И она все думала об этом, мысленно представляя себе, как ей будут делать операцию. Ей рисовалось, как она лежит на спине, живот у нее разрезан, кровать вся залита кровью и из комнаты уносят что-то красное, недвижимое, немое — мертвое. Она даже нарочно закрывала глаза, чтоб сосредоточиться и яснее вообразить себе ужасную, мучительную пытку. И вот она решила, что один только доктор Блек скажет ей правду, и стала требовать, чтобы его позвали сейчас же, немедленно, сию же минуту: пусть он ее осмотрит.
Андермат растерянно слушал, не зная, что ответить.
— Видишь ли, милая детка… Это очень сложно, изза моих отношений с Латоном… вернее, просто невозможно Погоди, погоди, я придумал другое. Я лучше приглашу профессора Ма-Русселя, он во сто раз больше знает, чем Блек. Он не откажется и придет к тебе, если я попрошу.
Но Христиана ничего не хотела слышать. Блек, только Блек, другого ей никого не надо. Она чувствовала непреодолимую потребность увидеть его вот тут, подле себя, увидеть его большую бульдожью голову. В этом упорном желании было что-то болезненное и суеверное. Ей нужен был Блек, только он.
Банкир попытался отвлечь ее от этой мысли.
— А знаешь, какая у нас новость. Интриган Мадзелли нынче ночью увез дочку профессора Клоша. Удрали вдвоем Куда — неизвестно. Вот история.
Христиана приподнялась на подушках; глаза у нее расширились от горестного удивления, и она воскликнула:
— А что будет с герцогиней?.. Бедная! Как мне ее жаль!
Она уже давно понимала сердцем муки этой страстной, уязвленной души. Ведь она сама испытывала те же страдания и плакала теми же слезами.
Но тотчас она вернулась к своей мысли:
— Виль, пожалуйста, прошу тебя, сходи за Влеком. Если он не придет, я умру. У меня предчувствие.
Андермат схватил ее руки и поцеловал с нежностью.
— Ну что ты, Христиана! Успокойся, дорогая. Будь умницей… пойми…
Увидев, что у нее глаза полны слез, он повернулся к маркизу:
— Знаете что, дорогой тесть, придется вам самому позвать его. Я не могу: мне неудобно. Блек пользует принцессу Мальдебургскую и ежедневно приходит в отель в первом часу. Остановите его в вестибюле и приведите сюда. Христиана, ты ведь можешь подождать часок, правда?
Она согласилась подождать час, но отказалась встать с постели к завтраку, и мужчины одни вышли в столовую.
Поль Бретиньи уже ждал их. Завидя его, Андермат крикнул:
— Ага, вот и он. Послушайте, что это мне сегодня рассказывали? Вы будто бы женитесь на Шарлотте Ориоль? Выдумки, конечно, да?
Бретиньи тревожно взглянул на запертую дверь спальни и ответил вполголоса:
— Боже мой, почему выдумки? Женюсь.
Никто из его друзей еще не знал этого, и все трое изумленно смотрели на него.
— Что это вам взбрело в голову? — воскликнул Андермат. — Зачем? При вашем-то состоянии? Привязать себя женитьбой к одной женщине, когда они все в вашем распоряжении! Да и семейство-то незавидное, манеры там далеко не светские. Для Гонтрана такая родня еще куда ни шло, раз у него нет ни гроша в кармане, но вам!..
Бретиньи рассмеялся?
— Мой отец разбогател, торгуя мукой, — у него были большие мельницы. И вы, безусловно, нашли бы, что у него тоже не светские манеры. А что касается Шарлотты…
Андермат перебил его:
— О, она-то прелестна! Очаровательна! Прелесть как мила… и, знаете, она будет богата… пожалуй, богаче вас. Ручаюсь в том… ручаюсь…
Гонтран процедил сквозь зубы:
— Да, женитьба — удобный выход… Ничему не мешает и прикрывает отступление. Только напрасно ты нас не предупредил. Как же это дело сделалось, черт побери?
Тогда Поль Бретиньи рассказал историю своего сватовства, несколько изменив ее. Сгущая краски, он говорил о своих колебаниях, о решении, возникшем мгновенно, когда девушка обронила слово, которое позволило ему думать, что она любит его. Особенно красочно он описал неожиданное появление, дядюшки Ориоля, свою ссору с ним, сомнения жадного крестьянина, не поверившего в капиталы жениха, и рассказал про гербовую бумагу, извлеченную из шкафа.
Андермат хохотал до слез, от восторга стучал кулаком по столу:
— Ха-ха-ха! Гербовая бумага!.. К моему приему прибегнул! Ведь это мое изобретение:
Поль слегка покраснел и, запинаясь, сказал:
— Прошу вас пока ничего не говорить вашей жене. Мы с ней друзья, она может обидеться, если не я сам сообщу ей эту новость…
Гонтран смотрел на своего приятеля с какой-то странной и веселой улыбкой, казалось, говорившей: «Отлично! Право, отлично. Вот как надо кончать: без шуму, без скандалов, без драм».
Он предложил:
— Если хочешь, дружище, мы пойдем к ней вместе после завтрака, когда она встанет, и ты ей сообщишь о своем решении.
Они посмотрели друг другу в глаза пристальным, непроницаемым взглядом и тотчас отвернулись.
Поль ответил равнодушным тоном:
— Хорошо, с удовольствием. Мы еще поговорим об этом.
Вошел коридорный доложить, что доктор Блек уже поднимается к принцессе, и г-н де Равенель поспешно вышел из комнаты, чтобы перехватить его на дороге.
Он сообщил доктору о состоянии своей дочери, разъяснив затруднительное положение зятя, сказал о желании Христианы, и Блек без всяких отговорок пошел к ней.
Как только большеголовый карлик переступил порог спальни, Христиана сказала:
— Папа, оставь нас.
Маркиз удалился. Тогда Христиана перечислила все, чего она боялась, рассказала о своих страшных снах, мучительных мыслях. Она говорила тихим, кротким голосом, как на исповеди, а доктор слушал ее, точно духовник; иногда он окидывал ее пристальным взглядом своих круглых рачьих глаз, легкими кивками показывая, что слушает внимательно, бормотал: «Так, так», — будто хотел сказать: «Да знаю я все это, знаю прекрасно и без труда вылечу вас, если захочу».
Когда она кончила, он, в свою очередь, чрезвычайно подробно стал расспрашивать об ее образе жизни, о привычках, о режиме, который ей предписан, о лекарствах. Выслушивая ответы, он, казалось, то одобрял, помахивая рукой, то протяжно восклицал: «О-о!»— с какой-то сдержанной укоризной. Когда она решилась наконец сказать, как ей страшно, что у ребенка, возможно, неправильное положение, он поднялся и с целомудрием духовного пастыря, деликатно, осторожно исследовал ее сквозь простыню и решительным тоном сказал:
— Нет, все нормально.
Ей хотелось расцеловать его. Ах, какой он славный человек, этот доктор!
Он взял со стола листок бумаги, принялся писать рецепт, подробные указания и писал долго-долго. Потом он опять сел у постели и завел со своей пациенткой разговор, но говорил уже совсем другим тоном, словно желая показать, что свою священную врачебную миссию он уже выполнил.
Голос у этого коренастого карлика был густой и басистый, и в каждой, даже в самой обычной, фразе сквозило желание что-нибудь выведать. Говорил он обо всем. По-видимому, его очень интересовала женитьба Гонтрана. Потолковав об этом, он вдруг заметил с гадкой улыбкой злого уродца:
— в О женитьбе господина Бретиньи я, конечно, считаю пока еще неудобным беседовать с вами, хотя это уже ни для кого не тайна: — дядюшка Ориоль рассказывает об этом всякому встречному и поперечному.
Христиана вдруг вся похолодела, холод леденящей струей побежал от кончиков пальцев по рукам, к плечу, по груди, по животу, по икрам ног. Она еще не понимала всего смысла этих слов, но ужас охватил ее, что Блек не договорит, а значит, она ничего не узнает, и она нашла в себе силы схитрить:
— Ах, вот как! Дядюшка Ориоль рассказывает об этом всякому встречному и поперечному?
— Да, да. Он и мне рассказывал. Мы только что с ним расстались. Кажется, господин Бретиньи очень богат и любит эту юную Шарлотту уже давно. Впрочем, обе свадьбы устроила супруга доктора Онора. Она любезно предоставляла влюбленным парочкам и свою помощь, и свой дом для свиданий.
Глаза у Христианы закатились, она потеряла сознание.
Доктор стал звать на помощь, прибежала горничная, за нею маркиз, Андермат и Гонтран, и все бросились доставать уксус, эфир, лед и всякие другие ненужные тут средства.
Вдруг Христиана дернулась, открыла глаза и, вытягивая над головой руки, извиваясь всем телом, закричала диким голосом. Она пыталась говорить, но бросала только бессвязные слова:
— Ох, больно!.. Боже мой, как больно!.. Поясница… Все разрывает… Ох! Боже мой!
И она опять принялась кричать. Вскоре стало ясно, что начались роды.
Андермат помчался к доктору Латону и застал его за завтраком.
— Скорей… идите скорей… С женой плохо! Скорей!
По дороге он придумал уловку, сказал Латону, что, когда начались первые схватки, в гостинице находился доктор Блек и пришлось его позвать.
Доктор Блек поддержал перед коллегой эту выдумку:
— Я уже вошел в комнату принцессы, как вдруг меня вызвали к госпоже Андермат, сказали, что ей дурно. Я прибежал и, слава богу, подоспел вовремя.
У Вильяма колотилось сердце, он себя не помнил от волнения и, вдруг усомнившись в обоих докторах, побежал с непокрытой головой к Ма-Русселю и стал умолять его прийти. Профессор тотчас же согласился, машинальным жестом врача, отправляющегося по визитам, застегнул сюртук и двинулся в путь твердым, быстрым шагом, широким, уверенным шагом знаменитости, одно появление которого может спасти человеческую жизнь.
Лишь только он вошел, оба доктора, почтительно поздоровавшись, принялись докладывать ему, спрашивать советов.
— Вот как это началось, дорогой профессор. Обратите внимание, дорогой профессор… Не считаете ли вы нужным, дорогой профессор… Не следует ли нам, дорогой профессор?.. — И так далее.
Андермат совсем потерял голову от душераздирающих воплей жены, и, засыпая Ма-Русселя вопросами, тоже повторял ежеминутно: «Дорогой профессор».
Христиана лежала почти голая перед всеми этими мужчинами и ничего не видела, ничего не замечала, ничего не понимала: ее терзали такие мучительные боли, что в голове не было ни единой мысли. Ей казалось, что живот, поясницу и таз ей перепиливают тупой пилой, медленно водят ею, дергают рывками, останавливаются на мгновение и снова раздирают стальными зубьями кости и мышцы.
Иногда пытка, разрывавшая на части ее тело, стихала, но тогда пробуждалась мысль, и начиналась другая пытка, еще более жестокая, терзавшая душу; эта боль была страшнее, чем физические муки: он любит другую, он женится.
И, чтобы заглушить страшную мысль, сверлившую мозг, она старалась снова вызвать невыносимые муки тела, выгибалась, напрягала мышцы, опять начинались схватки, и тогда она хоть ни о чем не думала.
Роды длились пятнадцать часов, и Христиана была так измучена, разбита, истерзана физическими и душевными страданиями, что хотела только одного — умереть, умереть поскорее, лишь бы кончились нестерпимые муки. И вдруг, когда она вся содрогалась от долгой, не отпускавшей ни на секунду боли, еще более страшной, чем прежде, ей показалось, что все внутренности вырвались из ее тела. И все кончилось… Боли стихли, как успокаиваются волны. И это прекращение пытки было таким блаженством, что даже горе ее ненадолго замерло. С ней говорили, она отвечала усталым, слабым голосом.
К ее лицу склонилось лицо Андермата, и он сказал:
— Родилась девочка. Она жива… И почти доношена.
— Боже мой!..
И больше она ничего не могла сказать. Ребенок!.. У нее ребенок! Он жив, будет жить, будет расти. Ребенок Поля! И ей хотелось кричать, выть от новой боли, терзавшей сердце. У нее ребенок… Девочка. Нет, не надо!.. Никогда ее не видеть… Никогда не притрагиваться к ней…
Ее заботливо уложили, укутали, гладили, целовали. Кто? Наверно, отец и муж — она никого не замечала. Где он? Что делает? Как она была бы счастлива сейчас, если б он любил ее!
Время шло, часы сменялись часами, она их не различала, не знала, ночь это или день, ее огнем жгла неотвязная мысль: он любит другую.
И вдруг забрезжила надежда: «А может быть, это неправда? Как же я ничего не знала, пока этот доктор не сказал мне?»
Но тут же заговорил рассудок: от нее нарочно все скрыли. Поль старался, чтоб она ничего не узнала.
Она открыла глаза, посмотреть, есть ли кто в комнате. Около постели сидела в кресле какая-то незнакомая женщина. Должно быть, сиделка. Христиана не посмела расспросить ее. У кого же, у кого можно спросить про это?
Тихо отворилась дверь. В комнату на цыпочках вошел муж. Увидев, что у нее глаза открыты, он подошел к постели.
— Ну как? Тебе лучше?
— Да, спасибо.
— Как ты нас вчера напугала! Но теперь, слава богу, опасность прошла. Только вот не знаю, как быть с тобою. Я телеграфировал нашей милой приятельнице — госпоже Икардон, — ведь она обещала приехать к твоим родам; я сообщил, что роды произошли преждевременно, умолял ее поспешить. Но оказывается, у нее племянник болен скарлатиной, и она ухаживает за ним… А ведь нельзя тебя оставить одну… И нужна все-таки женщина хоть сколько-нибудь приличная… И вот одна здешняя дама вызвалась ухаживать за тобой и развлекать тебя… Я, знаешь ли, согласился. Это госпожа Онора. Христиане вспомнились слова доктора Блека. Она вздрогнула и простонала:
— Ах, нет… нет… не надо… только не ее, только не ее. Андермат не понял и принялся уговаривать:
— Ну что ты, детка. Я» конечно, знаю, что она вульгарная особа, но Гонтран ее хвалит за услужливость, она была ему очень полезна. И к тому же она, говорят, была прежде повивальной бабкой; Онора и познакомился с нею у постели роженицы. Если она будет тебе очень уж неприятна, мы ее живо отставим. Давай все-таки попробуем. Пусть она придет разок-другой.
Христиана молча думала. Ее томила потребность узнать правду, всю правду; и в надежде на болтливость этой женщины, от которой слово за словом можно будет выпытать эту страшную правду, истерзать себе сердце, ей уже хотелось ответить: «Да… приведи ее… сейчас же… сейчас же приведи».
К непреодолимому желанию все узнать примешивалась какая-то странная потребность выстрадать до конца свою боль, чтоб она острыми шипами впилась в душу — таинственная, болезненная, неистовая жажда мученичества.
И она тихо сказала:
— Хорошо. Я согласна. Приведи госпожу Онора.
Но тут же она почувствовала, что не в, силах ждать дольше, что ей надо немедленно убедиться, твердо убедиться в его предательстве. И она, едва дыша, почти беззвучно спросила:
— Правда, что господин Бретиньи женится?
Андермат спокойно ответил:
— Да, правда. Мы бы тебе раньше сказали, да ведь с тобой нельзя было говорить.
И она спросила:
— На Шарлотте?
— На Шарлотте.
Однако у Вильяма тоже была теперь навязчивая мысль, всецело завладевшая им, — он думал о своей дочери, еле мерцающем огоньке жизни, и поминутно ходил посмотреть на нее. Его обижало, что, очнувшись, жена не пожелала сразу же увидеть ребенка, а говорит о чем-то постороннем, и он сказал с нежным упреком:
— Разве ты не хочешь посмотреть на дочку? Знаешь, она превосходно чувствует себя.
Христиана вздрогнула, словно он коснулся открытой раны, но ей надо было пройти весь крестный путь.
— Принеси ее, — сказала она.
Он исчез за опущенным пологом в ногах кровати, затем снова вынырнуло его сияющее гордостью, счастливое лицо, и он поднес ей неловкими руками белую запеленатую куклу.
Осторожно положив ребенка на вышитую подушку возле Христианы, задыхавшейся от волнения, он сказал:
— А ну, посмотри, какая красавица у нас дочка!
Христиана взглянула.
Он отвел двумя пальцами легкое кружево, и Христиана увидела красное личико, очень маленькое и красное, с закрытыми глазками и кривившимся ротиком.
И, склонившись к этому зачатку человеческого существа, она думала: «Это моя дочь… дочь Поля… И вот из-за этого комочка я столько выстрадала… Этот комочек — моя дочь, моя дочь»
Сразу исчезло отвращение к ребенку, рождение которого истерзало ее бедное сердце и ее хрупкое женское тело Она смотрела на него с горестным и жгучим любопытством, с глубоким изумлением молодого животного, увидавшего своего первого детеныша Андермат, ожидавший, что она со страстной материнской нежностью станет целовать дочь, удивленно и обиженно взглянул на нее.
— Что же ты ее не поцелуешь?
Христиана тихо склонилась к красному лобику, а он как будто звал, притягивал к себе ее губы; когда же они приблизились, коснулись этого чуть влажного лобика и мать ощутила живое тепло крошечного существа, которому она передала часть своей собственной жизни, ей показалось, что она не в силах будет оторваться от него, что она навсегда прильнула к нему.
Что то защекотало ей щеку — это муж наклонился, чтобы поцеловать ее. Он прижал ее к себе в долгом объятии, полном благодарной нежности; потом ему захотелось приласкать и дочь, и, выпятив губы, он стал целовать ее носик осторожными мелкими поцелуями.
Христиана смотрела на них, и у нее сжималось сердце — ее ребенок и он… он…
Потом Андермат заявил, что пора отнести дочь в колыбель.
— Нет, — сказала Христиана, — пусть еще немного побудет тут, хоть минутку, чтобы я чувствовала, что она рядом со мной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28