Посему живут эти взрослые дети, как птицы небесные, не заботясь о хлебе насущном, в полной праздности и вечных грезах. Они и не подозревают, что в нашей прекрасной Европе столько бедняков изнемогают в нужде и тяжкой работе ради пропитания…
XXIII
ОБЛАЧКО
Вся веселая компания собралась на берегу ручья в Апире. Мы валялись на траве, а Тетуара – она в этот день была в ударе, – объедаясь апельсинами и кокосовыми орехами, рассказывала нам одну байку за другой, в духе Рабле.
С ее трескотней сливался полуденный стрекот цикад.
В этот самый час на другой стороне земного шара мои далекие друзья мерзли и кутались в плащи, выходя из парижских театров в ледяной туман зимней ночи…
А здесь покой и истома: по верхушкам деревьев порхает легкий ветерок, весело пляшут солнечные зайчики, до бесконечности умноженные легкой сеткой мимоз и гуаяв.
Вдруг я увидел, что к нам приближается девушка в длинной тунике цвета морской волны; черные волосы заплетены в аккуратные косы, на голове – жасминовый венок…
Под полупрозрачной тканью туники просвечивала нежная девичья грудь, не знавшая корсета, и роскошное парео – белые цветы на красном фоне…
Никогда еще я не видел Рараху такой красивой и такой довольной собою.
Она подошла. Ее встретили с восторгом. Право, она была на диво хороша, и застенчивое кокетство красило ее еще больше.
Смущенно и робко присела она рядом, потупила глаза, щечки ее зарделись… Так ведет себя напроказивший ребенок: вдруг откроется его проступок?
– Знает кошка, чье мясо съела! – донесся ехидный голос из кустов, и красавицы недобро захихикали.
Я удивился. Беспощадная Тетуара вставила колкое словцо:
– А материал на платье – китайский!
Казалось, смеялись кусты, вода, небо… Бедная Рараху едва не расплакалась…
XXIV
ТО ЖЕ ОБЛАЧКО
– Материал китайский! – сказала Тетуара. Ядовитый намек не шел у меня из головы… Действительно, к этому зеленому газовому платью я не имел отношения. Старики Рараху жили в панданусовой хижине, сами ходили полуголые и, конечно, не могли расщедриться на такую роскошь. Мне стало не по себе.
…Таитянки презирают китайских купцов из Папеэте. Нет большего позора для здешней женщины, чем принять ухаживания китайца.
Но те богаты и хитры и соблазняют туземок богатыми подарками и красивыми тряпками…
Я ни словом, ни намеком не поделился ужасными подозрениями с Джоном: он бы проклял бедняжку. Мне хватило ума обойтись без упреков и сцен: я просто затаился и наблюдал…
XXV
ОБЛАЧКО НЕ УХОДИТ
В неурочное время – в три часа дня – пришел я к нашей купальне под гуаявами на ручье в Апире. Неслышно подкрался, раздвинул ветки и – остолбенел.
Какой ужас! В нашем укромном местечке в прозрачной воде сидел старый голый китаец. Он чувствовал себя как дома. Седую косичку ловелас по-бабьи обмотал вокруг лысой макушки. Тщательно мыл он в нашем ручье костлявое безобразное тело, шафранно-желтое. И это бесстыдство, хотя и через густую листву, освещало солнце! И свежая чистая вода для него журчала так же просто и весело, как и для нас!
XXVI
Я продолжал наблюдать. Напряженное любопытство приковало меня к одному месту. Мне не терпелось узнать, что будет дальше.
Ждать долго не пришлось. Легонько зашуршали ветки, зазвучали нежные голоса – появились девочки.
Китаец выскочил из воды, как черт из табакерки, и побежал одеваться: наверное, стыдился выставлять напоказ свое безобразие. На ветвях болталась его одежда – множество балахонов, надеваемых один поверх другого.
Пока девочки подходили, он успел натянуть пару балахонов.
Впереди шествовал кот Рараху. Увидев китайца, он возмущенно зашипел, выгнул спину и, задрав хвост, повернул назад.
За ним шла Тиауи. Она остановилась на мгновенье, закрыла рот ладошкой и прыснула – дескать, вот умора!
Рараху выглянула из-за плеча подруги и тоже рассмеялась.
Ничуть не смущаясь, они подошли к ручью и лукаво защебетали:
– Иа, ора на, Чжен Ли! Иа ора на, тинито, мафату меити! (Здравствуй, Чжен Ли! Здравствуй, голубчик!)
Значит, они знали, как его зовут… И он знал этих девочек по именам… Китаец не без кокетства отбросил на спину седую косичку; похотливо замаслились его узкие глазки, глазки старого сластолюбца…
XXVII
Он разложил перед девочками всякую всячину: множество коробочек с белой и розовой пудрой, туалетные принадлежности, серебряные лопаточки, чтобы чистить язык, еще что-то… И объяснял, как всем этим пользоваться. Предлагал и китайские сладости – сухое варенье с имбирем и перцем.
Особенно настойчиво он ухаживал за моей Рараху. Подружки, хоть и ломались, кривили губки, гримасничали, как маленькие обезьянки, но в конце концов все принимали.
За одну шелковую розовую ленту Рараху позволила поцеловать себя в плечико. Осмелевший китаец вознамерился пойти дальше – и попытался поцеловать глупышку в губы, но та со всех ног улепетнула. А за нею и Тиауи, правда, не забыв прихватить в охапку подарки щедрого ухажера.
Обескураженный Чжен Ли бросился следом, но куда старику угнаться за газелями. И он, бедняга, остался ни с чем.
XXVIII
ОБЛАЧКО РАССЕЯЛОСЬ
На другой день Рараху плакала горючими слезами, уткнувшись в мои колени…
Она была совсем простой девочкой, выросшей в лесу на вольной воле. Представления ее о добре и зле не сложились, вернее, додумывались сами собой под сенью высоких деревьев, причудливые и наивные. Но все-таки по природе своей она была чистым неиспорченным человеком, а из миссионерской Библии в ее сердечко запало несколько христианских понятий…
Кокетство и желание прихорошиться увлекли ее на порочный путь. Но я совершенно уверен, как ни соблазнительны были стариковские подарки, взамен она не дала ничего. Между нами все еще можно поправить слезами.
Она поняла, что поступила дурно; главное – поняла, что причинила мне страдание и что целомудренный мой братец Джон отвернется от нее, не пожелает больше взирать на нее своими голубыми очами…
Она мне все рассказала: и про зеленое газовое платье, и про цветастое парео. Бедняжка плакала, слезы душили ее… Глядя на раскаивающуюся подружку, плакала и Тиауи.
Это были первые слезы в коротенькой жизни Рараху. После бурного объяснения и слез мы, как это случается, еще больше сблизились. Любовь моя стала сердечнее; образ Ариитеи на время померк…
Эта милая девчушка, рыдавшая у меня на коленях среди глухого леса в Океании, предстала передо мной в новом обличье. Впервые я увидел в ней КОГО-ТО, начал догадываться, какой восхитительной женщиной могла бы она стать, если бы получила достойное воспитание и образование.
XXIX
С этого дня Рараху решила, что она уже не ребенок, и перестала ходить с обнаженной грудью.
Даже по будням теперь она надевала платье и заплетала в косы длинные волосы…
XXX
Рараху называла меня Мата Рева. Ей не нравилось имя Лоти, которым наградили меня ее соперницы: Ариитеа с Фаиманой.
«Мата» – по-полинезийски означает «глаз». Полинезийцы дают людям имена по глазам, и обычно очень меткие.
Пламкетта, например, называли Мата Пифаре (Кошачий Глаз); Брауна – Мата Иоре (Крысиный Глаз); а Джона – Мата Нинамо (Лазурный Глаз).
Меня же Рараху не захотела называть звериным именем и после долгих раздумий нашла более поэтическое: Мата Рева.
Я обратился к словарю достопочтенных монахов и нашел там следующее: Рева – небесная твердь; пропасть, бездна; тайна…
XXXI
ДНЕВНИК ЛОТИ
Время в этой чудесной стране шло очень медленно: среди однообразного вечного лета оно не оставляло следов. Все наполнено тягучим и сладким, как мед, покоем… Никакие мирские волнения и заботы не могли его нарушить.
О, дивные часы! О, сладкие, теплые летние наши часы, длиною в вечность, на берегу ручья Фатауа, в глухом тенистом уголке среди густой зелени – гнездышке моих таитянских подружек! Тихо журчал чистейший ручей по гладким камешкам, увлекая течением водяных мух и крохотных рыбок. По земле стелилась тоненькая травка и пахла так, как пахнет у меня на родине сено прекрасной июньской порой. По-таитянски этот чудный запах называется «поумирираири», что значит «сладкий запах трав». Воздух напоен тропическими ароматами – особенно сильно благоухали апельсины, нагретые солнцем.
В такой полдень ничто не нарушало томительной тишины. Вокруг шныряли маленькие бирюзовые ящерки – они нас не боялись, потому что мы лежали неподвижно, – и порхали черные бабочки с фиолетовыми глазками на крыльях. Тихонько журчала вода, негромко свиристели цикады, время от времени шлепались наземь перезрелые гуаявы и, разбившись в лепешку, распространяли аромат малины…
Когда заходящее солнце золотило ветви деревьев, я провожал Рараху домой в уединенную хижину под панданусовой кровлей. Ее старики всегда ожидали нас, сидя у порога на корточках, недвижные и важные. На мгновенье лица их освещались какой-то потусторонней улыбкой. Они гортанно произносили:
– Привет тебе, Лоти! – или: – Привет тебе, Мата Рева! Я оставлял свою подружку и уходил, а она провожала меня долгим взглядом и улыбалась – свежесть молодости и красоты на фоне мрачных полинезийских мумий…
Наступало время ужина. Я ярко представлял, как старый Тахаапаиру протягивал к куче хвороста длинную татуированную руку, похожую на сухую ветку, брал два бруска из бурао и тер друг о друга, добывая огонь первобытным способом. Рараху брала огонь из рук старика, разжигала костер и пекла в золе маиоре – плоды хлебного дерева. Так они ужинали.
Одновременно со мной в Папеэте возвращалась веселая компания купальщиц с ручья Фатауа во главе с Тетуарой так что у меня всегда были симпатичные попутчицы.
– Лоти! – предупреждала Тетуара. – Не забывай, тебя сегодня ждут в королевском саду. Териа и Фаимана собираются пить чай с китайцами и на тебя рассчитывают. Если ты не возражаешь, я присоединюсь к вам…
С песнями шли мы по дороге в город; перед нами широко открывался вид на безбрежный океан, освещенный закатным солнцем.
Ночь, прозрачная звездная ночь, опускалась на Таити. Рapaxy у себя в лесу уже ложилась спать. Сверчки начинали в траве скрипичный концерт; под темными кронами высоких деревьев просыпались крупные ночные бабочки, а в сад выходили королевские фрейлины…
XXXII
Однажды, когда мы с Рараху прогуливались по тенистому бульвару в Папеэте, нам повстречалась некая странная дама. Рараху поздоровалась с нею полуприятельски-полунасмешливо и немного испуганно.
Дама, высокая, тощая, только одеждой похожая на гаитянку, кивнула в ответ с ледяным высокомерием, а затем обернулась нам вслед.
Рараху рассердилась и показала той язык. Потом рассмеялась и сказала мне, что эта сухопарая метиска – «полубелая», дочь англичанина и таитянки, – была ее школьной учительницей.
Однажды она объявила Рараху, что надеется на нее: девочка так хорошо учится и поэтому со временем сменит ее в школе.
Рараху перепугалась до смерти, представив себе подобную перспективу. Тут же бросилась бежать из тахаа-пиираа (школы) прямо домой в Апире и назад уже не вернулась.
XXXIII
Однажды утром я принес на борт «Рендира» сенсационную новость: я ночевал вместе с Таматоа!
Таматоа – старший сын королевы Помаре, муж красавицы принцессы Моэ и отец прелестной малышки, любимой внучки Помаре IV. Его уже несколько лет держали взаперти, но вся страна еще не забыла, как трепетала от страха перед ним.
Трезвый, он был вполне нормальным человеком, не хуже других, но когда напивался, «видел все в красном цвете» – то есть жаждал крови.
Тридцатилетний Геркулес когда расходился, не знал удержу: убивал без причины, доходил до жестокости, превосходящей всякое воображение.
Но Помаре обожала своего сыночка. Во дворце поговаривали, что она стала выпускать его из темницы; даже видели, как гигант гуляет ночами в саду. Придворные девушки умирали от страха, словно рядом с ними во дворце жил кровожадный зверь в незапертой на ночь клетке…
У Помаре была комната для гостей, открытая круглосуточно; на полу лежали матрасы, покрытые чистыми белыми циновками. Там ночевали захожие таитяне, припозднившиеся деревенские вожди; и вот довелось провести там ночь и мне.
Я вошел в гостевую комнату. В саду и во дворце все уже спали.
В комнате, облокотившись о стол, сидел в полном одиночестве мужчина. Перед ним стоял светильник с кокосовым маслом. Незнакомец поражал своими габаритами; рост и ширина плеч были нечеловеческие. Казалось, что ладонью он мог накрыть обыкновенного человека с головой. У гиганта были страшные челюсти людоеда, огромная голова, лицо грубое и дикое, а в полуприкрытых глазах – странная печаль…
– Иа ора на, Лоти! – приветствовал меня великан.
Я замер. Между нами произошел следующий диалог:
– Откуда ты меня знаешь?
– Знаю. Ты Лоти, человек с аксельбантом при белом адмирале. Ты пришел ночевать? Располагайся.
– А ты кто? Вождь с какого-нибудь острова?
– Да, я великий вождь. Ложись вон там в углу, там самая хорошая циновка.
Я лег, завернулся в парео и сквозь прикрытые веки наблюдал за странным соседом. Незнакомец встал и неслышно направился в мой угол.
В это мгновенье меня отвлек шум в дверях. Повернувшись, я увидел старую королеву. Она кралась как можно осторожнее, босиком, на цыпочках, но циновки скрипели под ее грузным телом.
Великан, подойдя ко мне, тщательно занавесил мое ложе муслиновым накомарником, потом прикрыл свет лампы банановым листом, чтобы не беспокоить меня, и снова сел, подперев голову руками.
Помаре с тревогой проследила за его действиями и, вероятно, успокоившись, удалилась.
Королева никогда не появлялась в этой части дворца: ее приход утвердил меня в мысли, что мой сосед небезопасен. Спать расхотелось…
Но незнакомец не шевелился; опять его взгляд стал рассеянным и печальным, он забыл обо мне. Вдали слышалось, как служанки поют на два хора химене с острова Паумоту. Затем Ариифате, муж королевы, крикнул зычно: «Маму! Те хора а хору ма пита!» – «Тихо! Уже полночь!» И все замолкло как по волшебству.
Час спустя опять в дверном проеме появилась Помаре. Лампа уже погасла, мой сосед уснул…
Вскоре задремал и я, но ненадолго. Проснулся до рассвета и увидел, что чернокожий великан сидит в прежней позе за столом, уронив голову на грудь.
Я умылся освежающей водой из ручья под мимозами в глубине парка и пошел к королеве поздороваться и поблагодарить за ночлег. Едва завидев меня, она крикнула:
– Иди сюда, Лоти! Поговорим. Что, он хорошо тебя принял?
– Хорошо, – отвечал я и выразил свою благодарность вождю за заботу. Лицо царственной старухи засветилось радостью.
– А знаешь ли, – понизила она голос, – знаешь ли, Лоти, кто это был? Тс-с, сынок! Это был Таматоа!
Через несколько дней Таматоа официально освободили, взяв с него обещание не выходить за дворцовую ограду. Я не раз встречался с ним, разговаривал, жал руку…
И все-таки за ним не уследили. Однажды, отведав хмельного зелья, он убежал, забрался в дом протестантского миссионера, зарезал там женщину и двух детей, а после сотворил в один день несколько кровавых зверств, описать которые невозможно человеческим языком…
XXXIV
…Кто расскажет, в чем очарование этой страны? Кто выразит это потаенное, неуловимое, для чего нет у меня подходящих слов?..
Мне кажется, таитянская прелесть происходит от какой-то особенной вселенской грусти, висящей над островами Океании, одинокой, затерянной в пустынной безбрежности Тихого океана: морской ветер, шум прибоя, густая тень, хриплые тоскливые голоса полинезийцев, что с пеньем бродят среди кокосовых пальм на диво высоких и хрупких…
Как ни ищи, ни лови, ни пытайся выразить – тщетно! Что-то так и остается неуловимым и непонятым…
Я исписал о Таити множество страниц: там найдете мельчайшие подробности о малейшей травке, о последней мшинке…
Прочтите теперь это с самыми лучшими намерениями. Поняли что-нибудь? Конечно, нет…
А еще – вы слышали по ночам, сидя на белоснежном коралловом полинезийском пляже, доносящийся из глубины джунглей жалобный звук тростниковой флейты вино? Или дальний рев ракушечной трубы?
XXXV
КУХНЯ
«Мясо белых людей похоже на спелые бананы», – уверял меня старый полинезийский вождь Хоатоару с острова Рутуа. Сомневаться в его познаниях по этой части у меня не было оснований.
XXXVI
Однажды Рараху сильно рассердилась и назвала меня «длинной безногой ящерицей». Я ее не сразу понял.
В Полинезии змеи не водятся. И метиска, учительница Рараху, употребила эту перифразу, чтобы объяснить, в каком облике дьявол соблазнил Еву.
Нот моя малышка и узнала, что есть на свете какая-то «длинная безногая ящерица» – злющая опасная тварь; вот так она меня и обозвала…
Ведь она ревновала, бедная малютка Рараху: она страдала, что Лоти не ей одной принадлежал.
Мысли о вечерах в Папеэте, куда бедняжку не пускали старики, о забавах других девушек будоражили ее воображение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
XXIII
ОБЛАЧКО
Вся веселая компания собралась на берегу ручья в Апире. Мы валялись на траве, а Тетуара – она в этот день была в ударе, – объедаясь апельсинами и кокосовыми орехами, рассказывала нам одну байку за другой, в духе Рабле.
С ее трескотней сливался полуденный стрекот цикад.
В этот самый час на другой стороне земного шара мои далекие друзья мерзли и кутались в плащи, выходя из парижских театров в ледяной туман зимней ночи…
А здесь покой и истома: по верхушкам деревьев порхает легкий ветерок, весело пляшут солнечные зайчики, до бесконечности умноженные легкой сеткой мимоз и гуаяв.
Вдруг я увидел, что к нам приближается девушка в длинной тунике цвета морской волны; черные волосы заплетены в аккуратные косы, на голове – жасминовый венок…
Под полупрозрачной тканью туники просвечивала нежная девичья грудь, не знавшая корсета, и роскошное парео – белые цветы на красном фоне…
Никогда еще я не видел Рараху такой красивой и такой довольной собою.
Она подошла. Ее встретили с восторгом. Право, она была на диво хороша, и застенчивое кокетство красило ее еще больше.
Смущенно и робко присела она рядом, потупила глаза, щечки ее зарделись… Так ведет себя напроказивший ребенок: вдруг откроется его проступок?
– Знает кошка, чье мясо съела! – донесся ехидный голос из кустов, и красавицы недобро захихикали.
Я удивился. Беспощадная Тетуара вставила колкое словцо:
– А материал на платье – китайский!
Казалось, смеялись кусты, вода, небо… Бедная Рараху едва не расплакалась…
XXIV
ТО ЖЕ ОБЛАЧКО
– Материал китайский! – сказала Тетуара. Ядовитый намек не шел у меня из головы… Действительно, к этому зеленому газовому платью я не имел отношения. Старики Рараху жили в панданусовой хижине, сами ходили полуголые и, конечно, не могли расщедриться на такую роскошь. Мне стало не по себе.
…Таитянки презирают китайских купцов из Папеэте. Нет большего позора для здешней женщины, чем принять ухаживания китайца.
Но те богаты и хитры и соблазняют туземок богатыми подарками и красивыми тряпками…
Я ни словом, ни намеком не поделился ужасными подозрениями с Джоном: он бы проклял бедняжку. Мне хватило ума обойтись без упреков и сцен: я просто затаился и наблюдал…
XXV
ОБЛАЧКО НЕ УХОДИТ
В неурочное время – в три часа дня – пришел я к нашей купальне под гуаявами на ручье в Апире. Неслышно подкрался, раздвинул ветки и – остолбенел.
Какой ужас! В нашем укромном местечке в прозрачной воде сидел старый голый китаец. Он чувствовал себя как дома. Седую косичку ловелас по-бабьи обмотал вокруг лысой макушки. Тщательно мыл он в нашем ручье костлявое безобразное тело, шафранно-желтое. И это бесстыдство, хотя и через густую листву, освещало солнце! И свежая чистая вода для него журчала так же просто и весело, как и для нас!
XXVI
Я продолжал наблюдать. Напряженное любопытство приковало меня к одному месту. Мне не терпелось узнать, что будет дальше.
Ждать долго не пришлось. Легонько зашуршали ветки, зазвучали нежные голоса – появились девочки.
Китаец выскочил из воды, как черт из табакерки, и побежал одеваться: наверное, стыдился выставлять напоказ свое безобразие. На ветвях болталась его одежда – множество балахонов, надеваемых один поверх другого.
Пока девочки подходили, он успел натянуть пару балахонов.
Впереди шествовал кот Рараху. Увидев китайца, он возмущенно зашипел, выгнул спину и, задрав хвост, повернул назад.
За ним шла Тиауи. Она остановилась на мгновенье, закрыла рот ладошкой и прыснула – дескать, вот умора!
Рараху выглянула из-за плеча подруги и тоже рассмеялась.
Ничуть не смущаясь, они подошли к ручью и лукаво защебетали:
– Иа, ора на, Чжен Ли! Иа ора на, тинито, мафату меити! (Здравствуй, Чжен Ли! Здравствуй, голубчик!)
Значит, они знали, как его зовут… И он знал этих девочек по именам… Китаец не без кокетства отбросил на спину седую косичку; похотливо замаслились его узкие глазки, глазки старого сластолюбца…
XXVII
Он разложил перед девочками всякую всячину: множество коробочек с белой и розовой пудрой, туалетные принадлежности, серебряные лопаточки, чтобы чистить язык, еще что-то… И объяснял, как всем этим пользоваться. Предлагал и китайские сладости – сухое варенье с имбирем и перцем.
Особенно настойчиво он ухаживал за моей Рараху. Подружки, хоть и ломались, кривили губки, гримасничали, как маленькие обезьянки, но в конце концов все принимали.
За одну шелковую розовую ленту Рараху позволила поцеловать себя в плечико. Осмелевший китаец вознамерился пойти дальше – и попытался поцеловать глупышку в губы, но та со всех ног улепетнула. А за нею и Тиауи, правда, не забыв прихватить в охапку подарки щедрого ухажера.
Обескураженный Чжен Ли бросился следом, но куда старику угнаться за газелями. И он, бедняга, остался ни с чем.
XXVIII
ОБЛАЧКО РАССЕЯЛОСЬ
На другой день Рараху плакала горючими слезами, уткнувшись в мои колени…
Она была совсем простой девочкой, выросшей в лесу на вольной воле. Представления ее о добре и зле не сложились, вернее, додумывались сами собой под сенью высоких деревьев, причудливые и наивные. Но все-таки по природе своей она была чистым неиспорченным человеком, а из миссионерской Библии в ее сердечко запало несколько христианских понятий…
Кокетство и желание прихорошиться увлекли ее на порочный путь. Но я совершенно уверен, как ни соблазнительны были стариковские подарки, взамен она не дала ничего. Между нами все еще можно поправить слезами.
Она поняла, что поступила дурно; главное – поняла, что причинила мне страдание и что целомудренный мой братец Джон отвернется от нее, не пожелает больше взирать на нее своими голубыми очами…
Она мне все рассказала: и про зеленое газовое платье, и про цветастое парео. Бедняжка плакала, слезы душили ее… Глядя на раскаивающуюся подружку, плакала и Тиауи.
Это были первые слезы в коротенькой жизни Рараху. После бурного объяснения и слез мы, как это случается, еще больше сблизились. Любовь моя стала сердечнее; образ Ариитеи на время померк…
Эта милая девчушка, рыдавшая у меня на коленях среди глухого леса в Океании, предстала передо мной в новом обличье. Впервые я увидел в ней КОГО-ТО, начал догадываться, какой восхитительной женщиной могла бы она стать, если бы получила достойное воспитание и образование.
XXIX
С этого дня Рараху решила, что она уже не ребенок, и перестала ходить с обнаженной грудью.
Даже по будням теперь она надевала платье и заплетала в косы длинные волосы…
XXX
Рараху называла меня Мата Рева. Ей не нравилось имя Лоти, которым наградили меня ее соперницы: Ариитеа с Фаиманой.
«Мата» – по-полинезийски означает «глаз». Полинезийцы дают людям имена по глазам, и обычно очень меткие.
Пламкетта, например, называли Мата Пифаре (Кошачий Глаз); Брауна – Мата Иоре (Крысиный Глаз); а Джона – Мата Нинамо (Лазурный Глаз).
Меня же Рараху не захотела называть звериным именем и после долгих раздумий нашла более поэтическое: Мата Рева.
Я обратился к словарю достопочтенных монахов и нашел там следующее: Рева – небесная твердь; пропасть, бездна; тайна…
XXXI
ДНЕВНИК ЛОТИ
Время в этой чудесной стране шло очень медленно: среди однообразного вечного лета оно не оставляло следов. Все наполнено тягучим и сладким, как мед, покоем… Никакие мирские волнения и заботы не могли его нарушить.
О, дивные часы! О, сладкие, теплые летние наши часы, длиною в вечность, на берегу ручья Фатауа, в глухом тенистом уголке среди густой зелени – гнездышке моих таитянских подружек! Тихо журчал чистейший ручей по гладким камешкам, увлекая течением водяных мух и крохотных рыбок. По земле стелилась тоненькая травка и пахла так, как пахнет у меня на родине сено прекрасной июньской порой. По-таитянски этот чудный запах называется «поумирираири», что значит «сладкий запах трав». Воздух напоен тропическими ароматами – особенно сильно благоухали апельсины, нагретые солнцем.
В такой полдень ничто не нарушало томительной тишины. Вокруг шныряли маленькие бирюзовые ящерки – они нас не боялись, потому что мы лежали неподвижно, – и порхали черные бабочки с фиолетовыми глазками на крыльях. Тихонько журчала вода, негромко свиристели цикады, время от времени шлепались наземь перезрелые гуаявы и, разбившись в лепешку, распространяли аромат малины…
Когда заходящее солнце золотило ветви деревьев, я провожал Рараху домой в уединенную хижину под панданусовой кровлей. Ее старики всегда ожидали нас, сидя у порога на корточках, недвижные и важные. На мгновенье лица их освещались какой-то потусторонней улыбкой. Они гортанно произносили:
– Привет тебе, Лоти! – или: – Привет тебе, Мата Рева! Я оставлял свою подружку и уходил, а она провожала меня долгим взглядом и улыбалась – свежесть молодости и красоты на фоне мрачных полинезийских мумий…
Наступало время ужина. Я ярко представлял, как старый Тахаапаиру протягивал к куче хвороста длинную татуированную руку, похожую на сухую ветку, брал два бруска из бурао и тер друг о друга, добывая огонь первобытным способом. Рараху брала огонь из рук старика, разжигала костер и пекла в золе маиоре – плоды хлебного дерева. Так они ужинали.
Одновременно со мной в Папеэте возвращалась веселая компания купальщиц с ручья Фатауа во главе с Тетуарой так что у меня всегда были симпатичные попутчицы.
– Лоти! – предупреждала Тетуара. – Не забывай, тебя сегодня ждут в королевском саду. Териа и Фаимана собираются пить чай с китайцами и на тебя рассчитывают. Если ты не возражаешь, я присоединюсь к вам…
С песнями шли мы по дороге в город; перед нами широко открывался вид на безбрежный океан, освещенный закатным солнцем.
Ночь, прозрачная звездная ночь, опускалась на Таити. Рapaxy у себя в лесу уже ложилась спать. Сверчки начинали в траве скрипичный концерт; под темными кронами высоких деревьев просыпались крупные ночные бабочки, а в сад выходили королевские фрейлины…
XXXII
Однажды, когда мы с Рараху прогуливались по тенистому бульвару в Папеэте, нам повстречалась некая странная дама. Рараху поздоровалась с нею полуприятельски-полунасмешливо и немного испуганно.
Дама, высокая, тощая, только одеждой похожая на гаитянку, кивнула в ответ с ледяным высокомерием, а затем обернулась нам вслед.
Рараху рассердилась и показала той язык. Потом рассмеялась и сказала мне, что эта сухопарая метиска – «полубелая», дочь англичанина и таитянки, – была ее школьной учительницей.
Однажды она объявила Рараху, что надеется на нее: девочка так хорошо учится и поэтому со временем сменит ее в школе.
Рараху перепугалась до смерти, представив себе подобную перспективу. Тут же бросилась бежать из тахаа-пиираа (школы) прямо домой в Апире и назад уже не вернулась.
XXXIII
Однажды утром я принес на борт «Рендира» сенсационную новость: я ночевал вместе с Таматоа!
Таматоа – старший сын королевы Помаре, муж красавицы принцессы Моэ и отец прелестной малышки, любимой внучки Помаре IV. Его уже несколько лет держали взаперти, но вся страна еще не забыла, как трепетала от страха перед ним.
Трезвый, он был вполне нормальным человеком, не хуже других, но когда напивался, «видел все в красном цвете» – то есть жаждал крови.
Тридцатилетний Геркулес когда расходился, не знал удержу: убивал без причины, доходил до жестокости, превосходящей всякое воображение.
Но Помаре обожала своего сыночка. Во дворце поговаривали, что она стала выпускать его из темницы; даже видели, как гигант гуляет ночами в саду. Придворные девушки умирали от страха, словно рядом с ними во дворце жил кровожадный зверь в незапертой на ночь клетке…
У Помаре была комната для гостей, открытая круглосуточно; на полу лежали матрасы, покрытые чистыми белыми циновками. Там ночевали захожие таитяне, припозднившиеся деревенские вожди; и вот довелось провести там ночь и мне.
Я вошел в гостевую комнату. В саду и во дворце все уже спали.
В комнате, облокотившись о стол, сидел в полном одиночестве мужчина. Перед ним стоял светильник с кокосовым маслом. Незнакомец поражал своими габаритами; рост и ширина плеч были нечеловеческие. Казалось, что ладонью он мог накрыть обыкновенного человека с головой. У гиганта были страшные челюсти людоеда, огромная голова, лицо грубое и дикое, а в полуприкрытых глазах – странная печаль…
– Иа ора на, Лоти! – приветствовал меня великан.
Я замер. Между нами произошел следующий диалог:
– Откуда ты меня знаешь?
– Знаю. Ты Лоти, человек с аксельбантом при белом адмирале. Ты пришел ночевать? Располагайся.
– А ты кто? Вождь с какого-нибудь острова?
– Да, я великий вождь. Ложись вон там в углу, там самая хорошая циновка.
Я лег, завернулся в парео и сквозь прикрытые веки наблюдал за странным соседом. Незнакомец встал и неслышно направился в мой угол.
В это мгновенье меня отвлек шум в дверях. Повернувшись, я увидел старую королеву. Она кралась как можно осторожнее, босиком, на цыпочках, но циновки скрипели под ее грузным телом.
Великан, подойдя ко мне, тщательно занавесил мое ложе муслиновым накомарником, потом прикрыл свет лампы банановым листом, чтобы не беспокоить меня, и снова сел, подперев голову руками.
Помаре с тревогой проследила за его действиями и, вероятно, успокоившись, удалилась.
Королева никогда не появлялась в этой части дворца: ее приход утвердил меня в мысли, что мой сосед небезопасен. Спать расхотелось…
Но незнакомец не шевелился; опять его взгляд стал рассеянным и печальным, он забыл обо мне. Вдали слышалось, как служанки поют на два хора химене с острова Паумоту. Затем Ариифате, муж королевы, крикнул зычно: «Маму! Те хора а хору ма пита!» – «Тихо! Уже полночь!» И все замолкло как по волшебству.
Час спустя опять в дверном проеме появилась Помаре. Лампа уже погасла, мой сосед уснул…
Вскоре задремал и я, но ненадолго. Проснулся до рассвета и увидел, что чернокожий великан сидит в прежней позе за столом, уронив голову на грудь.
Я умылся освежающей водой из ручья под мимозами в глубине парка и пошел к королеве поздороваться и поблагодарить за ночлег. Едва завидев меня, она крикнула:
– Иди сюда, Лоти! Поговорим. Что, он хорошо тебя принял?
– Хорошо, – отвечал я и выразил свою благодарность вождю за заботу. Лицо царственной старухи засветилось радостью.
– А знаешь ли, – понизила она голос, – знаешь ли, Лоти, кто это был? Тс-с, сынок! Это был Таматоа!
Через несколько дней Таматоа официально освободили, взяв с него обещание не выходить за дворцовую ограду. Я не раз встречался с ним, разговаривал, жал руку…
И все-таки за ним не уследили. Однажды, отведав хмельного зелья, он убежал, забрался в дом протестантского миссионера, зарезал там женщину и двух детей, а после сотворил в один день несколько кровавых зверств, описать которые невозможно человеческим языком…
XXXIV
…Кто расскажет, в чем очарование этой страны? Кто выразит это потаенное, неуловимое, для чего нет у меня подходящих слов?..
Мне кажется, таитянская прелесть происходит от какой-то особенной вселенской грусти, висящей над островами Океании, одинокой, затерянной в пустынной безбрежности Тихого океана: морской ветер, шум прибоя, густая тень, хриплые тоскливые голоса полинезийцев, что с пеньем бродят среди кокосовых пальм на диво высоких и хрупких…
Как ни ищи, ни лови, ни пытайся выразить – тщетно! Что-то так и остается неуловимым и непонятым…
Я исписал о Таити множество страниц: там найдете мельчайшие подробности о малейшей травке, о последней мшинке…
Прочтите теперь это с самыми лучшими намерениями. Поняли что-нибудь? Конечно, нет…
А еще – вы слышали по ночам, сидя на белоснежном коралловом полинезийском пляже, доносящийся из глубины джунглей жалобный звук тростниковой флейты вино? Или дальний рев ракушечной трубы?
XXXV
КУХНЯ
«Мясо белых людей похоже на спелые бананы», – уверял меня старый полинезийский вождь Хоатоару с острова Рутуа. Сомневаться в его познаниях по этой части у меня не было оснований.
XXXVI
Однажды Рараху сильно рассердилась и назвала меня «длинной безногой ящерицей». Я ее не сразу понял.
В Полинезии змеи не водятся. И метиска, учительница Рараху, употребила эту перифразу, чтобы объяснить, в каком облике дьявол соблазнил Еву.
Нот моя малышка и узнала, что есть на свете какая-то «длинная безногая ящерица» – злющая опасная тварь; вот так она меня и обозвала…
Ведь она ревновала, бедная малютка Рараху: она страдала, что Лоти не ей одной принадлежал.
Мысли о вечерах в Папеэте, куда бедняжку не пускали старики, о забавах других девушек будоражили ее воображение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14