цепляясь за корни дерева, оголенные быстрым течением, он с трудом обогнул стену и взобрался на пригорок – здесь уже начинались владения Сент-Коломбов. От старой раскидистой ивы остался теперь один ствол.
И лодки тоже больше не было. Он подумал: «Ива погибла. Лодка затонула. Здесь я любил девушек, которые нынче, верно, уже матери семейств. Я познал их невинную красоту». У ног его больше не суетились куры и гуси – значит, Мадлен здесь не живет. Прежде она загоняла их по вечерам в курятник, и ночью слышно было, как они возятся, кудахчут и гогочут внутри.
Прячась в тени ограды, он пошел на звуки виолы, к хижине своего учителя, и, закутавшись поплотнее в дождевой плащ, приник ухом к дощатой стенке. Он услышал протяжные жалобные арпеджио. Они напоминали импровизации Ку-перена-младшего, которые тот исполнял на органе в церкви Сен-Жерве. Сквозь узенькое оконце сочился тусклый свет. Потом виола умолкла, и он услышал, как учитель заговорил с кем-то, хотя ответа не расслышал:
– Мои руки! – воскликнул он. – Вы говорите о моих руках!
И еще:
– Что вы так внимательно разглядывали, пока молчали?
Спустя час господин Маре удалился, все тем же неудобным путем, каким и пришел сюда.
Глава XXII
Зимою 1684 года одна из ив треснула под гнетом ледяного покрова и обрушилась в воду вместе с береговою кромкой. Теперь в образовавшейся пустоте стал виден домик лесоруба за рекой на опушке. Господина де Сент-Коломба весьма опечалила гибель ивы, тем более что она совпала с болезнью Мадлен. Он проводил много времени у постели старшей дочери. Он страдал; он искал и не находил слов утешения. Он гладил истаявшее лицо дочери своими старческими руками. Однажды вечером, во время одного из таких визитов, она попросила отца сыграть «Мечтательницу», некогда сочиненную для нее господином Мареном, который любил ее в те времена.
Но он отказался и в гневе покинул комнату. Затем воспоследовал печальный, всем известный период. В течение десяти месяцев господин де Сент-Коломб не только хранил упорное молчание, но и не брал в руки виолу; подобное отвращение впервые посетило его. Гиньотта давно умерла. Он так ни разу и не притронулся к ней, не коснулся ее распущенных по спине волос, хотя его снедало желание. Некому было теперь подавать ему глиняную трубку и кувшинчик с вином. Он отсылал слуг в их каморки спать или играть в карты. Он предпочитал сидеть в одиночестве – либо дома, за столом с канделябром, либо в своей хижине, со свечою в шандале. Он не читал. Не открывал свою нотную тетрадь в красной марокеновой обложке. Он принимал учеников, не удостаивая их ни единым взглядом, не шевелясь, и в конце концов пришлось сказать им, чтобы они больше не приходили играть перед ним.
И все это время господин Маре являлся по ночам к хижине и, приникнув ухом к дощатой стенке, слушал молчание.
Глава XXIII
Однажды днем Туанетта и Люк Парду приехали в Версаль, дабы поговорить с господином Маре, игравшим там в это время: Мадлен де Сент-Коломб заболела оспой и лежала в сильном жару. Опасались, как бы она не умерла. Один из гвардейцев сообщил господину Первому музыканту, что его ждет на улице какая-то Туанетта.
Марен Маре вышел к ней весьма недовольный, весь в кружевах, в туфлях на высоких каблуках с красно-золотыми бантами. Вид у него был крайне озадаченный. Все еще держа в руке записку, он первым делом объявил, что никуда не поедет. Потом осведомился о возрасте Мадлен. Она родилась в тот год, когда умер король. Следовательно, нынче ей было тридцать девять лет; Туанетта сказала Марену, что ее старшей сестре непереносима мысль встретить свое сорокалетие старой девой. Однако муж Туанетты, господин Парду-младший, считал, что Мадлен попросту свихнулась. Сперва она принялась есть хлеб из отрубей, затем наотрез отказалась от мяса. Теперь женщина, сменившая Гиньотту, кормила ее с ложки. Господин де Сент-Коломб вбил себе в голову, что нужно давать больной персиковый сироп, дабы спасти ее от смерти. Эту причуду он унаследовал от жены. Когда Туанетта произнесла имя господина де Сент-Коломба, Марен Маре прикрыл рукою глаза. Но Мадлен не могла проглотить ни капли, ее рвало. Господа из Пор-Руаяля уверяли, будто оспа приводит людей к святости и затворнической жизни в монастыре, однако Мадлен де Сент-Коломб объявила, что истинная святость – это служение ее отцу, а наилучший монастырь – его хижина на берегу Бьевра, и выше этого ей уже ничего не удостоиться. Что же до обезображенного лица, то, по ее словам, хуже, чем было, все равно некуда: она, мол, и без того усохла как щепка и страшна как смертный грех; недаром же любовник бросил ее, ибо ее груди, когда она исхудала от тоски, сделались не больше ореха. Она не желала исповедаться, хотя здесь вряд ли сказывалось влияние господина де Бюра или господина Лансело. Но она все еще была набожной. Многие годы она ходила молиться в часовню. Она поднималась на кафедру, глядела оттуда на хоры, на ступени алтаря, садилась за орган. Она говорила, что посвящает эту музыку Богу.
Господин Маре осведомился о самочувствии господина де Сент-Коломба. Туанетта едко ответила, что отец здоров, но что он отказывается играть пьесу под названием «Мечтательница». Еще шесть месяцев назад Мадлен полола траву и сажала цветы в саду. Теперь у нее даже не хватало сил дойти до часовни. А в те дни, когда она могла держаться на ногах, она непременно желала сама прислуживать отцу во время обеда и, то ли из духа смирения, то ли из отвращения к самой мысли о еде, стояла, подобно служанке, у него за спиною. Господин Парду уверял, что Мадлен рассказывала его жене, как она по ночам жжет себе руки горячим свечным воском. Она даже показывала ей ожоги на плечах. Она перестала спать – впрочем, в этом она походила на отца. И ее отец смотрел ночами, как она бродит в лунном свете вокруг курятника или молится на коленях прямо в траве.
Глава XXIV
Туанетте все же удалось переубедить Марена Маре. Она привезла его в дом господина де Сент-Коломба, предупредив отца, так чтобы им не пришлось встретиться. В комнате, куда он вошел, стоял затхлый дух нечистого белья.
– Какие на вас великолепные банты, сударь! Но вы очень растолстели, – сказала Мадлен де Сент-Коломб.
Он ничего не ответил; придвинув к ее постели табурет, он сел на него, но тот оказался слишком низок. Тогда он встал и в сильном замешательстве неловко оперся на спинку кровати. Мадлен сочла, что его голубые атласные штаны слишком тесны: при каждом движении они туго обтягивали зад, подчеркивали жирные складки живота и выпуклость члена. Она сказала:
– Благодарю вас за то, что приехали из Версаля. Мне бы хотелось послушать, как вы играете ту пьесу, что некогда сочинили для меня, а потом опубликовали.
Он предположил, что речь, вероятно, идет о «Мечтательнице». Она посмотрела прямо ему в глаза и ответила:
– Да. И вы знаете почему.
Он смолк и понурил голову. Потом внезапно обратился к Туанетте, прося ее сходить за виолою Мадлен.
– У вас так запали глаза и щеки! И руки ваши так исхудали! – испуганно промолвил он, когда Туанетта вышла из комнаты.
– Весьма деликатно с вашей стороны заметить это.
– И голос стал ниже, чем прежде.
– Зато ваш звучит дискантом.
– Возможно, вас снедает какая-нибудь печаль? Вы так осунулись.
– О нет, в последнее время никаких печалей у меня не было.
Марен Маре снял руки с одеяла и, отойдя от кровати, прислонился к стене, в тени оконной портьеры. Он спросил совсем тихо:
– Вы сердитесь на меня?
– Да, Марен.
– То, как я обошелся с вами, все еще внушает вам ненависть ко мне?
– О, не только к вам одному, сударь! Я возненавидела также и самое себя. Я презираю себя за то, что вся высохла сперва от любви к вам, а после от печальных воспоминаний. Взгляните на меня – остались одни кости, совсем как у Дидоны.
Марен Маре засмеялся и подошел к постели. Он сказал, что никогда не находил ее толстой; ему помнится, он и прежде мог обхватить ее ногу всего двумя пальцами.
– Вы очень остроумны, – ответила она. – Подумать только, мне так хотелось стать вашею женой!
И мадемуазель де Сент-Коломб вдруг сбросила с себя одеяло. Господин Маре так резко отшатнулся, что перевязь альковной занавеси распустилась и упала. Мадлен подобрала рубашку, чтобы сойти с постели, и он увидел ее обнаженные ноги и лоно. Она встала босиком на каменный пол, охнув от усилия, схватила подол рубашки и показала, а затем всунула его в руки Марену Маре со словами:
– Любовь, которую ты мне выказывал, была не толще этой вот подпушки.
– Ты лжешь!
Они умолкли. Потом она тронула высохшими пальцами запястье Марена Маре под пышными кружевами и сказала:
– Сыграй, прошу тебя.
Она попыталась взобраться на постель, но та была слишком высока. Он помог ей, подтолкнув в тощие ягодицы. Она почти ничего не весила. Он взял виолу у вошедшей Туанетты. Туанетта подняла перевязь алькова, вернула ее на место и оставила их. Он начал играть «Мечтательницу», но Мадлен остановила его, велев взять более медленный темп. Он начал снова. Она смотрела на него блестящими от жара глазами. Она не опускала их. Не отрывала взгляда от его тела, приникшего к инструменту.
Глава XXV
Она задыхалась. Она подошла вплотную к окну. Сквозь тусклое оконное стекло она разглядела Марена Маре, который подсаживал в карету ее сестру. Вот и сам он поставил на откидную ступеньку ногу в красно-золотом башмаке, протиснулся внутрь, захлопнул раззолоченную дверцу. Вечерело. Босиком она подошла к столу и, взяв подсвечник, принялась рыться в сундуке с одеждой; потом, обессилев, встала на четвереньки. Наконец она извлекла из-под кучи платьев желтый сапожок, не сгоревший, но сильно опаленный. Опершись на груду одежды, цепляясь другой рукою за стену, она с трудом поднялась на ноги и вернулась к постели, держа подсвечник и сапожок. Поставила тот и другой на столик у изголовья. Она так тяжело дышала, словно использовала почти весь воздух, отпущенный ей для жизни. Она невнятно бормотала.
– Он не пожелал стать сапожником.
Она твердила и твердила эту фразу. Потом прислонилась спиною к деревянному бортику кровати с ее высоким тюфяком. Вытянула длинный шнурок из желтого сапожка и поставила его обратно, рядом со свечой. Медленно и старательно завязала скользящую петлю. Выпрямившись, придвинула к себе табурет, на который сел было Марен Маре. Поставила табурет под ближайшей к окну балкой, взобралась на него, держась за альковную занавесь, с усилием обмотала шнур пять или шесть раз вокруг толстого сидевшего в дереве гвоздя, сунула голову в петлю и потуже затянула ее. Ей никак не удавалось опрокинуть табурет. Она долго извивалась всем телом, отталкивая его, пока он не упал. Когда ее ноги оказались в пустоте, она исторгла крик; крупная дрожь сотрясла ей колени.
Глава XXVI
Все утра мира уходят безвозвратно. Прошли долгие годы. Вставая с постели, господин де Сент-Коломб гладил рукою картину господина Вожена и надевал рубашку. Затем он шел прибирать свою хижину. Теперь это был глубокий старик. Он ухаживал также за цветами и кустами, что посадила его старшая дочь, до того как повесилась. Потом он разводил огонь в камине и грел молоко. Он размачивал в нем хлеб на плоской тарелке из грубого фаянса.
Господин Маре так и не видел господина де Сент-Коломба с того самого дня, как учитель застал его врасплох под хижиной, чихающего и промокшего насквозь. Но господин Маре хорошо помнил, что господин де Сент-Коломб знает такие мелодии, каких ему не довелось слышать, тогда как прекраснее их не было ничего на свете. Иногда, пробуждаясь по ночам, он перебирал в памяти названия, которые за много лет до того нашептала ему Мадлен, взяв слово не разглашать тайну: «Скорбный плач», «Адские муки», «Тень Энея», «Ладья Харона», и сердце его сжималось от тоски при мысли, что он так и проживет жизнь, ни разу не услышав их. Никогда господин де Сент-Коломб не опубликует ни свои собственные сочинения, ни то, что ему преподали его учителя. Господин Маре страдал, думая о том, как все эти творения канут в небытие по смерти господина де Сент-Коломба. Он не знал, как сложится его жизнь, что сулит ему будущее. Он хотел услышать эту музыку, пока не стало слишком поздно.
Все чаще покидал он Версаль. Шел ли дождь, сыпал ли снег, он отправлялся по ночам к Бьевру. И, как в давние времена, привязывал своего коня у мостков для стирки белья возле дороги, ведущей в Жуй, чтобы никто не услышал его ржания, а сам шагал дальше по грязной дороге и, обогнув стену у воды, пробирался под мокрую хижину.
Однако господин де Сент-Коломб никогда не исполнял те заветные мелодии; он играл лишь такие пьесы, какие были хорошо известны господину Маре. По правде говоря, теперь он и играл-то не столь уж часто. Звуки виолы перемежались долгими минутами тишины, во время которых он иногда говорил сам с собою. В течение трех лет почти каждую ночь господин Маре наведывался к хижине, спрашивая себя: «Может быть, он сыграет эти мелодии нынче вечером? Не эта ли ночь лучше всего подходит для них?»
Глава XXVII
И вот пришел наконец год 1689-й, и ввечеру двадцать третьего дня, когда стоял трескучий мороз, земля оледенела, а ветер безжалостно резал глаза и уши, господин Маре добрался на коне до мостков. В черном, без единого облачка небе ярко сияла луна. «О, сколь чиста эта ночь! – сказал себе господин Маре. – Воздух так прозрачен, от небес веет таким холодом и вечностью, луна так безупречно округла. И как ясно слышится звон подков моего коня о мерзлую землю. Быть может, нынче это наконец сбудется».
Он забрался под хижину, зябко кутаясь в черный плащ. Мороз был так силен, что ему пришлось надеть под плащ шубу из бараньего меха. И все же сидеть было холодно. Даже член его застыл и съежился.
Он начал подслушивать. Ухо, прижатое к ледяной стене, ломило от стужи. Сент-Коломб развлекался, делая пиццикато на пустых струнах своей виолы. Потом несколько раз провел по ним смычком, исторгнув долгие меланхоличнее звуки. Временами, как это часто с ним бывало, он принимался говорить. И говорил и играл он бессвязно, то и дело прерываясь. И игра его казалась теперь старчески небрежной и унылой. Господин Маре приник к щели между досками, пытаясь разгадать смысл слов, что бормотал господин де Сент-Коломб. Но он ничего не понял. До него доносились только обрывки речи, лишенные всякого смысла, – «персиковый сироп… суденышко…» Потом господин де Сент-Коломб заиграл «Чакону» Дюбуа, которую некогда исполнял в концертах вместе с дочерьми. Господин Маре узнал главную ее тему. Наконец пьеса закончилась, величественная, прекрасная. И тогда он услышал горестный вздох, вслед за чем господин де Сент-Коломб тихо и жалобно произнес:
– Ах, я обращаюсь лишь к теням, которые слишком состарились, чтобы приходить сюда! Ах, если бы в мире сыскался, кроме меня, хоть один живой человек, способный судить о моей музыке! Мы бы побеседовали с ним! Я бы доверил ему эту музыку и смог бы спокойно умереть!
Тогда господин Маре, весь дрожа от стужи, также испустил тяжкий вздох. И, еще раз вздохнув, робко постучался в дверь хижины.
– Кто это там вздыхает в ночной тиши?
– Тот, кто бежит дворцов и ищет музыку.
Господин де Сент-Коломб сразу понял, о ком идет речь, и возрадовался. Наклонясь вперед, он толкнул дверь кончиком смычка, и та приотворилась. Узкая полоска света, падавшая из щели, была тусклее сияния полной луны, которая озаряла скорчившегося у порога Марена Маре. Господин де Сент-Коломб подался к двери и вопросил:
– Чего же вы ищете в музыке, сударь?
– Я ищу в ней горестный плач и сожаления.
Тогда хозяин встал на ноги и, дрожа, широко распахнул дверь хижины. Церемонным поклоном он приветствовал вошедшего господина Маре. Сперва оба они молчали. Потом господин де Сент-Коломб опустился на свой табурет и сказал Марену Маре:
– Садитесь!
Господин Маре сел, не снимая меховой шубы. Так они и сидели некоторое время, в смущении и бездействии.
– Сударь, могу я попросить вас дать мне последний урок? – спросил, наконец решившись, Марен Маре.
– Сударь, могу ли я попытаться дать вам мой первый урок? – глухим голосом возразил ему господин де Сент-Коломб.
Господин Маре склонил голову. Господин де Сент-Коломб кашлянул и объявил, что хочет кое-что сказать. Он говорил отрывисто, перемежая речь вздохами:
– Это очень трудно, сударь. Музыка нам дана просто для выражения того, что не может выразить слово. В этом смысле она не вполне человечна. Уразумели ли вы наконец, что она не годна для королей?
– Я уразумел, что она годна для Бога.
– И вы заблуждаетесь, ибо Господь говорит.
– Тогда для слуха людского?
– То, о чем я не могу сказать, не годится и для слуха, сударь.
– Значит, для золота?
– Нет, ибо в золоте нет ничего слышимого.
– Для славы?
– Нет. Ибо восхваляются одни лишь имена.
– Для тишины?
– Она – оборотная сторона речи.
– Для соперников-музыкантов?
– Нет!
1 2 3 4 5 6
И лодки тоже больше не было. Он подумал: «Ива погибла. Лодка затонула. Здесь я любил девушек, которые нынче, верно, уже матери семейств. Я познал их невинную красоту». У ног его больше не суетились куры и гуси – значит, Мадлен здесь не живет. Прежде она загоняла их по вечерам в курятник, и ночью слышно было, как они возятся, кудахчут и гогочут внутри.
Прячась в тени ограды, он пошел на звуки виолы, к хижине своего учителя, и, закутавшись поплотнее в дождевой плащ, приник ухом к дощатой стенке. Он услышал протяжные жалобные арпеджио. Они напоминали импровизации Ку-перена-младшего, которые тот исполнял на органе в церкви Сен-Жерве. Сквозь узенькое оконце сочился тусклый свет. Потом виола умолкла, и он услышал, как учитель заговорил с кем-то, хотя ответа не расслышал:
– Мои руки! – воскликнул он. – Вы говорите о моих руках!
И еще:
– Что вы так внимательно разглядывали, пока молчали?
Спустя час господин Маре удалился, все тем же неудобным путем, каким и пришел сюда.
Глава XXII
Зимою 1684 года одна из ив треснула под гнетом ледяного покрова и обрушилась в воду вместе с береговою кромкой. Теперь в образовавшейся пустоте стал виден домик лесоруба за рекой на опушке. Господина де Сент-Коломба весьма опечалила гибель ивы, тем более что она совпала с болезнью Мадлен. Он проводил много времени у постели старшей дочери. Он страдал; он искал и не находил слов утешения. Он гладил истаявшее лицо дочери своими старческими руками. Однажды вечером, во время одного из таких визитов, она попросила отца сыграть «Мечтательницу», некогда сочиненную для нее господином Мареном, который любил ее в те времена.
Но он отказался и в гневе покинул комнату. Затем воспоследовал печальный, всем известный период. В течение десяти месяцев господин де Сент-Коломб не только хранил упорное молчание, но и не брал в руки виолу; подобное отвращение впервые посетило его. Гиньотта давно умерла. Он так ни разу и не притронулся к ней, не коснулся ее распущенных по спине волос, хотя его снедало желание. Некому было теперь подавать ему глиняную трубку и кувшинчик с вином. Он отсылал слуг в их каморки спать или играть в карты. Он предпочитал сидеть в одиночестве – либо дома, за столом с канделябром, либо в своей хижине, со свечою в шандале. Он не читал. Не открывал свою нотную тетрадь в красной марокеновой обложке. Он принимал учеников, не удостаивая их ни единым взглядом, не шевелясь, и в конце концов пришлось сказать им, чтобы они больше не приходили играть перед ним.
И все это время господин Маре являлся по ночам к хижине и, приникнув ухом к дощатой стенке, слушал молчание.
Глава XXIII
Однажды днем Туанетта и Люк Парду приехали в Версаль, дабы поговорить с господином Маре, игравшим там в это время: Мадлен де Сент-Коломб заболела оспой и лежала в сильном жару. Опасались, как бы она не умерла. Один из гвардейцев сообщил господину Первому музыканту, что его ждет на улице какая-то Туанетта.
Марен Маре вышел к ней весьма недовольный, весь в кружевах, в туфлях на высоких каблуках с красно-золотыми бантами. Вид у него был крайне озадаченный. Все еще держа в руке записку, он первым делом объявил, что никуда не поедет. Потом осведомился о возрасте Мадлен. Она родилась в тот год, когда умер король. Следовательно, нынче ей было тридцать девять лет; Туанетта сказала Марену, что ее старшей сестре непереносима мысль встретить свое сорокалетие старой девой. Однако муж Туанетты, господин Парду-младший, считал, что Мадлен попросту свихнулась. Сперва она принялась есть хлеб из отрубей, затем наотрез отказалась от мяса. Теперь женщина, сменившая Гиньотту, кормила ее с ложки. Господин де Сент-Коломб вбил себе в голову, что нужно давать больной персиковый сироп, дабы спасти ее от смерти. Эту причуду он унаследовал от жены. Когда Туанетта произнесла имя господина де Сент-Коломба, Марен Маре прикрыл рукою глаза. Но Мадлен не могла проглотить ни капли, ее рвало. Господа из Пор-Руаяля уверяли, будто оспа приводит людей к святости и затворнической жизни в монастыре, однако Мадлен де Сент-Коломб объявила, что истинная святость – это служение ее отцу, а наилучший монастырь – его хижина на берегу Бьевра, и выше этого ей уже ничего не удостоиться. Что же до обезображенного лица, то, по ее словам, хуже, чем было, все равно некуда: она, мол, и без того усохла как щепка и страшна как смертный грех; недаром же любовник бросил ее, ибо ее груди, когда она исхудала от тоски, сделались не больше ореха. Она не желала исповедаться, хотя здесь вряд ли сказывалось влияние господина де Бюра или господина Лансело. Но она все еще была набожной. Многие годы она ходила молиться в часовню. Она поднималась на кафедру, глядела оттуда на хоры, на ступени алтаря, садилась за орган. Она говорила, что посвящает эту музыку Богу.
Господин Маре осведомился о самочувствии господина де Сент-Коломба. Туанетта едко ответила, что отец здоров, но что он отказывается играть пьесу под названием «Мечтательница». Еще шесть месяцев назад Мадлен полола траву и сажала цветы в саду. Теперь у нее даже не хватало сил дойти до часовни. А в те дни, когда она могла держаться на ногах, она непременно желала сама прислуживать отцу во время обеда и, то ли из духа смирения, то ли из отвращения к самой мысли о еде, стояла, подобно служанке, у него за спиною. Господин Парду уверял, что Мадлен рассказывала его жене, как она по ночам жжет себе руки горячим свечным воском. Она даже показывала ей ожоги на плечах. Она перестала спать – впрочем, в этом она походила на отца. И ее отец смотрел ночами, как она бродит в лунном свете вокруг курятника или молится на коленях прямо в траве.
Глава XXIV
Туанетте все же удалось переубедить Марена Маре. Она привезла его в дом господина де Сент-Коломба, предупредив отца, так чтобы им не пришлось встретиться. В комнате, куда он вошел, стоял затхлый дух нечистого белья.
– Какие на вас великолепные банты, сударь! Но вы очень растолстели, – сказала Мадлен де Сент-Коломб.
Он ничего не ответил; придвинув к ее постели табурет, он сел на него, но тот оказался слишком низок. Тогда он встал и в сильном замешательстве неловко оперся на спинку кровати. Мадлен сочла, что его голубые атласные штаны слишком тесны: при каждом движении они туго обтягивали зад, подчеркивали жирные складки живота и выпуклость члена. Она сказала:
– Благодарю вас за то, что приехали из Версаля. Мне бы хотелось послушать, как вы играете ту пьесу, что некогда сочинили для меня, а потом опубликовали.
Он предположил, что речь, вероятно, идет о «Мечтательнице». Она посмотрела прямо ему в глаза и ответила:
– Да. И вы знаете почему.
Он смолк и понурил голову. Потом внезапно обратился к Туанетте, прося ее сходить за виолою Мадлен.
– У вас так запали глаза и щеки! И руки ваши так исхудали! – испуганно промолвил он, когда Туанетта вышла из комнаты.
– Весьма деликатно с вашей стороны заметить это.
– И голос стал ниже, чем прежде.
– Зато ваш звучит дискантом.
– Возможно, вас снедает какая-нибудь печаль? Вы так осунулись.
– О нет, в последнее время никаких печалей у меня не было.
Марен Маре снял руки с одеяла и, отойдя от кровати, прислонился к стене, в тени оконной портьеры. Он спросил совсем тихо:
– Вы сердитесь на меня?
– Да, Марен.
– То, как я обошелся с вами, все еще внушает вам ненависть ко мне?
– О, не только к вам одному, сударь! Я возненавидела также и самое себя. Я презираю себя за то, что вся высохла сперва от любви к вам, а после от печальных воспоминаний. Взгляните на меня – остались одни кости, совсем как у Дидоны.
Марен Маре засмеялся и подошел к постели. Он сказал, что никогда не находил ее толстой; ему помнится, он и прежде мог обхватить ее ногу всего двумя пальцами.
– Вы очень остроумны, – ответила она. – Подумать только, мне так хотелось стать вашею женой!
И мадемуазель де Сент-Коломб вдруг сбросила с себя одеяло. Господин Маре так резко отшатнулся, что перевязь альковной занавеси распустилась и упала. Мадлен подобрала рубашку, чтобы сойти с постели, и он увидел ее обнаженные ноги и лоно. Она встала босиком на каменный пол, охнув от усилия, схватила подол рубашки и показала, а затем всунула его в руки Марену Маре со словами:
– Любовь, которую ты мне выказывал, была не толще этой вот подпушки.
– Ты лжешь!
Они умолкли. Потом она тронула высохшими пальцами запястье Марена Маре под пышными кружевами и сказала:
– Сыграй, прошу тебя.
Она попыталась взобраться на постель, но та была слишком высока. Он помог ей, подтолкнув в тощие ягодицы. Она почти ничего не весила. Он взял виолу у вошедшей Туанетты. Туанетта подняла перевязь алькова, вернула ее на место и оставила их. Он начал играть «Мечтательницу», но Мадлен остановила его, велев взять более медленный темп. Он начал снова. Она смотрела на него блестящими от жара глазами. Она не опускала их. Не отрывала взгляда от его тела, приникшего к инструменту.
Глава XXV
Она задыхалась. Она подошла вплотную к окну. Сквозь тусклое оконное стекло она разглядела Марена Маре, который подсаживал в карету ее сестру. Вот и сам он поставил на откидную ступеньку ногу в красно-золотом башмаке, протиснулся внутрь, захлопнул раззолоченную дверцу. Вечерело. Босиком она подошла к столу и, взяв подсвечник, принялась рыться в сундуке с одеждой; потом, обессилев, встала на четвереньки. Наконец она извлекла из-под кучи платьев желтый сапожок, не сгоревший, но сильно опаленный. Опершись на груду одежды, цепляясь другой рукою за стену, она с трудом поднялась на ноги и вернулась к постели, держа подсвечник и сапожок. Поставила тот и другой на столик у изголовья. Она так тяжело дышала, словно использовала почти весь воздух, отпущенный ей для жизни. Она невнятно бормотала.
– Он не пожелал стать сапожником.
Она твердила и твердила эту фразу. Потом прислонилась спиною к деревянному бортику кровати с ее высоким тюфяком. Вытянула длинный шнурок из желтого сапожка и поставила его обратно, рядом со свечой. Медленно и старательно завязала скользящую петлю. Выпрямившись, придвинула к себе табурет, на который сел было Марен Маре. Поставила табурет под ближайшей к окну балкой, взобралась на него, держась за альковную занавесь, с усилием обмотала шнур пять или шесть раз вокруг толстого сидевшего в дереве гвоздя, сунула голову в петлю и потуже затянула ее. Ей никак не удавалось опрокинуть табурет. Она долго извивалась всем телом, отталкивая его, пока он не упал. Когда ее ноги оказались в пустоте, она исторгла крик; крупная дрожь сотрясла ей колени.
Глава XXVI
Все утра мира уходят безвозвратно. Прошли долгие годы. Вставая с постели, господин де Сент-Коломб гладил рукою картину господина Вожена и надевал рубашку. Затем он шел прибирать свою хижину. Теперь это был глубокий старик. Он ухаживал также за цветами и кустами, что посадила его старшая дочь, до того как повесилась. Потом он разводил огонь в камине и грел молоко. Он размачивал в нем хлеб на плоской тарелке из грубого фаянса.
Господин Маре так и не видел господина де Сент-Коломба с того самого дня, как учитель застал его врасплох под хижиной, чихающего и промокшего насквозь. Но господин Маре хорошо помнил, что господин де Сент-Коломб знает такие мелодии, каких ему не довелось слышать, тогда как прекраснее их не было ничего на свете. Иногда, пробуждаясь по ночам, он перебирал в памяти названия, которые за много лет до того нашептала ему Мадлен, взяв слово не разглашать тайну: «Скорбный плач», «Адские муки», «Тень Энея», «Ладья Харона», и сердце его сжималось от тоски при мысли, что он так и проживет жизнь, ни разу не услышав их. Никогда господин де Сент-Коломб не опубликует ни свои собственные сочинения, ни то, что ему преподали его учителя. Господин Маре страдал, думая о том, как все эти творения канут в небытие по смерти господина де Сент-Коломба. Он не знал, как сложится его жизнь, что сулит ему будущее. Он хотел услышать эту музыку, пока не стало слишком поздно.
Все чаще покидал он Версаль. Шел ли дождь, сыпал ли снег, он отправлялся по ночам к Бьевру. И, как в давние времена, привязывал своего коня у мостков для стирки белья возле дороги, ведущей в Жуй, чтобы никто не услышал его ржания, а сам шагал дальше по грязной дороге и, обогнув стену у воды, пробирался под мокрую хижину.
Однако господин де Сент-Коломб никогда не исполнял те заветные мелодии; он играл лишь такие пьесы, какие были хорошо известны господину Маре. По правде говоря, теперь он и играл-то не столь уж часто. Звуки виолы перемежались долгими минутами тишины, во время которых он иногда говорил сам с собою. В течение трех лет почти каждую ночь господин Маре наведывался к хижине, спрашивая себя: «Может быть, он сыграет эти мелодии нынче вечером? Не эта ли ночь лучше всего подходит для них?»
Глава XXVII
И вот пришел наконец год 1689-й, и ввечеру двадцать третьего дня, когда стоял трескучий мороз, земля оледенела, а ветер безжалостно резал глаза и уши, господин Маре добрался на коне до мостков. В черном, без единого облачка небе ярко сияла луна. «О, сколь чиста эта ночь! – сказал себе господин Маре. – Воздух так прозрачен, от небес веет таким холодом и вечностью, луна так безупречно округла. И как ясно слышится звон подков моего коня о мерзлую землю. Быть может, нынче это наконец сбудется».
Он забрался под хижину, зябко кутаясь в черный плащ. Мороз был так силен, что ему пришлось надеть под плащ шубу из бараньего меха. И все же сидеть было холодно. Даже член его застыл и съежился.
Он начал подслушивать. Ухо, прижатое к ледяной стене, ломило от стужи. Сент-Коломб развлекался, делая пиццикато на пустых струнах своей виолы. Потом несколько раз провел по ним смычком, исторгнув долгие меланхоличнее звуки. Временами, как это часто с ним бывало, он принимался говорить. И говорил и играл он бессвязно, то и дело прерываясь. И игра его казалась теперь старчески небрежной и унылой. Господин Маре приник к щели между досками, пытаясь разгадать смысл слов, что бормотал господин де Сент-Коломб. Но он ничего не понял. До него доносились только обрывки речи, лишенные всякого смысла, – «персиковый сироп… суденышко…» Потом господин де Сент-Коломб заиграл «Чакону» Дюбуа, которую некогда исполнял в концертах вместе с дочерьми. Господин Маре узнал главную ее тему. Наконец пьеса закончилась, величественная, прекрасная. И тогда он услышал горестный вздох, вслед за чем господин де Сент-Коломб тихо и жалобно произнес:
– Ах, я обращаюсь лишь к теням, которые слишком состарились, чтобы приходить сюда! Ах, если бы в мире сыскался, кроме меня, хоть один живой человек, способный судить о моей музыке! Мы бы побеседовали с ним! Я бы доверил ему эту музыку и смог бы спокойно умереть!
Тогда господин Маре, весь дрожа от стужи, также испустил тяжкий вздох. И, еще раз вздохнув, робко постучался в дверь хижины.
– Кто это там вздыхает в ночной тиши?
– Тот, кто бежит дворцов и ищет музыку.
Господин де Сент-Коломб сразу понял, о ком идет речь, и возрадовался. Наклонясь вперед, он толкнул дверь кончиком смычка, и та приотворилась. Узкая полоска света, падавшая из щели, была тусклее сияния полной луны, которая озаряла скорчившегося у порога Марена Маре. Господин де Сент-Коломб подался к двери и вопросил:
– Чего же вы ищете в музыке, сударь?
– Я ищу в ней горестный плач и сожаления.
Тогда хозяин встал на ноги и, дрожа, широко распахнул дверь хижины. Церемонным поклоном он приветствовал вошедшего господина Маре. Сперва оба они молчали. Потом господин де Сент-Коломб опустился на свой табурет и сказал Марену Маре:
– Садитесь!
Господин Маре сел, не снимая меховой шубы. Так они и сидели некоторое время, в смущении и бездействии.
– Сударь, могу я попросить вас дать мне последний урок? – спросил, наконец решившись, Марен Маре.
– Сударь, могу ли я попытаться дать вам мой первый урок? – глухим голосом возразил ему господин де Сент-Коломб.
Господин Маре склонил голову. Господин де Сент-Коломб кашлянул и объявил, что хочет кое-что сказать. Он говорил отрывисто, перемежая речь вздохами:
– Это очень трудно, сударь. Музыка нам дана просто для выражения того, что не может выразить слово. В этом смысле она не вполне человечна. Уразумели ли вы наконец, что она не годна для королей?
– Я уразумел, что она годна для Бога.
– И вы заблуждаетесь, ибо Господь говорит.
– Тогда для слуха людского?
– То, о чем я не могу сказать, не годится и для слуха, сударь.
– Значит, для золота?
– Нет, ибо в золоте нет ничего слышимого.
– Для славы?
– Нет. Ибо восхваляются одни лишь имена.
– Для тишины?
– Она – оборотная сторона речи.
– Для соперников-музыкантов?
– Нет!
1 2 3 4 5 6