачены стихией страсти, которой они отдавались без остатка. Изголодавшиеся друг по другу, они с порога кидались в объятия и катались по ковру, как котята или дикие звери в брачный сезон. Ему было известно о капризности страсти и неизбежном охлаждении, но, несмотря на это, он уверовал, что их ожидают долгие-долгие годы бешеной, а потом и кроткой взаимности, ради которой они появились на свет. Однако через пару месяцев он обнаружил, что Анетта влюбилась в него. Это был первый тревожный сигнал, потому как он сам не испытывал никаких других чувств, кроме плотских – в этом он не сомневался. С ее стороны участились демонстрации преданности, забота о нем стала напоминать материнскую, дальними молниями сверкали проявления ревности, в душе ее полыхала скрытая ненависть к его жене. А когда он узнал, что Анетта как-то раз специально подкараулила Тину, чтобы поглядеть на нее, то понял, что дела принимают оборот, грозящий непредвиденными последствиями. Это было заложено в характере Анетты, какой бы послушной она ни казалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14