И уважительный тон.
Пол как-то раз сказал Сибил, что в какой-то мере это связано с тем, что они имеют дело с особым родом механизмов, к которым предъявляются специфические требования, и эти парни чувствуют себя частью команды очень высокого класса. Они не прокручивают девять тысяч автомобилей, которые они потом никогда больше не увидят.
Они прокручивают три или четыре машины, и каждый несет прямую ответственность за малейшую их деталь. Наконец, добавил он, они не могут отделаться от мысли, что Ходдинг владеет всей этой хренью. Этот молодой симпатичный парень, всегда такой вежливый и внимательный – да еще к тому же стоит черт знает сколько миллионов – все это поражает их воображение.
Именно поэтому Пол нарушил церковную тишину мастерской со странным чувством извращенного удовлетворения: его крик пронесся над безукоризненно чистым бетонным полом и отскочил от стен.
– Тони, – заорал он, – надо заново установить этого сукина сына.
Тони, специалист по металлическим покрытиям, в недоумении посмотрел на него из противоположного конца мастерской.
– Отверстия в поршне плохо охлаждаются, – снова крикнул Пол. Пока он шел через мастерскую, все глазели на него, и это принесло ему что-то вроде удовлетворения. Подойдя к технику по имени Тони, он вынужден был говорить тише. «Плохи дела, – подумал он, дав себе разрядку, – придется вернуться к здешним обычаям, исполненным достоинства и даже благородства».
А через три, может быть, четыре дня – к весьма недостойной и неблагородной привычке спать с девушкой босса.
Сидя в шезлонге и думая о своем, Сибил пришла к выводу, что сейчас ей думается хорошо как никогда. Она вздохнула так громко, что ее могли услышать. «Размышление обо всем этом» оказалось чем-то очень далеким от размышления. Это была длинная цепь фантазий, своевольно сменяющих друг друга, и их независимость от ее сознания сводила ее с ума.
Одна и та же картина то появлялась, то исчезала, то вновь навязчиво возвращалась к ней: они с Полом лежали в постели. Это воспоминание было, без сомнения, приятным. Оно было настолько приятным, что у нее свело челюсти в попытке сдержать рвущийся наружу стон.
Пол был единственным мужчиной, кто по-настоящему волновал ее. Все у нее было по-другому до того, как она встретила его. Ей казалось, что до Пола она еще полностью не развилась, была незрелой. Связь с Полом сделала ее взрослой. Правда, это касалось только секса, но тем не менее изменилось и ее отношение к Ходдингу, и иногда это было особенно заметно. Она допускала, что это бывало тогда, когда Пол ее злил, и, следовательно, когда ее мысли были переполнены им.
Она осторожно подвинулась в кресле. Ее узкие шорты стали немного жать, и на короткий миг ей захотелось, чтобы Ходдинг пошел с ней в палатку. Разумного предлога найти не удалось.
Ей надоело быть в постоянном напряжении. Она устала и чувствовала себя сломленной. Она поняла, что эта задача ей не по силам, да ей и не хотелось ее решать. Сквозь опущенные ресницы, как сквозь сон, она смотрела на Ходдинга, бесстрастно изучая его лицо, как будто это был диск с номерами на дверце сейфа. Она удивлялась, почему ее совершенно не трогают его черты. Чего такого особенного, черт подери, в лишнем миллиметре кожи или кости? Почему такое значение имеет чуть заметный оттенок волос или цвет глаз? Как так может быть? Нет, – она покачала головой, – непонятно, что-то здесь не так. Совершенно не так. Прикосновение, тембр голоса, и сами слова, движения. Да, все это. Слишком, слишком много всего нужно выстроить по порядку, чтобы что-то сравнивать. Она нахмурилась. Действительно, все это гораздо больше, чем просто секс, и в этом все дело. Что она ни предпринимала, чтобы не поддаться ему, как ни старалась отделаться от нахлынувших чувств – она любила Пола. Наверное, не очень сильно. А может быть, и очень. До некоторой степени. Вполне достаточно. Боже! Она еще раз подвинулась в кресле и сказала про себя: как я хочу домой!
День подходил к концу, а вместе с ним и покой, уступая место недоумению, тревоге, и наконец все пришло в движение. Один за другим они вышли из лагеря и собрались в тени дерева, ожидая известий с охоты. Масаи частью спали, частью мирно болтали друг с другом. С виду все было спокойно. Даже Жоржи Песталоцци уже не хмурился, сидя на крыле грузовика. Просто ему все надоело и он устал. Внезапно, посмотрев на часы – было уже почти пять, – он спустился со своего трона и подступил к набобу, который не сходил с наблюдательного поста, сидя на своем стуле.
Он протянул руку к ружью набоба и просто сказал:
– По-моему, пора, как вы считаете?
Не вполне понимая его намерения, набоб все же вежливо передал Песталоцци свое ружье. Огромный бразилец тут же вскинул его и трижды выстрелил.
– Стемнеет еще не скоро, – сказал набоб с мягким упреком. – Еще два часа будет достаточно светло.
– Я устал, – сказал Песталоцци, делая над собой небольшое усилие, чтобы казаться обаятельным, – я устал и мне нужна ванна. Самое время закончить эту глупость.
Услышав три выстрела – сигнал, означавший конец охоты и возвращение в лагерь, – Сонни чуть не расплакалась. Она бы и в самом деле сделала это, если бы ее горло, губы и даже глаза совершенно не пересохли. Около полудня с ней произошел ужасный случай. Остановившись передохнуть в тени небольшого рожкового дерева, она сунула в рот кусочек лимона и уже собиралась запить его глотком воды из фляжки, как вдруг заметила огромного скорпиона на стволе дерева, всего в двух дюймах от ее глаз. Она невольно вскочила и несколько секунд стояла, дрожа, а тем временем большая часть ее драгоценной воды вылилась и впиталась в пересохшую землю. Осталось только четверть чашки.
Твердо решив, что это не причина для отмены охоты, она свела свой рацион всего лишь к одному глотку в конце каждого часа – чудовищно мало при такой жаре.
Теперь все кончилось. Глаза ее горели от пыли и злости. За весь длинный, адски жаркий день она так и не нашла следов мальчика. Воздух, попадавший ей в легкие, был такой горячий, как будто он поднимался прямо от костра, а в животе она чувствовала тянущую боль, как будто в нее неумело ввели огромный член.
– Ублюдок, – громко сказала она, имея в виду мальчика. – Все ублюдки. – Она вспомнила о выстрелах ее товарищей. Она свирепо сорвала с головы мешавшую ей соломенную шляпку со смехотворной травяной короной. С минуту она смотрела на нее, а потом, размахнувшись, подбросила ее в воздух. Прежде чем шляпка успела упасть на метелки травы, она схватила ружье и выстрелила, разметав в стороны клочки соломы.
Пусть думают, что я убила его, сказала она про себя, улыбаясь и ощущая что-то вроде освобождения. Она открыла затвор и вытряхнула на землю два патрона: один использованный, другой целый. После этого она сделала несколько решительных, больших шагов в сторону лагеря и вдруг застыла на месте.
Что-то мягкое и кожистое глухо шлепнуло ее по лопатке. Она обернулась, инстинктивно подняв незаряженное ружье.
Мальчик стоял в двух шагах у нее за спиной. Он снял набедренную повязку, и некоторое время она в замешательстве переводила взгляд с обрывка кожи у ее ног на его обнаженное, покрытое пылью тело, все еще хранившее отпечатки стеблей травы, на которой он лежал. Он замер, как олень, свободно опустив руку, в которой он держал древки двух копий, и его неподвижность нарушалась только глубоким накачивающим движением его плоского живота и едва заметным подрагиванием пыльного колена.
Должно быть, с отвращением подумала Сонни, все это время он преследовал ее. Вероятно, он вернулся к отправной точке и ждал, пока она войдет в траву, и весь день так и шел за ней по пятам.
На его лице не отражалось ничего, а большие немигающие глаза смотрели чуть ниже ее взгляда. Сонни вдруг догадалась, что они были нацелены на ямку у основания ее шеи. Она внезапно почувствовала, как ее охватывает изумление, пока еще не перешедшее в страх, но сильное и пугающее, как будто на нее хлынула горячая вода. Муха села ему на грудь и быстро поползла, не страшась равномерно поднимающегося живота, вниз, к бедрам, и, наконец, взлетев, опустилась, черная и блестящая, на его длинный и какой-то цепкий на вид член. «Как хобот слоненка», – подумала Сонни, глядя на этот чарующий, столь нужный придаток. Покраснев, она круто повернулась, чтобы продолжить ходьбу.
Мальчик сломал ей шею, перед тем как изнасиловать ее. Он сделал это быстро и ловко: высоко подпрыгнув, он достал коленом до середины ее позвоночника, крепко схватил длинной тонкой рукой за подбородок и с хрустом повернул ее голову на 180. Он видел, как убивают львы, и был горд тем, что у него так хорошо получилось. Когда он кончил, а произошло это очень быстро, он мрачно взял ее часы, зажигалку и нож. Он никогда прежде не видел тела белой женщины. Ему надоело, он зевнул. Потом пустился бежать.
С наступлением темноты они прекратили поиски. Мальчик так и не появился, и как только настала ночь, масаи ушли. Переживания по поводу отсутствия Сонни сменились скукой, так как они продолжались слишком долго, и только Вера Таллиаферро все еще всхлипывала: ей пришлось дать успокоительного, чтобы она могла уснуть. Никто, кроме нее, даже Жоржи Песталоцци, который был совершенно подавлен, не верил, что Сонни вернется.
Баббер Кэнфилд вернулся на ранней заре. Его встречал только Жоржи Песталоцци с бригадой носильщиков, которые разожгли костры, чтобы обозначить посадочную полосу. Поскольку час был очень поздний, а Баббер – злой, Песталоцци решил рассказать ему об исчезновении Сонни на следующее утро.
После долгого перелета из Кувейта в Найроби, Баббер пересел там из большого самолета на маленькую машину, напоминающую птицу. Тело его затекло от многочасового сидения, и сойдя на землю, он мог изъясняться только жестами и бормотанием. Он раздраженно командовал носильщиками, которые вытаскивали из машины Клоувер. Она была в бессознательном состоянии с момента вылета. Незадолго до посадки в Найроби Бабберу удалось разбудить ее и спросить, не без тревоги: «Что же там, черт подери, случилось?» «Там» относилось к хилтоновским апартаментам Хамида.
Клоувер хихикнула и сонно сказала:
– Он учил меня курить гашиш. Здорово. На вкус, как березовое пиво. – С этими словами она снова погрузилась в сон, и добудиться ее уже было невозможно. Баббер понятия не имел, что такое гашиш, ему это было безразлично. Он не одобрял курящих женщин и много раз говорил об этом Клоувер. «Это портит молоко». Ей никогда не приходило в голову узнать у него, где он приобрел эти сведения, и, конечно, она была не в состоянии сделать это сейчас. Она сонно улыбалась, лежа на плече Баббера, – он не позволил «черномазым» к ней прикасаться, – пока он не отнес ее в их палатку.
С наступлением зари Клоувер проснулась, пораженная тем, что лежала совершенно голая под простынями, и самым нелепым образом почувствовала радость. Должно быть, Баббер раздел ее и уложил в кровать. Если бы такое случилось неделю или даже несколько дней назад, она пришла бы в ужас. Но сейчас по непонятной для нее самой причине это доставляло ей удовольствие. Она посмотрела на Баббера, чьи смутные очертания в слабом свете утра напоминали горы. Он тихонько храпел, и, казалось, что-то тревожило его. Техасское телосложение. Жаль. Ей так хотелось с кем-нибудь поговорить. Она взяла в руки свой алмазный кулон, такой красивый, такой восхитительно дорогой. Она чувствовала себя легкой, полной сил. Вдруг она поднялась и села на кровати, пораженная только что сделанным открытием. Она была счастлива!
Счастлива! Боже милостивый! Не имеет значения почему. Она чувствовала, что если попытается разобраться в своих ощущениях, то неминуемо их утратит. Единственное, чего ей хотелось, это удержать их, сохранить, «проявить и зафиксировать», как фотографию.
Не заботясь о том, что на ней не было одежды, но и не забывая об этом ни на минуту, она бросилась к постели Баббера и стала тормошить его. «Баббер! – взволнованно шептала она, – проснись».
Наконец он проснулся. Он вертел своей огромной головой на шее, напоминающей пивной бочонок, до тех пор, пока не обрел способность открыть глаза и посмотреть на нее затуманенным взором.
– Черт, сколько времени? – спросил он хриплым спросонья голосом, но вполне мирно.
– Я не знаю, – сказала Клоувер. – Послушай, я, о Боже, я сошла с ума.
– Какая муха тебя укусила, к чертовой матери? – спросил Баббер по-прежнему мирно.
– Никто меня не укусил. Я – я счастлива, вот и все. Баббер смотрел на нее долго и внимательно. Он уже совсем проснулся, и его глаза, еще красные со сна, глядели проницательно и живо.
– Тебе чертовски повезло. Понимаешь?
Клоувер смущенно улыбнулась. Она внезапно ощутила себя незащищенной, скромной. Она чувствовала, как у нее твердеют соски. Ей не оставалось ничего другого, как просто уйти; разговор был окончен. Но уходить ей не хотелось. Тогда она судорожным движением сдернула простыню и, забравшись к Бабберу в постель, как можно плотней к нему прижалась.
– Я люблю тебя, – сказала она, пряча лицо у него на груди.
– Рассказывай!
– Правда, клянусь тебе. Я люблю тебя уже несколько недель.
– У меня дурная репутация, – задумчиво сказал Баббер, растирая ее худую спину. – Что ж, мне кажется, что ты все-таки не работаешь на меня. У меня такое правило: я не связываюсь с женщинами, которые на меня работают. Подай-ка мне вон тот портфель.
Пораженная, Клоувер сделала то, что ей велели, и, подав ему портфель, ждала, сидя на краешке кровати. Просматривая разнообразные документы, Баббер в конце концов нашел бланк, отпечатанный на мимеографе. Он протянул его Клоувер вместе с ручкой.
– Подпиши, – сказал он.
Клоувер прочла следующее: «Сим обещаю, клянусь и подтверждаю, что я, находясь в здравом уме и будучи совершеннолетней, вступаю в интимную связь с Баббером Кэнфилдом по собственному желанию и доброй воле, не под воздействием наркотиков или алкоголя, и при этом я отказываюсь от предъявления каких-либо исков о компенсации или денежных выплатах в случае каких бы то ни было последствий этой связи, не исключая, но и не ограничиваясь следующими: беременность, болезнь или телесные повреждения, отсутствие доходов и т. п. Этот документ следует понимать и толковать как акт, выражающий мои добрые намерения, и как свидетельство того, что я вступаю в эту связь по моему собственному свободному желанию и без каких бы то ни было надежд на прибыль нынче и в будущем».
Надев свои маленькие очки, блеснувшие в тусклом утреннем свете, проникающем в палатку, Баббер еще раз прочел документ с подписью Клоувер и самодовольно хрюкнул:
– Всю эту вещицу я придумал сам, – сказал он, бережно сложив листок и убрав его в портфель. – Попросил было этого проклятого юриста сделать мне какую-нибудь форму, а он сказал, что это противозаконно, как чертова мать. Врет!
Клоувер стояла около кровати, изнывая от неловкости, – холодная струйка воздуха безумно щекотала ей грудь, и тем не менее она сочла своим долгом продемонстрировать независимость.
– Я думаю, тебе действительно нужно отредактировать это. Слегка, – сказала она. – Там есть некоторые повторы.
– Уж, конечно, есть, – прорычал польщенный Баббер, быстро обхватил ее и опять затащил в кровать. – У меня у самого есть повторы!
И это, как Клоувер отметила на следующий день в своем дневнике, оказалось совершенно справедливым.
Глава 6
После сафари общество распалось и бросилось в бегство. Хлопоты по отправке морем тела Сонни Гварди назад в Венецию взял на себя Песталоцци. Вид разлагающегося трупа ничуть его не смутил, ведь он вырос в субтропиках. Он сам омыл тело, завернул его, упаковал и отвез на тележке. Он считал себя лично виноватым в смерти Сонни. К тому же, в какой-то момент подошел Баббер и горестно запричитал: «Такую крошку угробили, такую красавицу», а поскольку в городе было полно специалистов по набивке чучел, Песталоцци опасался, как бы Бабберу не взбрело в голову сохранить ее в виде чучела. Тут нужен был глаз да глаз.
Увеселениям пришел конец. Они стали разбредаться поодиночке или парами, переходя из одного бара в другой, как дети, опасливо перебирающиеся по камням через ручей.
Ходдинг сидел с Сибил в баре аэропорта. Он был напряжен и подавлен. Он вызвал свой собственный самолет, чтобы вылететь домой. Им надо было ждать еще полчаса, пока его заправят.
Оба молчали, и молчание это становилось невыносимым, тем более, что Сибил даже не пыталась скрывать, что ей все противно. Тяжелая усталость навалилась на нее, притупляя свойственную ей предосторожность и даже заставляя забыть на время о жизненных целях. Но вот ей надоело смотреть на то, как лед тает в бокале, она встряхнулась и заявила: «По-моему, мы все сошли с ума!» Ее взгляд стал строгим, даже свирепым. Она смотрела на Ходдинга, явно давая понять, что чувство это распространяется и на него, и он задохнулся от благодарности, а на глазах у него выступили слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Пол как-то раз сказал Сибил, что в какой-то мере это связано с тем, что они имеют дело с особым родом механизмов, к которым предъявляются специфические требования, и эти парни чувствуют себя частью команды очень высокого класса. Они не прокручивают девять тысяч автомобилей, которые они потом никогда больше не увидят.
Они прокручивают три или четыре машины, и каждый несет прямую ответственность за малейшую их деталь. Наконец, добавил он, они не могут отделаться от мысли, что Ходдинг владеет всей этой хренью. Этот молодой симпатичный парень, всегда такой вежливый и внимательный – да еще к тому же стоит черт знает сколько миллионов – все это поражает их воображение.
Именно поэтому Пол нарушил церковную тишину мастерской со странным чувством извращенного удовлетворения: его крик пронесся над безукоризненно чистым бетонным полом и отскочил от стен.
– Тони, – заорал он, – надо заново установить этого сукина сына.
Тони, специалист по металлическим покрытиям, в недоумении посмотрел на него из противоположного конца мастерской.
– Отверстия в поршне плохо охлаждаются, – снова крикнул Пол. Пока он шел через мастерскую, все глазели на него, и это принесло ему что-то вроде удовлетворения. Подойдя к технику по имени Тони, он вынужден был говорить тише. «Плохи дела, – подумал он, дав себе разрядку, – придется вернуться к здешним обычаям, исполненным достоинства и даже благородства».
А через три, может быть, четыре дня – к весьма недостойной и неблагородной привычке спать с девушкой босса.
Сидя в шезлонге и думая о своем, Сибил пришла к выводу, что сейчас ей думается хорошо как никогда. Она вздохнула так громко, что ее могли услышать. «Размышление обо всем этом» оказалось чем-то очень далеким от размышления. Это была длинная цепь фантазий, своевольно сменяющих друг друга, и их независимость от ее сознания сводила ее с ума.
Одна и та же картина то появлялась, то исчезала, то вновь навязчиво возвращалась к ней: они с Полом лежали в постели. Это воспоминание было, без сомнения, приятным. Оно было настолько приятным, что у нее свело челюсти в попытке сдержать рвущийся наружу стон.
Пол был единственным мужчиной, кто по-настоящему волновал ее. Все у нее было по-другому до того, как она встретила его. Ей казалось, что до Пола она еще полностью не развилась, была незрелой. Связь с Полом сделала ее взрослой. Правда, это касалось только секса, но тем не менее изменилось и ее отношение к Ходдингу, и иногда это было особенно заметно. Она допускала, что это бывало тогда, когда Пол ее злил, и, следовательно, когда ее мысли были переполнены им.
Она осторожно подвинулась в кресле. Ее узкие шорты стали немного жать, и на короткий миг ей захотелось, чтобы Ходдинг пошел с ней в палатку. Разумного предлога найти не удалось.
Ей надоело быть в постоянном напряжении. Она устала и чувствовала себя сломленной. Она поняла, что эта задача ей не по силам, да ей и не хотелось ее решать. Сквозь опущенные ресницы, как сквозь сон, она смотрела на Ходдинга, бесстрастно изучая его лицо, как будто это был диск с номерами на дверце сейфа. Она удивлялась, почему ее совершенно не трогают его черты. Чего такого особенного, черт подери, в лишнем миллиметре кожи или кости? Почему такое значение имеет чуть заметный оттенок волос или цвет глаз? Как так может быть? Нет, – она покачала головой, – непонятно, что-то здесь не так. Совершенно не так. Прикосновение, тембр голоса, и сами слова, движения. Да, все это. Слишком, слишком много всего нужно выстроить по порядку, чтобы что-то сравнивать. Она нахмурилась. Действительно, все это гораздо больше, чем просто секс, и в этом все дело. Что она ни предпринимала, чтобы не поддаться ему, как ни старалась отделаться от нахлынувших чувств – она любила Пола. Наверное, не очень сильно. А может быть, и очень. До некоторой степени. Вполне достаточно. Боже! Она еще раз подвинулась в кресле и сказала про себя: как я хочу домой!
День подходил к концу, а вместе с ним и покой, уступая место недоумению, тревоге, и наконец все пришло в движение. Один за другим они вышли из лагеря и собрались в тени дерева, ожидая известий с охоты. Масаи частью спали, частью мирно болтали друг с другом. С виду все было спокойно. Даже Жоржи Песталоцци уже не хмурился, сидя на крыле грузовика. Просто ему все надоело и он устал. Внезапно, посмотрев на часы – было уже почти пять, – он спустился со своего трона и подступил к набобу, который не сходил с наблюдательного поста, сидя на своем стуле.
Он протянул руку к ружью набоба и просто сказал:
– По-моему, пора, как вы считаете?
Не вполне понимая его намерения, набоб все же вежливо передал Песталоцци свое ружье. Огромный бразилец тут же вскинул его и трижды выстрелил.
– Стемнеет еще не скоро, – сказал набоб с мягким упреком. – Еще два часа будет достаточно светло.
– Я устал, – сказал Песталоцци, делая над собой небольшое усилие, чтобы казаться обаятельным, – я устал и мне нужна ванна. Самое время закончить эту глупость.
Услышав три выстрела – сигнал, означавший конец охоты и возвращение в лагерь, – Сонни чуть не расплакалась. Она бы и в самом деле сделала это, если бы ее горло, губы и даже глаза совершенно не пересохли. Около полудня с ней произошел ужасный случай. Остановившись передохнуть в тени небольшого рожкового дерева, она сунула в рот кусочек лимона и уже собиралась запить его глотком воды из фляжки, как вдруг заметила огромного скорпиона на стволе дерева, всего в двух дюймах от ее глаз. Она невольно вскочила и несколько секунд стояла, дрожа, а тем временем большая часть ее драгоценной воды вылилась и впиталась в пересохшую землю. Осталось только четверть чашки.
Твердо решив, что это не причина для отмены охоты, она свела свой рацион всего лишь к одному глотку в конце каждого часа – чудовищно мало при такой жаре.
Теперь все кончилось. Глаза ее горели от пыли и злости. За весь длинный, адски жаркий день она так и не нашла следов мальчика. Воздух, попадавший ей в легкие, был такой горячий, как будто он поднимался прямо от костра, а в животе она чувствовала тянущую боль, как будто в нее неумело ввели огромный член.
– Ублюдок, – громко сказала она, имея в виду мальчика. – Все ублюдки. – Она вспомнила о выстрелах ее товарищей. Она свирепо сорвала с головы мешавшую ей соломенную шляпку со смехотворной травяной короной. С минуту она смотрела на нее, а потом, размахнувшись, подбросила ее в воздух. Прежде чем шляпка успела упасть на метелки травы, она схватила ружье и выстрелила, разметав в стороны клочки соломы.
Пусть думают, что я убила его, сказала она про себя, улыбаясь и ощущая что-то вроде освобождения. Она открыла затвор и вытряхнула на землю два патрона: один использованный, другой целый. После этого она сделала несколько решительных, больших шагов в сторону лагеря и вдруг застыла на месте.
Что-то мягкое и кожистое глухо шлепнуло ее по лопатке. Она обернулась, инстинктивно подняв незаряженное ружье.
Мальчик стоял в двух шагах у нее за спиной. Он снял набедренную повязку, и некоторое время она в замешательстве переводила взгляд с обрывка кожи у ее ног на его обнаженное, покрытое пылью тело, все еще хранившее отпечатки стеблей травы, на которой он лежал. Он замер, как олень, свободно опустив руку, в которой он держал древки двух копий, и его неподвижность нарушалась только глубоким накачивающим движением его плоского живота и едва заметным подрагиванием пыльного колена.
Должно быть, с отвращением подумала Сонни, все это время он преследовал ее. Вероятно, он вернулся к отправной точке и ждал, пока она войдет в траву, и весь день так и шел за ней по пятам.
На его лице не отражалось ничего, а большие немигающие глаза смотрели чуть ниже ее взгляда. Сонни вдруг догадалась, что они были нацелены на ямку у основания ее шеи. Она внезапно почувствовала, как ее охватывает изумление, пока еще не перешедшее в страх, но сильное и пугающее, как будто на нее хлынула горячая вода. Муха села ему на грудь и быстро поползла, не страшась равномерно поднимающегося живота, вниз, к бедрам, и, наконец, взлетев, опустилась, черная и блестящая, на его длинный и какой-то цепкий на вид член. «Как хобот слоненка», – подумала Сонни, глядя на этот чарующий, столь нужный придаток. Покраснев, она круто повернулась, чтобы продолжить ходьбу.
Мальчик сломал ей шею, перед тем как изнасиловать ее. Он сделал это быстро и ловко: высоко подпрыгнув, он достал коленом до середины ее позвоночника, крепко схватил длинной тонкой рукой за подбородок и с хрустом повернул ее голову на 180. Он видел, как убивают львы, и был горд тем, что у него так хорошо получилось. Когда он кончил, а произошло это очень быстро, он мрачно взял ее часы, зажигалку и нож. Он никогда прежде не видел тела белой женщины. Ему надоело, он зевнул. Потом пустился бежать.
С наступлением темноты они прекратили поиски. Мальчик так и не появился, и как только настала ночь, масаи ушли. Переживания по поводу отсутствия Сонни сменились скукой, так как они продолжались слишком долго, и только Вера Таллиаферро все еще всхлипывала: ей пришлось дать успокоительного, чтобы она могла уснуть. Никто, кроме нее, даже Жоржи Песталоцци, который был совершенно подавлен, не верил, что Сонни вернется.
Баббер Кэнфилд вернулся на ранней заре. Его встречал только Жоржи Песталоцци с бригадой носильщиков, которые разожгли костры, чтобы обозначить посадочную полосу. Поскольку час был очень поздний, а Баббер – злой, Песталоцци решил рассказать ему об исчезновении Сонни на следующее утро.
После долгого перелета из Кувейта в Найроби, Баббер пересел там из большого самолета на маленькую машину, напоминающую птицу. Тело его затекло от многочасового сидения, и сойдя на землю, он мог изъясняться только жестами и бормотанием. Он раздраженно командовал носильщиками, которые вытаскивали из машины Клоувер. Она была в бессознательном состоянии с момента вылета. Незадолго до посадки в Найроби Бабберу удалось разбудить ее и спросить, не без тревоги: «Что же там, черт подери, случилось?» «Там» относилось к хилтоновским апартаментам Хамида.
Клоувер хихикнула и сонно сказала:
– Он учил меня курить гашиш. Здорово. На вкус, как березовое пиво. – С этими словами она снова погрузилась в сон, и добудиться ее уже было невозможно. Баббер понятия не имел, что такое гашиш, ему это было безразлично. Он не одобрял курящих женщин и много раз говорил об этом Клоувер. «Это портит молоко». Ей никогда не приходило в голову узнать у него, где он приобрел эти сведения, и, конечно, она была не в состоянии сделать это сейчас. Она сонно улыбалась, лежа на плече Баббера, – он не позволил «черномазым» к ней прикасаться, – пока он не отнес ее в их палатку.
С наступлением зари Клоувер проснулась, пораженная тем, что лежала совершенно голая под простынями, и самым нелепым образом почувствовала радость. Должно быть, Баббер раздел ее и уложил в кровать. Если бы такое случилось неделю или даже несколько дней назад, она пришла бы в ужас. Но сейчас по непонятной для нее самой причине это доставляло ей удовольствие. Она посмотрела на Баббера, чьи смутные очертания в слабом свете утра напоминали горы. Он тихонько храпел, и, казалось, что-то тревожило его. Техасское телосложение. Жаль. Ей так хотелось с кем-нибудь поговорить. Она взяла в руки свой алмазный кулон, такой красивый, такой восхитительно дорогой. Она чувствовала себя легкой, полной сил. Вдруг она поднялась и села на кровати, пораженная только что сделанным открытием. Она была счастлива!
Счастлива! Боже милостивый! Не имеет значения почему. Она чувствовала, что если попытается разобраться в своих ощущениях, то неминуемо их утратит. Единственное, чего ей хотелось, это удержать их, сохранить, «проявить и зафиксировать», как фотографию.
Не заботясь о том, что на ней не было одежды, но и не забывая об этом ни на минуту, она бросилась к постели Баббера и стала тормошить его. «Баббер! – взволнованно шептала она, – проснись».
Наконец он проснулся. Он вертел своей огромной головой на шее, напоминающей пивной бочонок, до тех пор, пока не обрел способность открыть глаза и посмотреть на нее затуманенным взором.
– Черт, сколько времени? – спросил он хриплым спросонья голосом, но вполне мирно.
– Я не знаю, – сказала Клоувер. – Послушай, я, о Боже, я сошла с ума.
– Какая муха тебя укусила, к чертовой матери? – спросил Баббер по-прежнему мирно.
– Никто меня не укусил. Я – я счастлива, вот и все. Баббер смотрел на нее долго и внимательно. Он уже совсем проснулся, и его глаза, еще красные со сна, глядели проницательно и живо.
– Тебе чертовски повезло. Понимаешь?
Клоувер смущенно улыбнулась. Она внезапно ощутила себя незащищенной, скромной. Она чувствовала, как у нее твердеют соски. Ей не оставалось ничего другого, как просто уйти; разговор был окончен. Но уходить ей не хотелось. Тогда она судорожным движением сдернула простыню и, забравшись к Бабберу в постель, как можно плотней к нему прижалась.
– Я люблю тебя, – сказала она, пряча лицо у него на груди.
– Рассказывай!
– Правда, клянусь тебе. Я люблю тебя уже несколько недель.
– У меня дурная репутация, – задумчиво сказал Баббер, растирая ее худую спину. – Что ж, мне кажется, что ты все-таки не работаешь на меня. У меня такое правило: я не связываюсь с женщинами, которые на меня работают. Подай-ка мне вон тот портфель.
Пораженная, Клоувер сделала то, что ей велели, и, подав ему портфель, ждала, сидя на краешке кровати. Просматривая разнообразные документы, Баббер в конце концов нашел бланк, отпечатанный на мимеографе. Он протянул его Клоувер вместе с ручкой.
– Подпиши, – сказал он.
Клоувер прочла следующее: «Сим обещаю, клянусь и подтверждаю, что я, находясь в здравом уме и будучи совершеннолетней, вступаю в интимную связь с Баббером Кэнфилдом по собственному желанию и доброй воле, не под воздействием наркотиков или алкоголя, и при этом я отказываюсь от предъявления каких-либо исков о компенсации или денежных выплатах в случае каких бы то ни было последствий этой связи, не исключая, но и не ограничиваясь следующими: беременность, болезнь или телесные повреждения, отсутствие доходов и т. п. Этот документ следует понимать и толковать как акт, выражающий мои добрые намерения, и как свидетельство того, что я вступаю в эту связь по моему собственному свободному желанию и без каких бы то ни было надежд на прибыль нынче и в будущем».
Надев свои маленькие очки, блеснувшие в тусклом утреннем свете, проникающем в палатку, Баббер еще раз прочел документ с подписью Клоувер и самодовольно хрюкнул:
– Всю эту вещицу я придумал сам, – сказал он, бережно сложив листок и убрав его в портфель. – Попросил было этого проклятого юриста сделать мне какую-нибудь форму, а он сказал, что это противозаконно, как чертова мать. Врет!
Клоувер стояла около кровати, изнывая от неловкости, – холодная струйка воздуха безумно щекотала ей грудь, и тем не менее она сочла своим долгом продемонстрировать независимость.
– Я думаю, тебе действительно нужно отредактировать это. Слегка, – сказала она. – Там есть некоторые повторы.
– Уж, конечно, есть, – прорычал польщенный Баббер, быстро обхватил ее и опять затащил в кровать. – У меня у самого есть повторы!
И это, как Клоувер отметила на следующий день в своем дневнике, оказалось совершенно справедливым.
Глава 6
После сафари общество распалось и бросилось в бегство. Хлопоты по отправке морем тела Сонни Гварди назад в Венецию взял на себя Песталоцци. Вид разлагающегося трупа ничуть его не смутил, ведь он вырос в субтропиках. Он сам омыл тело, завернул его, упаковал и отвез на тележке. Он считал себя лично виноватым в смерти Сонни. К тому же, в какой-то момент подошел Баббер и горестно запричитал: «Такую крошку угробили, такую красавицу», а поскольку в городе было полно специалистов по набивке чучел, Песталоцци опасался, как бы Бабберу не взбрело в голову сохранить ее в виде чучела. Тут нужен был глаз да глаз.
Увеселениям пришел конец. Они стали разбредаться поодиночке или парами, переходя из одного бара в другой, как дети, опасливо перебирающиеся по камням через ручей.
Ходдинг сидел с Сибил в баре аэропорта. Он был напряжен и подавлен. Он вызвал свой собственный самолет, чтобы вылететь домой. Им надо было ждать еще полчаса, пока его заправят.
Оба молчали, и молчание это становилось невыносимым, тем более, что Сибил даже не пыталась скрывать, что ей все противно. Тяжелая усталость навалилась на нее, притупляя свойственную ей предосторожность и даже заставляя забыть на время о жизненных целях. Но вот ей надоело смотреть на то, как лед тает в бокале, она встряхнулась и заявила: «По-моему, мы все сошли с ума!» Ее взгляд стал строгим, даже свирепым. Она смотрела на Ходдинга, явно давая понять, что чувство это распространяется и на него, и он задохнулся от благодарности, а на глазах у него выступили слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38