Помимо
характерных, резных, присущих данному виду дерева листьев на сём могучем
древе мерцали и шелестели также не менее резные листья клёна, каштана и
даже грецкого ореха. Я стоял у самого ствола, вдали от основной массы
пассажиров, когда в полуметре от себя я увидел мужскую голову, которая
прикуривала видимую сигарету от невидимой спички; прикурив, голова вдруг
узрела меня, испуганно шарахнулась в сторону, тут же на моих глазах обросла
густой рыжей шерстью, оскалилась, выставив напоказ длинные острые клыки, и
ловко укусила себя за нос. Потом повернулась и пошла, вернее, поплыла
прочь, одновременно дорастая до всего туловища, и вот наконец передо мною
возник великолепный экземпляр йетти с сигаретой в зубах, так и просящийся
на рекламный проспект какого-нибудь гималайского туристического
агентства... Но вот наконец подкатил долгожданный автобус. Осторожно, чтобы
невзначай не столкнуться с каким-нибудь йетти или, к примеру, папой
римским, я подкрался к задней его двери и, к величайшему своему удивлению
(чувствуете, я снова удивляться начал? и чему? тому, что я беспрепятственно
вошёл в автобус!) беспрепятственно вошёл в автобус. Но как только двери
захлопнулись, я обнаружил себя стоящим на мостовой, в двух шагах от
парапета, а уходящий автобус лишь вильнул мне хвостом. Ладно, не будем
отчаиваться, тем более, что следом подошёл ещё один автобус. Теперь я
проник через переднюю дверь - и снова та же история. Мне оставалось только
воскликнуть: что за чертовщина? - но я сего не сделал, ибо восклицать нечто
подобное мне должно было намного раньше, ещё глядючи на себя в зеркало и
уже не видючи себя в нём. Возможно, тогда уже мне следовало перекреститься.
Сейчас же крестным знамением мир вспять уже не повернёшь... С автобусами
мне не везло. Ни один из них не провёз меня даже трёх шагов. Не знаю,
насколько эта причина является объективной и удовлетворит ли она моё
начальство, но для меня она являлась единственной, вполне реальной,
препятствующей моему прибытию на службу. Ну и чёрт с ней, с работой, решил
я, пойду-ка я лучше в "Тридцать три коровы", пропущу пару кружек свежего
пивка - глядишь, и на душе полегчает... Но в "Коровах" пива не оказалось,
подавали один лишь кефир. Я уже хотел было покинуть сие заведение, как
некто положил руку на моё плечо. Тая в глубине души инстинктивный страх и
волнение, я оглянулся. Прямо передо мной стоял Я со стаканом кефира в руке.
- Пойдём вон в тот уголок, под пальму, - без вступления произнёс
тот, что с кефиром, - а то твой видок слишком необычен для местной публики.
Там и поговорим.
Я безропотно подчинился.
Эта уникальная пальма имела весьма глубокие корни в людской памяти.
Была она старая, ощипанная, пыльная и чрезвычайно неприхотливая. В тёмном,
затхлом углу, где она произрастала на правах полноправного члена семьи
любителей пива, не водились даже крысы, но ей всё было нипочём. Лет
двадцать назад один постоянный и весьма почтенный клиент "Тридцати трёх
коров", собравшийся в последний свой земной путь, возлежа на смертном одре,
возвестил верным друзьям и домочадцам последнюю свою волю. Сей волей
предопределил он дальнейшее пребывание китайской пальмы - своей
единственной личной собственности на этом свете (вся остальная
собственность была обобществлена семьёй умирающего на заре её, то есть
семьи, возникновения, а посему личной не являлась) - в самом почётном углу
общепитовской забегаловки. При этом он добавил, смахивая набежавшую слезу,
что его красавицу надлежит поить только неразбавленным жигулёвским пивом -
и обязательно свежим! - какового требуется литр в день и каковым поливает
он её с самого её рождения. Верные друзья и скорбящие домочадцы, услышав
волеизъявление умирающего, возликовали: первые - по причине неслыханной
щедрости, вторые - по причине счастливого и долгожданного избавления от
этого урбанизированного представителя тропической флоры, на протяжении
многих лет вызывающего у несчастной и безутешной ныне вдовы обильное
выделение желчи и скрежет зубовный. Препровождение чудо-дерева в кадке в
вышеозначенное заведение состоялось при большом стечении народа и в
присутствии всей администрации "Коров" (говорят, был представитель райкома
- инкогнито). Друзья-товарищи почившего в бозе героя дня, потупив взоры,
пускали обильную слезу и не менее обильную слюну, предвкушая ещё более
обильное возлияние в этот знаменательный для "Коров" день. А потом прошли
годы. Пальма прижилась на новом месте, подкармливаемая ежедневными порциями
свежего пива, и прекрасно чувствовала себя в затхлой, отдающей кислятиной и
несвежей рыбой, атмосфере. Земля в кадке вокруг ствола была усеяна,
утыкана, унавожена рыбьими скелетами, костями, головами, хвостами и чешуей,
и весь этот конгломерат орг- и мин-удобрений вбирался, перерабатывался,
усваивался и стопроцентным фосфором вливался в тропический уникум, являющий
собой величайшее достижение нашей отечественной агрономической мысли.
Говорят, что по ночам пальма светится. Верю, хотя сам сего чуда не
наблюдал. Но сегодня по неведомой никому причине пива не подвезли (пополз
упорный слух, что пивзавод бастует), а кефиром местные агрохимики-любители
поить бедняжку не рискнули - не дай Бог, зачахнет! И сидела поэтому наша
общая любимица в сухой, как Сахара, кадке, на совершенно голодном пайке. И
вот как раз под эту самую развесистую, разлапистую и раскидистую пальму,
весьма схожую с головой нынешнего панка, и увлёк меня мой странный двойник.
- В угол садись, к стене, - приказал он, - и по возможности не
шевелись.
- Это ещё почему? - возник я, хорохорясь.
- Дурак ты, - устало ответил он, отхлёбывая кефир, и добавил что-то
длинное, витиеватое на отлично поставленном эсперанто с некоторыми
вкраплениями иврита. - Ты - моё отражение, и чем скорее ты это поймёшь, тем
лучше.
- А чего тут понимать, - не удивился я, - я - твоё отражение, это
ясно как день, тут и понимать нечего, тут любой сопляк поймёт. Обычное
дело.
- Не юродствуй, - строго сказал пьющий кефир. - Дело серьёзное. - Он
снова затараторил на тарабарском наречии, потом звук словно кто-то
выключил, а изображение оставил - и вдруг его прорвало: - Надеюсь, ты всё
понял?
Я категорически замотал головой.
- Ни черта я не понял. Коли можно, выражайся по-русски и на
нормальном уровне громкости.
- Ясно, - буркнул он и залпом допил свой кефир. Потом обшарил зал
глазами, глазами же зацепился за что-то в нём, поднял высоко вверх руку с
двумя торчащими пальцами и крикнул:
- Михаил! Пару!..
И в ту же минуту из ближайшей стены выплыла обширная задница нашего
общего благодетеля Миши, шваркнула об стол два стакана с кефиром и приятным
баском протянула:
- Антоша! Да для тебя я готов целовать песок...
- ...по которому я ходила, - закончил любитель кефира. - Не надо
целовать. Лучше пивка сваргань. - Мой двойник заговорщически подмигнул.
Миша безнадёжно раскинул лопатообразные руки.
- Нетути пивка. Прямо катастрофа какая-то. Народ бунтует, на съезд
писать собрался. Подпишешь?
- Ни-ни, я в такие игры не играю.
- Ну, как знаешь... А это кто? - шёпотом спросил халдей Миша, низко
наклонившись к моему соседу и косясь на меня. - Плоский какой-то...
- Это мой братан, - последовал мгновенный ответ, - из Биробиджана. В
гости прикатил. А плоский потому, что кушал мало. С детства.
- Из Биробиджана? - недоверчиво спросил Миша и обжёг меня хмурым,
неприязненным взглядом убеждённого антисемита.
- Именно. Иди, Миша, иди, мне с братаном поговорить надо, тет-а-тет.
Усёк?
- Не дурак, поди... - хотел было обидеться Миша, но тут его кто-то
позвал, и он стал исчезать в стене; последней, разумеется, исчезла его
обширная задница в чёрных лоснящихся штанах, которую стена приняла с трудом
и неохотно.
Помимо нас с "братаном" и замурованного в стене Миши в зале
находилось ещё три человека, хотя в обычные дни, когда пиво лилось рекой,
здесь яблоку упасть негде было. Эти трое уныло тянули вязкий кефир и
стыдливо отводили взгляды друг от друга. Ещё бы! Так низко пасть в
собственных глазах и глазах всего мира - до кефира... Все трое, как и
вообще всё вокруг в этом странном мире, то и дело исчезали, вновь
появлялись, но уже в других позах и в других местах, потом опять пропадали,
чтобы тут же материализоваться в образе древнерусского витязя с маузером на
боку, двухголового бедуина с олимпийской символикой на волосатой груди или
чёрно-синего африканского негра в чём мать родила с серпом и молотом в
обеих руках. Ко всему этому я уже привык и относился спокойно, но когда я
вдруг обнаружил, что подобными эволюциями увлекается и мой "братан", у меня
это вызвало сильное раздражение. А мерцал он, прямо надо сказать,
виртуозно. Вот он заглотил стакан с кефиром целиком и тут же вынул его из
бокового кармана пиджака, но в нём был уже не кефир, а груда канцелярских
скрепок. Покрывшись ярко-голубой рыбьей чешуёй и расползшись мутным
зловонным пятном по грязному, исцарапанному нецензурщиной, столу, он в
следующий момент сиганул с пальмы прямо в окно, а затем кряхтя вылез из-под
стола и как ни в чём не бывало произнёс:
- Я постараюсь говорить так, чтобы ты понимал меня, но, поверь, это
зависит не только от моей воли. Ты уже понял, что с миром творится что-то
неладное. Понял ведь?
- Надо быть круглым идиотом, чтобы этого не понять, - ворчливо
ответил я, недовольный, видимо, тем, что он сам пьёт кефир стакан за
стаканом, а мне сей пивозаменитель не предложил ни разу. Хорош "братан",
нечего сказать!
- Теперь слушай внимательно, - сказал он, - и сразу же отбрось все
сомнения, которые у тебя будут возникать по ходу моего рассказа. Начну с
того, что повторюсь: ты - моё отражение. У каждого человека есть своё
отражение, и в то же время каждый человек суть отражение. Весь мир отражает
и отражаем. Ты живёшь в трёхмерном мире и сам ты трёхмерен. - Всё-таки он
сорвался и произнёс несколько фраз на старославянском. - Но твой трёхмерный
мир - это лишь отражение мира более сложного, четырёхмерного. Можешь
назвать их параллельными, такой термин в науке существует. Дело же в том,
что по воле одного великого учёного ты перешагнул порог, отделяющий оба
мира - оригинал и отражение - и попал в четырёхмерное пространство, имеющее
не три, а четыре пространственные меры: длину, ширину, высоту и: - он выдал
нечто замысловатое и совершенно не воспроизводимое трёхмерным языком. - А
поскольку четырёхмерное пространство твоим трёхмерным мозгом без искажения
воспринято быть не может, то вот тебе и мерещится всякая чертовщина, весьма
сходная с галлюцинациями и откровенным бредом сумасшедшего. Не обращай на
это внимания, но в то же время будь предельно осторожным: любой твой шаг в
этом мире, имеющем дополнительную пространственную меру, чреват самыми
неожиданными опасностями. Ты слеп в этом мире, не забывай этого. Это что
касается твоих ощущений здесь, в четырёх измерениях. Теперь пару слов о том
впечатлении, которое произвёл твой вид на жителей этого мира и на меня в
том числе. Ты обратил внимание, когда шёл сюда, как реагировали на тебя
прохожие? - Я кивнул. - А понял - почему? И почему этому толстозадому Мише
ты показался плоским? - Я снова кивнул. - А, понял! Отлично. Для нас,
четырёхмерных, ты кажешься плоским, как для тебя, трёхмерного, показался бы
плоским твой двухмерный двойник.
Я внезапно вспомнил своё убегающее по ковру отражение. Интересно,
каким оно видело меня? Этаким уродом с тремя носами и оленьими рогами на
лбу?..
- Кефира я тебе не предлагаю, - вновь включился мой собеседник после
непродолжительного беззвучного монолога, - по той простой причине, что не
имею ни малейшего представления, каким образом сей четырёхмерный напиток
усвоится твоим плоским, трёхмерным, нутром. Так что не обессудь.
- Бог с ним, с кефиром, - отмахнулся я, - объясни лучше, как я попал
в этот ваш мир, будь он неладен...
- Как? Ты разве ещё не понял? - от удивления он вдруг исчез и тут же
снова появился, напомнив мне давно забытого с детства Чеширского Кота,
который имел обыкновение исчезать в самый неожиданный момент и оставлять на
всеобщее обозрение всего лишь свою улыбку, весьма, надо сказать,
обаятельную. - А зеркало помнишь? И как прошёл ты сквозь него? Ага,
вспомнил! Вот это и был твой переход из мира твоего в мир мой, из
мира-отражения в мир-оригинал.
Пальма стала обрастать длинными пупырчатыми огурцами и шелестеть
куцей, стреловидной листвой, словно от внезапного порыва ветра. Мой
собеседник вмиг облысел и запрядал ушами. Когда он вновь заговорил, у него
появился грузинский акцент.
- Как это стало возможным, я тебе объясню чуть позже. Теперь о
зеркале. Вернее, о зеркалах вообще. Глядя в него, что ты там видишь? Своё
отражение. А каково оно, твоё отражение, ты задумывался? Я так и полагал,
что нет. Я тоже, кстати, до сегодняшнего утра в зеркале видел лишь кусок
стекла, покрытый серебряной краской.
С потолка мутной гигантской каплей стёк халдей Миша и услужливо
прогундосил:
- Чево желают их сиятельства?
- Виски с содовой. Графинчик. Мне и моему братану из провинции. И
омаров этак с полфунтика, тоже на двоих.
- Увы!.. - развёл руками Миша и весело завилял задом. - Но зато могу
предложить свежего кефиру, только что подвезли. Не желаете, ваши
сиятельства?
- Наши сиятельства желают видеть тебя, Михаил Батькович, в... - мой
двойник привлёк к себе халдейскую голову и что-то шепнул ему в самое ухо.
Тот отпрянул от него, как от зачумлённого.
- Фу, как не стыдно! - Миша сокрушённо покачал головой. - А ведь
интеллигентный человек...
Он обиженно выпятил толстые губы и с достоинством удалился сквозь
стену (двери он почему-то категорически игнорировал).
- Зеркало - это окно в мир-отражение, - продолжил мой четырёхмерный
собеседник, чиркнув указательным пальцем о корявую поверхность стола;
вспыхнувшим перстом он прикурил выплывший из недр его рта массивный
"Данхилл", затянулся и слегка позеленел. - Вы в вашем трёхмерном мире
имеете возможность наблюдать через зеркало двухмерный мир-отражение.
Двухмерный он потому, что существует только на слое зеркальной серебряной
краски - по крайней мере, та его часть, которая видима вами, трёхмерными. В
нашем, четырёхмерном, мире тоже есть зеркала, и в этих зеркалах отражён
ваш, трёхмерный, мир. Понял теперь? Здесь применим некий эффект матрёшки;
мир в мире, Вселенная во Вселенной, причём этих матрёшек не одна, не две,
не три, а гораздо больше.
- Сколько же? - спросил я.
- Девяносто шесть, - ответил он как раз в тот момент, когда рука
его, начавшая гореть с пальца, догорела до плеча и, испустив прощальный
дымок, погасла. - Но об этом чуть позже. Сначала закончим с зеркалами. Ты
обратил внимание, на какой руке у меня обручальное кольцо? Нет? А, теперь
обратил. На какой же? - Я сказал, что на левой. - Правильно, на левой. А у
тебя? На правой. И сердце у нас в разных углах грудной клетки: у тебя -
слева, а у меня - справа. И наверняка ты уже заметил, что всё в этом мире
наоборот, всё наизнанку, всё левое стало правым, а всё правое - левым. А
почему? Да потому, что ваш мир - это не просто отражение нашего, а
зеркальное его отражение. Понял, да? - Я сказал, что да, понял. - Вот и
отлично. Теперь слушай дальше. Все, о чём я тебе сейчас говорю, мне стало
известно буквально полчаса назад - и от кого, как бы ты думал? Да от Антона
Антоновича Пустобрёхова, но только пятимерного! Я также, как и ты, попал из
своего мира-отражения (ведь мой четырёхмерный мир - это лишь отражение
другого, пятимерного, мира) в мир-оригинал, где после злоключений, схожих с
твоими, был отловлен моим пятимерным двойником. Он-то мне обо всём и
поведал. А ему в свою очередь рассказал эту же история его шестимерный
оригинал - при аналогичных же обстоятельствах. И так далее, так до
девяностошестимерного Антона Пустобрёхова, великого учёного, который и
затеял весь этот грандиозный эксперимент. Он создал теорию, согласно
которой одновременно существует девяносто шесть параллельных миров, как бы
вложенных один в другой и являющихся в то же время отражениями миров более
высокого порядка. И только самый сложный, девяностошестимерный мир не
является ничьим отражением. Не следует думать, что миры существуют
независимо друг от друга. В том-то вся и штука, что отражение не может
существовать без своего оригинала. Все мы существуем только до тех пор,
пока живёт и здравствует наш пра-пра-пра-пра-мир - тот, что имеет 96
пространственных измерений.
1 2 3