Ги де Мопассан
Вальдшнепы


Рассказы Ц


Ги де Мопассан
Вальдшнепы



Вы спрашиваете, дорогая, почему я не возвращаюсь в Париж, вы удивлены и даже как будто разгневаны. Причина, которую я приведу в свое оправдание, вероятно, возмутит вас: разве охотник возвращается в Париж в дни пролета вальдшнепов?
Разумеется, я умею ценить и даже люблю городскую жизнь, которая протекает то дома, то на улице, но предпочитаю ей свободную жизнь, суровую жизнь охотника осенней порой.
Мне кажется, что в Париже я никогда не бываю на воле, ибо улицы, в сущности, не что иное, как обширные многолюдные апартаменты без потолка. Да и разве мы бываем на воздухе, когда идем по деревянному или каменному тротуару между двумя рядами зданий, где взгляд то и дело натыкается на дома, где нет ни зеленых далей, ни равнин, ни лесов? Множество прохожих теснит, толкает, приветствует нас, разговаривает с нами; и если в непогоду дождь льет на наш зонтик, этого, право же, недостаточно, чтобы почувствовать себя на лоне природы.
А здесь я остро, с наслаждением ощущаю контраст между помещением и тем, что находится за его стенами… Но не об этом мне хочется поговорить с вами.
Итак, пролетают вальдшнепы.
Надо вам сказать, что я живу в большом нормандском доме, который стоит в долине, неподалеку от речки, и хожу почти каждый день на охоту.
В иные дни я читаю, и читаю я такие сочинения, с которыми парижанам недосуг ознакомиться, книги серьезные, глубокие, любопытные, написанные честным и талантливым ученым-иностранцем, который всю жизнь изучал одну и ту же проблему и наблюдал одни и те же явления, подтверждающие влияние органов чувств на мышление человека.
Но мне хочется поговорить с вами о вальдшнепах. Итак, я остаюсь здесь с двумя друзьями, братьями д'Оржемолями, на весь охотничий сезон до первых холодов. Затем, как только грянут морозы, мы перебираемся на их ферму в Каннето, возле Фекана, ибо там имеется восхитительный лесок, божественный лесок, где отдыхают все вальдшнепы во время перелета.
Вы знаете д'Оржемолей, этих двух великанов, этих первобытных нормандцев, этих самцов из древнего и могучего племени завоевателей, которые некогда вторглись во Францию, захватили и удержали Англию, расселились по берегам Старого Света, повсюду возвели города, прокатились, подобно морской волне, по Сицилии, где оставили замечательное искусство, победили всех королей, разграбили самые неприступные города, одурачили, обвели вокруг пальца пап, несмотря на их иезуитские хитрости, ибо оказались плутоватее этих итальянских первосвященников и, главное, наплодили детей во всех частях света. Д'Оржемоли — нормандцы высшей пробы, в них все нормандское — звук голоса, интонации, склад ума, светлые волосы и глаза цвета морской воды.
Собираясь вместе, мы говорим на здешнем наречии, мы живем, думаем, действуем, как истые нормандцы, мы становимся нормандскими землевладельцами и в большей степени крестьянами, чем наши фермеры.
Вот уже две недели, как мы ждем вальдшнепов.
Каждое утро Симон, старший из братьев, говорит мне: “Э, да ветер как будто перекинулся на восток, скоро подморозит. Через два дня они прилетят”.
Зато Гаспар, младший, более рассудителен: он ждет наступления морозов, прежде чем говорить о них.
И вот, в прошлый четверг, на заре, он ворвался ко мне в спальню, крича:
— Наконец-то земля побелела! Еще два таких денька, и мы поедем в Каннето.
Действительно, два дня спустя мы отправились в Каннето. Вы, конечно, посмеялись бы, увидев нас. Нам подали странный рыдван, который мой отец велел соорудить для выезда на охоту. “Соорудить” — единственный глагол, применимый к этому передвижному монументу, или, вернее, к этому землетрясению на колесах. Чего только там нет: ящики для провизии, ящики для оружия, ящики для поклажи, клетки для собак. Все это находится под крышей; а пассажирам отведены скамейки, окруженные перилами на самом верху этой колымаги на гигантских колесах, напоминающей трехэтажный дом. Каждый залезает туда, как может, цепляясь за что попало ногами, руками, а иной раз даже зубами, ибо никакой подножки для подъема на это сооружение не предусмотрено.
Итак, нарядившись, как лапландцы, оба д'Оржемоля и я взбираемся на эту гору На нас бараньи шубы, поверх панталон натянуты длинные шерстяные чулки, а поверх чулок — гетры; на головах — черные меховые шапки, на руках — белые меховые рукавицы. Затем Жан, мой слуга, передает нам трех длинношерстных такс по кличке Пиф, Паф и Мусташ. Пиф принадлежит Симону; Паф — Гаспару, Мусташ — мне. Все три собаки похожи на маленьких шерстистых крокодилов. Они длинные, приземистые, нескладные, криволапые и до того мохнатые, что кажутся тремя желтыми кустиками. Их черные глаза едва видны под нависшими бровями, а белые клыки почти совсем скрыты бородой. Собак никогда не запирают в передвижные конуры. Каждый из нас кладет своего пса в ногах, чтобы было теплее.
И вот мы в пути, трясет отчаянно. Стоит мороз, сильный мороз. Мы довольны. Прибываем на место к пяти часам. Фермер, дядюшка Пико, ждет нас у порога. Он тоже здоровяк, не высокий, но плотный, коренастый, сильный, как дог, и хитрый, как лиса; он всегда улыбается, всегда доволен и великий мастер из всего извлекать выгоду.
Пора вальдшнепов для него большой праздник.
Обширный старый дом фермы стоит во дворе, засаженном яблонями и окруженном четырьмя рядами буков, которые круглый год сражаются с морским ветром.
Мы идем на кухню, где в нашу честь пылает яркий огонь.
Стол для нас накрыт у высокого очага; в очаге румянится на вертеле жирный цыпленок, сок с него стекает в глиняное блюдо.
Нас встречает фермерша, высокая женщина, молчаливая и очень обходительная; она вечно поглощена домашними заботами, голова ее забита делами и цифрами — ценами на зерно, на птицу, на овец, быков. Хозяйка она порядливая, степенная и строгая, ее ценят по достоинству во всей округе В глубине кухни стоит длинный стол, за который скоро сядут работники фермы: возчики, пахари, пастухи, батраки и батрачки; все эти люди будут есть молча под бдительным оком хозяйки, поглядывая на то, как мы обедаем с дядюшкой Пико, который смеха ради болтает всякую чепуху. Позднее, когда работники насытятся, тетушка Пико торопливо покончит со своей скромной трапезой одна, на уголке стола, не спуская глаз со служанки.
В обычные дни она обедает вместе со всеми.
Мы трое, д'Оржемоли и я, занимаем одну и ту же голую, побеленную известью комнату, где стоят только три наши кровати, три стула и три таза для умывания.
Гаспар всегда просыпается первый и громко играет на рожке утреннюю зарю. Через полчаса мы бываем готовы и отправляемся в путь с дядюшкой Пико, который охотится вместе с нами.
Пико предпочитает меня своим хозяевам. Почему? Да, верно, потому, что я не его хозяин. Итак, мы входим с ним в лес с правой стороны, а оба брата — с левой. Симон ведает собаками и тащит за собой всех трех на одной своре.
Ведь мы охотимся на кроликов, а не на вальдшнепов. Мы убеждены, что вальдшнепов нельзя выслеживать, что они сами должны попадаться охотнику. Случайно набредя на вальдшнепа, убиваешь его, и делу конец. А если подстерегаешь его, он ни за что тебе не встретится. До чего же бывает занятно, радостно, когда в морозном утреннем воздухе раздастся вдруг короткий выстрел и тут же по окрестностям прокатится громоподобный голос Гаспара: “Вальдшнеп! Готов!»
Но я-то хитер, я себе на уме. Подстрелив вальдшнепа, я кричу: “Кролик!”. И бурно торжествую, когда за полуденным завтраком мы достаем дичь из наших охотничьих сумок.
Итак, мы с дядюшкой Пико идем по небольшому лесу; листья медленно опадают с тихим, непрестанным шелестом, с сухим, немного грустным шелестом, ибо они отжили свой век. Холодно, легкий мороз, белой пылью припудривший траву и коричневую землю пахотных полей, пощипывает глаза, нос, уши. Но в толстой бараньей шубе мне тепло. Солнце весело светит в голубом небе, оно совсем не греет, но светит весело. Как хорошо охотиться в лесу свежим зимним утром!
Вдруг коротко и звонко залаяла собака. Это Пиф. Узнаю его тонкий голос. Затем тишина. И снова отрывистый лай, потом еще и еще раз. Паф тоже принимается лаять. А что же Мустацр Но вот и он подает голос — кудахчет, как курица, которую душат! Они подняли кролика. Внимание, дядюшка Пико!
Они удаляются, приближаются, снова расходятся, возвращаются; мы следуем за ними во время их неожиданных перебежек, спешим по узким тропам, напряженно прислушиваясь, держа палец на гашетке ружья.
Собаки опять бегут по направлению к полю, мы бежим вслед за ними. Внезапно какое-то серое пятно, какая-то тень пересекает тропинку. Я вскидываю ружье, стреляю. Легкий дымок рассеивается в голубом воздухе, и я вижу на траве комок белого меха, который еще шевелится. Я ору что есть мочи: “Кролик, кролик! Готов!”. И указываю на него трем собакам, трем мохнатым крокодилам, которые поздравляют меня, виляя хвостами, и тут же бросаются на поиски нового кролика.
Дядюшка Пико подходит ко мне. Мусташ опять начинает тявкать. Фермер говорит:
— Верно, собаки зайца почуяли. Идемте на опушку. Выйдя из леса, я вижу шагах в десяти глухонемого Гаргана, пастуха дядюшки Пико; он стоит, завернувшись в широкий бурый плащ, в шерстяной шапке на голове и вяжет чулок, по примеру всех наших пастухов. Я говорю ему, как принято:
— Добрый день, друг!
Гарган поднимает руку в знак приветствия; он хоть и не слышал меня, но все понял по движению моих губ.
Пятнадцать лет я знаю этого пастуха. Пятнадцать лет в осеннюю пору я неизменно вижу на краю или посреди поля его застывшую фигуру и руки, неустанно вяжущие чулок. Стадо следует за ним, точно свора собак, послушное каждому его взгляду.
Дядюшка Пико тронул меня за рукав.
— Слыхали? Ведь пастух-то убил свою жену. Я был поражен:
— Как, глухонемой? Гарган?
— Да, прошлой зимой. Я расскажу вам об этом. Фермер увлек меня в заросли, ибо Гарган разбирал по губам хозяина все, что тот говорил. Он отлично понимал Пико, и, глядя на него, как бы обретал слух; да и хозяин разгадывал, словно колдун, самую сложную пантомиму немого, малейшее движение его рук, игру лица, выражение глаз.
Вот та простая и мрачная история, достойная фигурировать в рубрике происшествий, какие случаются иной раз в деревне.
Гарган был сыном мергельщика, рабочего, добывающего мергель — белый, мягкий камень, который легко превращается в порошок и служит для удобрения полей. Глухонемой от рождения, он с детства пас скот у придорожных канав.
Потом его взял к себе отец нашего Пико, и Гарган стал пастухом у него на ферме. Это был превосходный пастух, преданный, честный, который умел к тому же вправлять кости при вывихе, хотя никто его этому не учил.
Когда Пико стал хозяином фермы, Гаргану минуло тридцать лет, но на вид ему можно было дать все сорок, Он был высок, худ и бородат, как библейский патриарх.
Примерно в то же время умерла одна бедная женщина, местная уроженка, по имени Мартель, и оставила сиротой пятнадцатилетнюю дочку, которую прозвали Капелькой по причине ее неумеренного пристрастия к спиртному.
Дядюшка Пико приютил у себя и эту нищенку; он давал ей разную несложную работу, за которую ничего не платил девочке, только кормил ее. Спала она в риге, в хлеву или конюшне, иной раз на соломе, а то и на навозе, словом, где придется, — ведь таким, как она, постели не полагается. Итак, она спала где придется и с кем придется — то с конюхом, то с батраком. Но вскоре она сошлась с глухонемым, и они поселились вместе. Как поняли друг друга эти обездоленные? Знал ли пастух женщин до своей потаскушки? Ведь он ни с кем никогда не разговаривал. А, быть может, эта Ева-замарашка сама пришла в его повозку или соблазнила его в придорожной канаве? Неизвестно. Только люди вскоре проведали, что они живут вместе, как муж и жена.
Никто этому не удивился. А Пико счел даже эту связь вполне естественной.
Но об их союзе, не освященном церковью, услыхал кюре и разгневался. Он обрушился с упреками на тетушку Пико, растревожил ее совесть, напугал грозящей ей небесной карой. Как быть? Да очень просто — надо поженить их, свести в церковь и в мэрию. Ни у жениха, ни у невесты не было ровным счетом ничего — ни целых штанов, ни юбчонки без заплат. Словом, ничто не мешало удовлетворить требованиям закона и религии. Их окрутили за один час у мэра и у священника, и люди решили, что все устроилось как нельзя лучше.
Но скоро в деревне появилась новая забава — наставлять рога (простите мне это гадкое слово!) несчастному Гаргану. До его женитьбы мало кому приходило в голову побаловаться с Капелькой, а теперь каждый добивался этого, просто так, смеха ради. Все, кто хотел, пользовались слабостью Капельки к вину и, поднеся ей стаканчик, путались с ней за спиной у мужа. Эта история наделала столько шума в округе, что даже из Годервиля приезжали господа, падкие до такого зрелища.
За пол-литра Капелька давала им представление с кем угодно и где угодно — во рву, под забором, а в каких-нибудь ста шагах оттуда виднелась фигура Гаргана: он стоял неподвижно среди блеющего стада и вязал чулок. В кабаках собутыльники до колик в животе хохотали над этой историей; собравшись вечером у очага, мужчины только и говорили что о пастухе и его супруге, а встретившись где-нибудь на дороге, спрашивали друг у друга:
«Ну как, ты уже поднес капельку Капельке?” И каждый понимал, о чем идет речь.
Пастух словно бы ничего не замечал. Но вот однажды Пуаро, парень из Сасвиля, поманил жену Гаргана за стог соломы, показав ей непочатую бутылку. Она мигом смекнула, в чем дело, и, смеясь, подбежала к нему; но едва они занялись своим преступным делом, пастух обрушился на них, как снег на голову. Пуаро удрал вприпрыжку, волоча за собой штаны, а Гарган со звериным рыком принялся душить жену.
Прибежали люди, работавшие в поле, но было уже поздно: язык у женщины почернел, глаза вылезли из орбит, из носу текла кровь. Она была мертва.
Пастуха судили в Руане. Так как он был глухонемой, переводчиком ему служил Пико. Подробности процесса очень забавляли собравшуюся публику. Но у Пико была одна забота — добиться оправдания пастуха, и он ловко взялся за его защиту.
Прежде всего он рассказал всю историю глухонемого вплоть до его женитьбы; затем, дойдя до преступления, сам стал задавать вопросы убийце. Все затаили дыхание.
Пико спросил, медленно выговаривая слова:
— Знал ли ты, что она тебя обманывает? И тут же мимикой пояснил свой вопрос.
Подсудимый отрицательно покачал головой.
— Ты лежал в стогу, когда захватил ее с поличным?
И фермер жестом показал, будто увидел нечто отвратительное.
Гарган утвердительно кивнул.
Затем, подражая мэру, который скрепляет брак именем закона, и священнику, который соединяет брачущихся именем бога, он спросил своего работника, не потому ли он убил жену, что был связан с ней перед богом и людьми.
Пастух опять кивнул.
— Ну так покажи, как это было, — сказал ему фермер.
Тогда глухонемой разыграл всю сцену. Он изобразил, как спал в стогу и проснулся от того, что рядом с ним зашевелилась солома, он осторожно высунул голову и все увидел…
Тут он встал во весь рост между двумя стражниками и внезапно повторил непристойное движение лежавшей перед ним преступной четы.
Оглушительный хохот прокатился по залу и разом стих, ибо пастух, неистово поводя глазами, двигал челюстью и длинной бородой, словно собирался укусить кого-то, и, вытянув вперед руки и голову, изображал убийцу, который душит свою жертву.
Он дико рычал, настолько обезумев от гнева, что ему казалось, будто он все еще сжимает горло изменницы; стражникам пришлось схватить его и силой усадить на место, чтобы он успокоился.
Зал содрогнулся от ужаса. Тут дядюшка Пико положил руку на плечо своего работника, — У этого человека есть чувство чести, — сказал он.
И пастух был оправдан.

А я, дорогая, с большим волнением слушал конец этой истории, которую и поведал вам, не смягчая грубых словечек фермера, чтобы не слишком приглаживать его рассказ, когда раздался выстрел и ветер разнес по лесу мощный голос Гаспара, прозвучавший, как пушечный выстрел.
— Вальдшнеп! Готов!
Вот так-то я и провожу время, — бываю в лесу, стреляю вальдшнепов, а вы между тем бываете в Булонском лесу и смотрите на проезжающих дам в модных зимних туалетах.



1