Михаил МИШИН
ОН БЫЛ У НАС
Неумное дело быть еще одним "вспоминальщиком".
Тысячи знали его дольше.
Сотни - лучше.
Не повториться, говоря о нем, невозможно. Превосходных эпитетов у меня не
больше, чем у других.
Но удержаться трудно. Сколько в конце концов на нормального человека
приходится встреч с гениями?
При личном знакомстве больше всего поразило, что он есть. Оказалось,
Райкин - это не только где-то там, за облаками, в вышине, в телевизоре...
Нет, живой, оказывается. Сидит на стуле, переодевается, кушает ломтик
очищенного яблока, смеется тихонько.
Вообще хохочущим его не помню. Чаще улыбался. Иногда смеялся почти
беззвучно.
Артистизм определить невозможно. Бывают неартистичные артисты. Бывают
артистичные неартисты. Он был августейшим воплощением артистизма. Его
хотелось фотографировать в каждый данный момент времени. Говорят, у японцев
есть такая приправа, которая делает вк ус курицы еще "более куриным", вкус
рыбы еще "более рыбным", и тому подобное. Вот в нем самом, казалось, есть
эта приправа. Если он уставал, перед вами был не просто усталый человек,
нет, перед вами была картина "Усталость". Если он сердился - это было к
акое-то уж абсолютное негодование. Когда же он был грустен... О, вы видели
саму Грусть, печально грустящую своими невыразимо грустными глазами...
Как-то в начале нашего знакомства он позвонил поздно вечером, что-то
около двенадцати. (Вообще это льстило. "Тут мне вчера Райкин звонил..."
Знакомые немели.)
- Вы ночная птица? - грустно спросил он. - Вы сова или жаворонок?
- Сова, - ориентируясь на его интонацию, соврал я.
- Может быть, вы сейчас ко мне приедете? - еще грустнее сказал он. - Если
вам нетрудно.
"Трудно!" Помчался тут же к нему на Кировский.
Встретил меня грустной улыбкой. Посадил напротив себя за маленький
столик. И так печально вздохнул, что у меня защипало в носу.
- Мишенька, - очень тихо сказал он. - Я думаю, что спектакль, который мы
задумали ("Его величество театр"), будет мой последний...
И совсем уж скорбно замолчал. Я чуть не всхлипывал.
- Да-да, - произнес он с печальнейшим в мире вздохом. - И поэтому мы с
вами должны сделать его так, чтобы было не стыдно...
"Мы с вами"... Он со мной!.. Помочь!.. Господи, да все ему отдать! Мозг!
Душу! Нервы! Сейчас же!..
Да-да, он чувствует, что только я один в целом свете сумею написать
достойное вступительное слово к новому спектаклю... Другие авторы, конечно,
неплохие, но только мое перо...
Домой я летел на крыльях совы и жаворонка одновременно. Я сознавал свою
историческую миссию... "Мы с вами", - сказал он.
Я тогда очень старался. "Только вы!" - сказал он.
Через недели полторы я узнал, что такой же разговор у него состоялся еще
с одним... И еще с другим... Им он тоже сказал грустно-прегрустно: "Только
вы..."
Зато он получил три полновесных вступительных монолога к новому спектаклю
и сам скомпоновал из них один.
Кто имел право делать такие вещи?
Но эти грустные глаза...
Он был влюбчив и внушаем. Он влюблялся в нового автора, в артиста, в
художницу, в критикессу, в режиссера. Еще чаще влюблялся в собственные
идеи. Идея, овладевшая им, становилась в согласии с марксизмом материальной
силой.
Пришли вдруг в театр показываться два молодых артиста. Близнецы. Ну
действительно очень похожие. Райкин в них сейчас же влюбился, его ужасно
радовало, что они так похожи. "Надо же!" - восхищался он. Видимо, в голове
его возникли какие-нибудь "Два веронца " или "Принц и нищий". Немедленно
близнецы были приняты в театр. Первые дни Райкин только о них и говорил.
"Надо что-то такое с ними придумать, они же так похожи". Потом понемногу
престал говорить. Вскоре он уже вообще не знал, что с ними делать. Их пыта
лись вводить куда-то, это было нелепо и никому не нужно. И вот они его уже
раздражали, безвинные близнецы. К счастью - для него, конечно, - их вскоре
забрали в армию.
Больше он о них не вспоминал.
У артистов его жизнь была непростая. С одной стороны, замечательно
работать в театре. который обречен на успех. С другой - сознавать, что ты
лампа, пусть даже и яркая, а рядом постоянно сияет этот прожектор. Впрочем,
были и такие, которые умудрялись не с ознавать. Но вообще слабые скисали,
сильные - приспосабливались, самые сильные - уходили.
Поразительно, но он сам был ревнив к чужому успеху. Он ревновал, стоя за
кулисами, когда артисты его собственного театра заставляли смеяться
зрительный зал. Уникальный! Неповторимый! Он, Райкин!..
А вот ревновал - и все. Если бы мог, он бы всегда сам играл все за всех.
Даже к молодежному спектаклю "Лица" он ревновал. Конечно. ему хотелось,
чтобы все было хорошо, в конце концов это все равно был его театр, это были
его актеры и в главной роли его сын... Но примириться с тем, что будет
спектакль без него? Надо бы придума ть, говорил он мне, чтобы я где-то в
середине вышел с монологом. Или, может быть, в конце.
Резко отвергать эту идею и я. и Фокин. который ставил "Лица", и Костя -
мы боялись. Мы говорили: конечно, это было бы замечательно. Но ведь это
будет несоразмерно, говорили мы. Ваш выход уничтожит ребят, льстиво
говорили мы, это же совсем другой масштаб. .. "Масштаб" - это было нужное
слово. Он нехотя соглашался. Через день его опять накручивал кто-нибудь из
дежурных авторитетов - приятельница-театроведка, или старый друг, или новый
знакомый... И опять начинались муки.
Потом-то он уже гордился. "Лица" - это уже было его детище, это уже он
взрастил смену. Уже радовался.
И все же слегка ревновал.
Режиссеры в его театре не приживались. Начиналось с того, что он с
гордостью объявлял фамилию приглашенного постановщика. "Я его уговорил...
Гениально понимает именно специфику нашего театра!" Через месяц он уже
слушал этого режиссера, поджав губы.
Потом ронял в кругу артистов: "Совсем не понимает специфики нашего
театра". Артисты с жаром подхватывали: "Не, не понимает!.." Режиссер
бесследно исчезал. Иногда успевал появиться второй. "Чувствует наши
специфику..." Все повторялось.
Кончалось тем, что начинал режиссировать сам.
С ним можно было не соглашаться. Но доказать ему что-либо было почти
невозможно. Во-первых, он был упрям. А во-вторых, у него был козырной
аргумент. Он не доказывал, а показывал. Как-то я был свидетелем, как на
репетиции он стал показывать каждому из артистов, кто из них как играет и
как надо играть. Я тогда понял буквальный смысл выражения "умереть со
смеху". Я был близок. Ничего подобного я больше никогда не видел. И уже не
увижу, конечно.
Авторов - как бы к кому не относился, а отношения бывали всякие - считал
людьми вспомогательными. Постоянно порывался сам менять текст - вовсе не
всегда к лучшему. Автор большей частью крепился, иногда не выдерживал. Я
тоже как-то пытался принципиальничать.
- Вы не так читаете. как написано, Аркадий Исаакович! Тут же мысль
уходит...
- Куда же она уходит? - ласково отвечал он. - Она не может уйти без меня,
а я же здесь...
Да, он был здесь. Открывался занавес, и на сцену, вздымая овации, победно
входил, вплывал, врывался этот флагман, этот линкор, в кильватере которого
барахтались шаланды авторов, до чьих суетливых страданий публике не было
никакого дела. Иногда мне казало сь, что ей, публике, вообще не важно, что
он говорит. Ей важно, что это говорит о н.
Возможно, это было справедливостью высшего порядка.
У меня есть уникальная афиша - предмет гордости, а больше стыда. Уникальная
потому, что моя фамилия на ней красным, а его, Райкина, - синим. Это было
давным-давно в Ленинграде, у меня чуть ли не первый авторский вечер. И я -
молодой, тщеславный осел! - попросил его принять участие, почитать
что-нибудь из будущего спектакля. "Вечер Михаила Мишина с участием Аркадия
Райкина" - так я себе это представлял. Ужасно радовался, что он согласился.
И вот вечер. Все катилось более или менее нормально, я что-то там читал,
артисты выступали, зал посмеивался, пару раз похлопали. А потом на сцене
появился он. "С участием!.."
Назавтра мне звонили: "Говорят, ты вчера выступал на вечере Райкина..."
"Райкин" - это открывало двери. Фамилия - пароль. Лицо - пропуск.
Куда только не ходили, о чем только не просили от его имени! "Билеты на
Райкина" - это была твердая валюта, в течение полувека не знавшая
девальвации. Ибо в течение полувека ни на одном спектакле с участием этого
человека не было ни единого пустого стула.
Назовите второй такой театр!
Слава - до анекдотов.
Один ворвался перед спектаклем:
- Товарищ Райкин, умоляю! Я сам с Киева, а билетов нет, я тут уже двое
суток сижу!
Райкин даже испугался:
- Да? Ну, ничего, сейчас я попрошу, вас посадят, может быть, в
оркестровую яму...
Тот кричит:
- Да не, вы не поняли! Мне ж до Киева билет надо!..
Достали ему билет.
Переход от полной любви к полному ее отсутствию у него мог быть
мгновенным и непредсказуемым.
День сдачи "Его величества" то ли главку, то ли министерству. Он -
сплошной нерв. Все плохо, вокруг все - бездельники. Тотальный заговор
халтурщиков и тупиц. Спектакль провальный, жуткий, самый худший из всех его
спектаклей. Это говорится так, что каждом у ясно: именно из-за него
спектакль такой вот жуткий и провальный.
За час до начала сижу у него в уборной, делаю последнюю попытку уговорить
его выбросить первую сцену. Она мне никогда не нравилась, к тому же она
очень длинная. а спектакль и так идет больше трех часов. Вроде убедил! Он
как-то даже успокаивается, говорит, хорошо, что ты меня уговорил, я и сам
так думал.
В эту минуту влетает к нему в уборную артистка - очень в жизни милая
женщина! - и закатывает истерику: как можно снимать единственную стоящую
сцену (главное, что она там участвует), все без нее (сцены) рухнет и она
(артистка) тогда не успеет (подумать то лько!) сменить зеленое платье на
черное... Нормальный актерский бред.
Начинаю с ней спорить, чувствую, что Юпитер сейчас загрохочет громом и
поразит несчастную молнией.
И молния вылетает... Юпитер бледнеет как мел и тихим страшным голосом
объявляет, что сейчас же уезжает домой. Он и так давно на грани, но кое-кто
хочет его совсем добить, и этот "кое-кто" именно я, ибо как я мог даже в
мыслях покуситься на такую важную с цену, и вообще "вам наплевать на наш
театр!"
Артистка умело испаряется, а я потрясен, возмущен и оскорблен. Это почему
же, интересно, мне наплевать? А потому, гениально шипит он, что он, Райкин,
связан с этим театром уже сорок лет, а я...
А я - три. Это несокрушимый аргумент. Трясясь от обиды, выскакиваю из
уборной, сижу где-то в углу зрительного зала...
Ну, потом-то все как положено: цветы, овации. "Браво, Райкин!"
И уже меня по его велению нашли, и уже "Мишенька, ты что, обиделся?"
Ну, обиделся. И дальше что?
Я познакомился с ним, когда он был уже не молод, когда уже не было
прежней феерической энергии, когда он стал уставать. Но к этому времени,
как заметил один из моих умных приятелей, уже сам выход его на сцену стал
событием не столько эстетическим. скольк о этическим. В последние годы
после каждого его спектакля зал вставал.
Он исключил однофамильцев. Кто-то сказал о нем "Паганини эстрады". Никто
не спрашивал - какой Паганини. Никто не уточнял - какой Райкин. Я видел у
него дома письма с одной фамилией на конверте. Почта не ошибалась.
Как он прорвался? Как выстоял? Кто вспомнит теперь фамилии тех, кто
что-то запрещал ему, что-то вычеркивал, что-то кромсал...
По Ленинградскому телевидению его в течение многих лет не показывали. У
невских вождей он был в особой немилости. Даже меня выкинули как-то из
невинной телепередачи только за то, что ведущий упомянул про мое
сотрудничество с Райкиным.
Вообще в любимой колыбели окопались тогда крепкие знатоки о покровители
искусств. Впрочем, в столице знатоков тоже хватало.
На вечере в честь его 70-летия важный деятель из Минкульта - то ли
союзного, то ли российского, - зачитывая адрес, очень душевно обратился в
Райкину:
- Дорогой Аркадий Александрович!..
Зал аж ахнул. Хотя чего особенного? Ну спутал управляющий ф.и.о. одного
из управляемых. Ничего страшного.
Другое дело, если б он спутал отчество, допустим, министра.
Назвал бы его, допустим, Петром Исааковичем.
...Кромсали и вычеркивали, запрещали и топали ногами. Рвали струны, в
общем. Но Паганини на то и Паганини, чтобы сыграть что угодно и на одной
струне...
Я-то, повторяю, застал его уже в другие времена. Он уже был народный, а
потом лауреат, а потом Герой... Он теперь был удостоен на высший уровень
управления. Так что прочим управляющим было до него не дотянуться.
Помню обсуждение спектакля "Его величество театр" товарищами из
культурного главка.
Первый сказал:
- То, что мы сейчас увидели, - просто гениально!
Второй его одернул:
- Не гениально, а это, в сущности, новая эпоха.
Долго спорили, кто Райкин больше - правофланговый или впередсмотрящий.
Райкин слушал, не возражая. Он вообще не произнес ни слова - от него
веяло ледяным дыханием Арктики. Лишь в конце он тихо заметил, что они, к
сожалению, не все поняли в его новом спектакле.
Они это съели.
Марксизм, учит "Энциклопедия", исходит из общественно-исторической
обусловленности гения. Райкин подтверждал правоту марксизма, как никто. Он
был нужен именно нашему обществу, нашему же и времени. Он был обусловлен. И
вот он был у нас.
ОН - был! При нем рождались, взрослели, старели, рождались, а он - был.
Как "Последние известия". Как Консерватория. Как аксиома.
Элегантный... нет, не как рояль, - как кларнет. Стройный,
черно-серебряный... Эти невозможные глаза, эта магическая улыбка, эта
чудная хрипотца...
Он ушел. когда все исполнил.
Когда ношу, которая лежала на его плечах, могут спокойно нести другие,
разделив ее соразмерно силам - у кого побольше, у кого поменьше, - нести
этот груз в одиночку уже нет необходимости. Да и кто мог бы вытянуть в
одиночку то, что вытянул этот человек?
Нет, необходимость сегодняшнего дня не обусловливает второго Аркадия
Райкина. Первый работал на то, чтобы этот день приблизить. Уж, конечно,
денек мог бы быть и посветлеее. Но это уже наши проблемы.
А он... Он был у нас.
Copyright © 1997 Совам Телепорт

1