раз за разом задирала кверху свои безупречные ноги, затем несколько секунд держалась в образцовой стойке на руках и изящно спрыгивала на маты. И видя, как она сильна и грациозна, какая у нее прекрасная осанка, я ощутила первый горький укол чувства, которое вскоре стало для меня привычным, — зависти…
После уроков, когда я выбежала из школы, они были всюду, куда ни глянь: хамоватая Кэтрин («Катя», называла она себя) царила на лестничной площадке, и по коридорам разносился ее насмешливый смех в чей-то адрес; в кабинете музыки одна моя копия играла на скрипке, пока другая занималась на флейте; в мастерской Роберт делал из мягкого бальзового дерева деревянную лошадку, тщательно обтачивая на токарном станке ее гриву.
Я поспешила домой, но, к моему ужасу, все они потянулись следом. Целое шествие бесчисленных Кэтрин. Мальчики и девочки, долговязые и маленькие, темноволосые, светловолосые и самых разных промежуточных мастей — и все они смеялись и болтали, подбрасывая мячи или размахивая учебниками. Легион призраков, идущих за мной след в след. Последние несколько кварталов я неслась, надеясь найти убежище дома, громко крича: «Мама! Папа!» — но спастись мне было не суждено; влетев в гостиную, я услышала голос — МОЙ СОБСТВЕННЫЙ ГОЛОС, — звонко выводящий высокие ноты, увидела себя, стоящей у рояля и распевающей гаммы, но у этой Кэтрин, в отличие от меня, действительно был абсолютный слух; одновременно я увидела рыжеволосую Кэти с точеным носиком, зелеными глазами и полными губами, которая вела бесконечный разговор по телефону; и еще одну Кэти в футболке и рваных джинсах, о таких мальчишки с уважением говорят: «Мировой парень!» — она влезла в комнату через окно с воплем: «Ма-а-а!»
Лишь спустя какое-то время я осознала, что изо всех сил кричу: «Заткнитесь! Заткнитесь! ЗАТКНИТЕСЬ!», взываю: «Мама! Папа! Прогоните их!». Содрогаясь от рыданий, я осела на пол, увидела, как побледневшая мать рванулась ко мне, чуть не поскользнувшись в спешке… Она обняла меня, начала укачивать… но на одно мгновение, на одно ужасное мгновение я не была уверена… пыталась и никак не могла понять: кого именно из нас она держит на руках…
Больница принесла мне облегчение. В ее стенах число других Кэтрин почему-то (лишь через много лет я постигла истинную причину) резко сузилось: из нескольких десятков осталась всего лишь горстка, а самые непохожие — мальчики, блондинки, гимнастки — вообще перестали появляться. Те же, кто возникал (это слово здесь наиболее уместно: лежа на кровати и уставившись в никуда, я внезапно обнаруживала, как они выскальзывали из складок незримого занавеса, чтобы спустя несколько минут или несколько часов вновь за ним скрыться), внешне более или менее напоминали меня. И все они, как и я, казались не совсем нормальными. Одна, забившись в угол, целыми часами рыдала; другая злобно колотила кулаками по двери, выкрикивая ругательства; третья оторвала от спинки кровати какую-то железку, зашла в туалет и больше не вышла — и весь день, хотя мочевой пузырь у меня просто разрывался, я сидела в палате: боясь, что в туалете увижу… Впрочем, довольно.
Как это ни смешно, но зрелище этих ужасных визитеров меня излечило: поклявшись себе избежать участи других Кэтрин, я не позволяла своим страхам перерасти в панику или истерию. Я спокойно выслушивала вопросы врачей и рассказывала обо всем, что видела раньше и продолжала видеть в момент беседы; они же отвечали мне серьезно и, как ни странно, без сюсюканья. Почти все доктора обращаются с детьми так, будто юный возраст предполагает умственную неполноценность; здесь же целая куча взрослых расспрашивала меня деловито и вежливо: «Чем отличались между собой внешне мальчик, которого ты встретила в лесу, и мальчик с урока математики?», «Все ли девочки именовали себя Кэтрин? Кто из них называл себя по-другому?»
Их невозмутимость помогала мне совладать с нервами. Когда меня спрашивали, вижу ли я кого-нибудь сейчас, я небрежно передергивала плечами и отвечала:
– Да, вижу. Вон там в углу сидит одна.
Клянусь, кто-нибудь из врачей невольно, как бы между прочим, косился в угол и вновь переводил взгляд на меня.
Родители ссорились и обвиняли друг друга. Отец заявил, что мать довела меня придирками до нервного истощения, на что мама оскорбленно ответила, что уж в ее роду психов не водилось. Эту перепалку я подслушала однажды поздно вечером, когда они думали, будто я уже сплю. После упреков матери папа надолго замолчал, затаив в себе горе, внутренне разрываясь от угрызений совести и страха, что наследие его отца все-таки не побеждено.
В итоге выяснилось, что вина действительно лежала на них, но совсем иная вина. Когда, закончив обследование, врачи решили побеседовать с моими родителями (впрочем, об этом разговоре я узнала лишь много лет спустя), первым делом они задали маме и отцу вопрос: «Она подвергалась геноусовершенствованию?». Оказывается, подобные «психопатические срывы» (по выражению врачей) были довольно распространены среди трансгенных детей: один из десяти страдал сходными систематическими галлюцинациями, причем начинались они накануне пубертатного периода. Почему так происходит, врачи не знали, пока они могли лишь изучать этот синдром с надеждой когда-либо постичь его природу и причины. Но была и хорошая новость — большинство детей с помощью психотерапевтов постепенно училось различать реальность и галлюцинации. Не согласятся ли миссис и мистер Брэннон на то, чтобы их дочь прошла амбулаторный курс лечения у психотерапевта из их научно-исследовательской группы?
Разумеется, родители согласились. Жизнь, выбранная ими для меня, обернулась кошмаром, и теперь их прежние мечтания о моих небывалых свершениях сменились желанием, чтобы дочка жила так, как все, нормально.
Из врачей мне особенно нравилась доктор Кэррол, рано поседевшая женщина лет тридцати восьми. Она появилась на втором этапе обследования и покорила меня тем, что принесла набор заколок в виде цветочков.
– Это заколки моей дочки, — пояснила она, — но, по-моему, тебе они сейчас нужнее. Она с радостью подарила их тебе.
Мне, одетой в зеленый больничный халат, розовые и лиловые заколки показались желанной весточкой из цветного мира. Я просияла и тут же начала закалывать волосы перед маленьким зеркальцем на моем туалетном столике.
– Спасибо, — сказала я. — А сколько лет вашей дочери?
– Скоро будет тринадцать — она чуть старше тебя, — покосившись на зеркало, доктор Кэррол улыбнулась. — Ты очень красивая. Я автоматически замотала головой:
– Только не я. Я не красивая.
– По-моему, ты красивая. Почему ты со мной не согласна?
Талант доктор Кэррол (ее психотерапевтические сеансы ничем не отличались от мирных разговоров по душам) скоро заставил меня раскрыться, а ее спокойное отношение к самым ужасным из моих страхов вселяло в меня подспудную надежду на благоприятный исход. Сначала мы разговаривали исключительно о музыке, о школе, обсуждали проблемы и переживания, свойственные всем нормальным девочкам в моем возрасте, когда человек мучительно познает себя… И лишь во время пятого сеанса она спросила, вижу ли я сейчас в палате других Кэтрин.
Я отвернулась к окну, где Крикунья, как я ее называла, билась о толстое освинцованное стекло, беспрестанно выкрикивая ругательства. Об этом я и доложила доктору Кэррол, гадая, верит ли она мне.
Она кивнула, но вместо того, чтобы продолжить тему, серьезно посмотрела на меня и произнесла:
– Кэтрин, ты очень необычная девочка. Тебе это уже известно, не так ли?
Я замялась, ни в чем не сознаваясь, но она продолжала, точно услышала «да»:
– Так вот, необычные люди иногда видят необычные вещи. То, чего другие люди не видят. Это не означает, что этих необычных вещей в действительности не существует. Если ты их видишь, это вовсе не значит, будто ты ошибаешься, будто ты сумасшедшая.
Все, кто беседовал со мной до сих пор, избегали даже употреблять слово «сумасшествие», хотя мне самой не раз приходило в голову, что я безумна. На глазах у меня выступили слезы.
– Не сумасшедшая? — переспросила я тихим голоском, вся замирая от надежды.
Доктор Кэррол покачала головой:
– Я не могу обещать тебе, что ты когда-либо перестанешь видеть «гостей». Но я могу научить тебя жить, не считаясь с этими видениями.
– Но кто они? — настойчиво спросила я. — Откуда они приходят?
– Мы пока точно не знаем, — ответила она, помолчав. — У нас есть кое-какие догадки, но с твоими родителями мы их пока обсуждать не можем. Однако… — доктор Кэррол на миг шаловливо приложила палец к моим губам и улыбнулась. — Кэти, ты умеешь хранить тайны? Это будет наша тайна — твоя и моя. Она не для твоих мамы и папы, не для твоих лучших друзей, ни для кого, идет?
Я обрадованно кивнула.
– Постараюсь объяснить тебе это попроще, — начала она. — Другие Кэтрин — они… точно эхо. Знаешь, когда в лесу что-нибудь прокричишь, тут же тебе отзывается твой же голос… Вот и они — всего лишь твои отголоски. И причинить тебе вреда не могут.
– Но они существуют на самом деле?
– Не в том смысле, в каком существуешь ты, — проговорила она. — Видишь ли… — доктор Кэррол призадумалась. Затем вновь улыбнулась: — Вытяни вперед левую руку.
Я послушалась.
– Ага, не опускай пока, — попросила она. — А теперь оглянись по сторонам. Замечаешь ли другие отголоски?
Я обвела взглядом комнату. Как и следовало ожидать, Крикунья и Ревушка оставались на своих местах. Кроме того…
Я остолбенела.
На кровати, бок о бок со мной сидел еще один «отголосок»: точная моя копия, одетая совершенно так же, как я, с заколками-цветочками на тех же прядях, вылитая я, вот только она… она держала на весу свою ПРАВУЮ руку.
– Что ты видишь? — спросила доктор Кэррол.
Я рассказала все, как есть. А затем, оглянувшись, обнаружила, что отголосок исчез.
Так я начала, хоть и смутно, но понимать, что такое на самом деле отголоски…
Недели через две меня выписали, и хотя дома число отголосков вновь умножилось, я их больше не пугалась; с помощью доктора Кэррол, преподавшей мне технику аутотренинга, я научилась воспринимать их как неизбежный фон, как фигурки на экране телевизора, который включается и выключается по каким-то своим капризам. Я начала повнимательнее приглядываться к отголоскам, изучать их: одни выглядели плоскими, точно нарисованными в воздухе акварелью; другие — расплывчатые, с зыбкими контурами — неуверенно мерцали, словно наша реальность их не выдерживала. Год от года, вместе с моим словарным запасом, развивалась моя способность адекватно описывать видения — и все свои наблюдения я честно докладывала доктору Кэррол.
Вернувшись в школу, я обнаружила, что за время отсутствия моя репутация вконец испортилась: стало известно, что меня положили в больницу, и хотя по мерке взрослых термин «нервное истощение» довольно-таки нейтрален, для детей он оказался лишним предлогом, чтобы окончательно вытеснить меня на обочину. Одноклассники — хорошо еще, что не все — орали мне вслед в коридоре: «Эй, нервная!» Если я протестовала и обижалась, они радовались еще пуще: «Эй, нервная, не психуй! А то опять в дурдом загремишь!» Мне оставалось лишь по возможности игнорировать их. Я говорила себе: «Ты ведь можешь не обращать внимания на отголоски, так неужели с этими кретинами не справишься?»
Но даже те из одноклассников, кто меня не изводил, держались поодаль, и мое одиночество из терпимого сделалось глубочайшим. Родителям я ни на что не жаловалась, руководствуясь благоразумной — и, как правило, верной — аксиомой, что в подобных случаях от взрослых больше вреда, чем помощи. Я продержалась до перехода в старшую школу, где надеялась раствориться в толпе других учащихся, где на фоне многочисленных хулиганов, наркоманов и банд девочка с двухнедельным стажем в психушке должна была, по идее, считаться даже слишком нормальной. Но некоторые из одноклассников помнили о моих злоключениях и продолжали с упоением меня донимать; моим единственным утешением оставалась музыка, а единственной подругой — доктор Кэррол.
Почти все — если не все — отголоски последовали за мной в новую школу; но, к счастью, большинство из них, казалось, не обраша-ли на меня внимания: просто ходили, разговаривали, смеялись, бегали, точно образы на киноэкране, вот только этим киноэкраном был окружающий меня мир. Лишь некоторые, подобно Роберту, порой заговаривали со мной. Иногда они пытались проделать это прямо на уроке, и я собирала всю волю в кулак, чтобы сохранить невозмутимый вид. Где они никогда не появлялись, так это на занятиях музыкой с профессором Лейэнгэном. В итоге я даже поняла почему: в его доме был только один рояль, и сидя за ним, я просто физически не могла видеть других отголосков, хотя они, несомненно, сидели со мной на одном табурете. Правда, время от времени до меня доносились обрывки мелодий, которые наигрывали чужие пальцы, в какой-то другой реальности: некоторые играли хуже меня, некоторые — совсем как я, а некоторые, что меня ужасно раздражало, лучше.
Очень редко случалось так, что я оказывалась с кем-то из отголосков наедине. К примеру, одним мартовским ненастным днем, возвращаясь домой из школы, я вдруг обнаружила, что меня догоняет улыбающийся Роберт с пейнтбоксом под мышкой.
– Привет, — сказал он.
Я огляделась. На улице не было ни души — кто помешает ответить? О степени моего одиночества можно судить по тому факту, что мне очень захотелось отозваться.
– Привет, — сказала я.
Роберт повзрослел, но, в отличие от меня, ему это шло. Я пока отставала в физическом развитии: многие мои одноклассницы вытянулись и округлились, а я так и оставалась плоскогрудым недомерком. А он подрос, его мускулы налились силой, да и голос стал ниже. С каждой секундой я все неуютнее чувствовала себя в его обществе — слишком странные чувства он возбуждал во мне. Но я попыталась быть вежливой и даже улыбнулась.
– Я смотрю, тебе все-таки подарили пейнтбокс на Рождество, — сказала я.
– Да. Полный улет! А тебе купили ту программу для оркестра? Это было так давно, что я уже и забыла о ней. Я кивнула. Мы долго шли молча, затем он тихо сказал:
– Как жаль, что мы не можем быть вместе. Меня пробил озноб.
– Насколько я понимаю, это невозможно, — промямлила я, чуть прибавляя шагу.
Задумавшись на миг, Роберт печально кивнул:
– Да, наверное, ты права. У меня возникла одна мысль.
– Скажи, ты видишь… их? — спросила я. — Других? Он озадаченно уставился на меня.
– Других?
Значит, не видит. Этого и следовало ожидать.
– Ладно, проехали, — сказала я. — Еще увидимся.
Я свернула, но он потянулся ко мне, точно желая взять меня за руку! Несомненно, ему бы это не удалось, но проверять свое предположение я не стала: отпрянула, сунула руку в карман, прежде чем он прикоснулся — или не прикоснулся — к ней.
Роберт обиженно насупился.
– Неужели ты не можешь задержаться?
Его взгляд, его интонация… что-то в них меня беспокоило. Внезапно возникло чувство, будто мы с ним занимаемся чем-то противоестественным.
– П-п-прости, — проговорила я и, повернувшись, бросилась бежать. Он не стал догонять меня. Просто провожал меня взглядом — как мне показалось, целую вечность. Я шла и шла, не поднимая головы. А когда все-таки оглянулась, Роберт исчез, точно его сдуло ветром. Может, так оно и случилось.
– Почему меня они видят, а друг друга — нет?
К тому времени мои беседы с доктором Кэррол больше напоминали уроки физики, чем сеансы психотерапии; мы обсуждали содержание научно-популярных книг, которые она давала мне читать. Исследования продвигались, и теперь моя наставница могла более полно отвечать на вопросы.
– Потому что ты наблюдатель, — пояснила она. — А они воплощают в себе всего лишь другие твои траектории. У вас общая амплитуда вероятности — ты реальна и они реальны. Но они реальны лишь в потенциале. — Задумавшись на миг, она добавила: — Вообще-то некоторые из них способны видеть друг друга — к примеру, те, кто был в твоей палате в больнице, кто «откололся» от тебя совсем недавно.
– Для ненастоящего мальчика Роберт кажется ужас каким реальным.
Доктор Кэррол встала. Налила себе кофе.
– Дело в том, что некоторые отголоски потенциально более реальны, чем другие. Очевидно, был момент, когда твои родители всерьез подумывали о сыне с художественными способностями. Чем выше была вероятность рождения данного конкретного отголоска, тем более реальным он тебе теперь кажется.
Я тряхнула головой:
– Когда я все это прочла, мне показалось, что отголоски должны быть у всех на свете.
– Видимо, так оно и есть, — согласилась она. — Как знать, возможно, каждый человек на Земле представляет собой узел бесконечного числа вероятностей, и самые возможные из этих линий порождают феномен отголосков. Особенно в наше время — за счет успехов генной инженерии.
1 2 3 4 5
После уроков, когда я выбежала из школы, они были всюду, куда ни глянь: хамоватая Кэтрин («Катя», называла она себя) царила на лестничной площадке, и по коридорам разносился ее насмешливый смех в чей-то адрес; в кабинете музыки одна моя копия играла на скрипке, пока другая занималась на флейте; в мастерской Роберт делал из мягкого бальзового дерева деревянную лошадку, тщательно обтачивая на токарном станке ее гриву.
Я поспешила домой, но, к моему ужасу, все они потянулись следом. Целое шествие бесчисленных Кэтрин. Мальчики и девочки, долговязые и маленькие, темноволосые, светловолосые и самых разных промежуточных мастей — и все они смеялись и болтали, подбрасывая мячи или размахивая учебниками. Легион призраков, идущих за мной след в след. Последние несколько кварталов я неслась, надеясь найти убежище дома, громко крича: «Мама! Папа!» — но спастись мне было не суждено; влетев в гостиную, я услышала голос — МОЙ СОБСТВЕННЫЙ ГОЛОС, — звонко выводящий высокие ноты, увидела себя, стоящей у рояля и распевающей гаммы, но у этой Кэтрин, в отличие от меня, действительно был абсолютный слух; одновременно я увидела рыжеволосую Кэти с точеным носиком, зелеными глазами и полными губами, которая вела бесконечный разговор по телефону; и еще одну Кэти в футболке и рваных джинсах, о таких мальчишки с уважением говорят: «Мировой парень!» — она влезла в комнату через окно с воплем: «Ма-а-а!»
Лишь спустя какое-то время я осознала, что изо всех сил кричу: «Заткнитесь! Заткнитесь! ЗАТКНИТЕСЬ!», взываю: «Мама! Папа! Прогоните их!». Содрогаясь от рыданий, я осела на пол, увидела, как побледневшая мать рванулась ко мне, чуть не поскользнувшись в спешке… Она обняла меня, начала укачивать… но на одно мгновение, на одно ужасное мгновение я не была уверена… пыталась и никак не могла понять: кого именно из нас она держит на руках…
Больница принесла мне облегчение. В ее стенах число других Кэтрин почему-то (лишь через много лет я постигла истинную причину) резко сузилось: из нескольких десятков осталась всего лишь горстка, а самые непохожие — мальчики, блондинки, гимнастки — вообще перестали появляться. Те же, кто возникал (это слово здесь наиболее уместно: лежа на кровати и уставившись в никуда, я внезапно обнаруживала, как они выскальзывали из складок незримого занавеса, чтобы спустя несколько минут или несколько часов вновь за ним скрыться), внешне более или менее напоминали меня. И все они, как и я, казались не совсем нормальными. Одна, забившись в угол, целыми часами рыдала; другая злобно колотила кулаками по двери, выкрикивая ругательства; третья оторвала от спинки кровати какую-то железку, зашла в туалет и больше не вышла — и весь день, хотя мочевой пузырь у меня просто разрывался, я сидела в палате: боясь, что в туалете увижу… Впрочем, довольно.
Как это ни смешно, но зрелище этих ужасных визитеров меня излечило: поклявшись себе избежать участи других Кэтрин, я не позволяла своим страхам перерасти в панику или истерию. Я спокойно выслушивала вопросы врачей и рассказывала обо всем, что видела раньше и продолжала видеть в момент беседы; они же отвечали мне серьезно и, как ни странно, без сюсюканья. Почти все доктора обращаются с детьми так, будто юный возраст предполагает умственную неполноценность; здесь же целая куча взрослых расспрашивала меня деловито и вежливо: «Чем отличались между собой внешне мальчик, которого ты встретила в лесу, и мальчик с урока математики?», «Все ли девочки именовали себя Кэтрин? Кто из них называл себя по-другому?»
Их невозмутимость помогала мне совладать с нервами. Когда меня спрашивали, вижу ли я кого-нибудь сейчас, я небрежно передергивала плечами и отвечала:
– Да, вижу. Вон там в углу сидит одна.
Клянусь, кто-нибудь из врачей невольно, как бы между прочим, косился в угол и вновь переводил взгляд на меня.
Родители ссорились и обвиняли друг друга. Отец заявил, что мать довела меня придирками до нервного истощения, на что мама оскорбленно ответила, что уж в ее роду психов не водилось. Эту перепалку я подслушала однажды поздно вечером, когда они думали, будто я уже сплю. После упреков матери папа надолго замолчал, затаив в себе горе, внутренне разрываясь от угрызений совести и страха, что наследие его отца все-таки не побеждено.
В итоге выяснилось, что вина действительно лежала на них, но совсем иная вина. Когда, закончив обследование, врачи решили побеседовать с моими родителями (впрочем, об этом разговоре я узнала лишь много лет спустя), первым делом они задали маме и отцу вопрос: «Она подвергалась геноусовершенствованию?». Оказывается, подобные «психопатические срывы» (по выражению врачей) были довольно распространены среди трансгенных детей: один из десяти страдал сходными систематическими галлюцинациями, причем начинались они накануне пубертатного периода. Почему так происходит, врачи не знали, пока они могли лишь изучать этот синдром с надеждой когда-либо постичь его природу и причины. Но была и хорошая новость — большинство детей с помощью психотерапевтов постепенно училось различать реальность и галлюцинации. Не согласятся ли миссис и мистер Брэннон на то, чтобы их дочь прошла амбулаторный курс лечения у психотерапевта из их научно-исследовательской группы?
Разумеется, родители согласились. Жизнь, выбранная ими для меня, обернулась кошмаром, и теперь их прежние мечтания о моих небывалых свершениях сменились желанием, чтобы дочка жила так, как все, нормально.
Из врачей мне особенно нравилась доктор Кэррол, рано поседевшая женщина лет тридцати восьми. Она появилась на втором этапе обследования и покорила меня тем, что принесла набор заколок в виде цветочков.
– Это заколки моей дочки, — пояснила она, — но, по-моему, тебе они сейчас нужнее. Она с радостью подарила их тебе.
Мне, одетой в зеленый больничный халат, розовые и лиловые заколки показались желанной весточкой из цветного мира. Я просияла и тут же начала закалывать волосы перед маленьким зеркальцем на моем туалетном столике.
– Спасибо, — сказала я. — А сколько лет вашей дочери?
– Скоро будет тринадцать — она чуть старше тебя, — покосившись на зеркало, доктор Кэррол улыбнулась. — Ты очень красивая. Я автоматически замотала головой:
– Только не я. Я не красивая.
– По-моему, ты красивая. Почему ты со мной не согласна?
Талант доктор Кэррол (ее психотерапевтические сеансы ничем не отличались от мирных разговоров по душам) скоро заставил меня раскрыться, а ее спокойное отношение к самым ужасным из моих страхов вселяло в меня подспудную надежду на благоприятный исход. Сначала мы разговаривали исключительно о музыке, о школе, обсуждали проблемы и переживания, свойственные всем нормальным девочкам в моем возрасте, когда человек мучительно познает себя… И лишь во время пятого сеанса она спросила, вижу ли я сейчас в палате других Кэтрин.
Я отвернулась к окну, где Крикунья, как я ее называла, билась о толстое освинцованное стекло, беспрестанно выкрикивая ругательства. Об этом я и доложила доктору Кэррол, гадая, верит ли она мне.
Она кивнула, но вместо того, чтобы продолжить тему, серьезно посмотрела на меня и произнесла:
– Кэтрин, ты очень необычная девочка. Тебе это уже известно, не так ли?
Я замялась, ни в чем не сознаваясь, но она продолжала, точно услышала «да»:
– Так вот, необычные люди иногда видят необычные вещи. То, чего другие люди не видят. Это не означает, что этих необычных вещей в действительности не существует. Если ты их видишь, это вовсе не значит, будто ты ошибаешься, будто ты сумасшедшая.
Все, кто беседовал со мной до сих пор, избегали даже употреблять слово «сумасшествие», хотя мне самой не раз приходило в голову, что я безумна. На глазах у меня выступили слезы.
– Не сумасшедшая? — переспросила я тихим голоском, вся замирая от надежды.
Доктор Кэррол покачала головой:
– Я не могу обещать тебе, что ты когда-либо перестанешь видеть «гостей». Но я могу научить тебя жить, не считаясь с этими видениями.
– Но кто они? — настойчиво спросила я. — Откуда они приходят?
– Мы пока точно не знаем, — ответила она, помолчав. — У нас есть кое-какие догадки, но с твоими родителями мы их пока обсуждать не можем. Однако… — доктор Кэррол на миг шаловливо приложила палец к моим губам и улыбнулась. — Кэти, ты умеешь хранить тайны? Это будет наша тайна — твоя и моя. Она не для твоих мамы и папы, не для твоих лучших друзей, ни для кого, идет?
Я обрадованно кивнула.
– Постараюсь объяснить тебе это попроще, — начала она. — Другие Кэтрин — они… точно эхо. Знаешь, когда в лесу что-нибудь прокричишь, тут же тебе отзывается твой же голос… Вот и они — всего лишь твои отголоски. И причинить тебе вреда не могут.
– Но они существуют на самом деле?
– Не в том смысле, в каком существуешь ты, — проговорила она. — Видишь ли… — доктор Кэррол призадумалась. Затем вновь улыбнулась: — Вытяни вперед левую руку.
Я послушалась.
– Ага, не опускай пока, — попросила она. — А теперь оглянись по сторонам. Замечаешь ли другие отголоски?
Я обвела взглядом комнату. Как и следовало ожидать, Крикунья и Ревушка оставались на своих местах. Кроме того…
Я остолбенела.
На кровати, бок о бок со мной сидел еще один «отголосок»: точная моя копия, одетая совершенно так же, как я, с заколками-цветочками на тех же прядях, вылитая я, вот только она… она держала на весу свою ПРАВУЮ руку.
– Что ты видишь? — спросила доктор Кэррол.
Я рассказала все, как есть. А затем, оглянувшись, обнаружила, что отголосок исчез.
Так я начала, хоть и смутно, но понимать, что такое на самом деле отголоски…
Недели через две меня выписали, и хотя дома число отголосков вновь умножилось, я их больше не пугалась; с помощью доктора Кэррол, преподавшей мне технику аутотренинга, я научилась воспринимать их как неизбежный фон, как фигурки на экране телевизора, который включается и выключается по каким-то своим капризам. Я начала повнимательнее приглядываться к отголоскам, изучать их: одни выглядели плоскими, точно нарисованными в воздухе акварелью; другие — расплывчатые, с зыбкими контурами — неуверенно мерцали, словно наша реальность их не выдерживала. Год от года, вместе с моим словарным запасом, развивалась моя способность адекватно описывать видения — и все свои наблюдения я честно докладывала доктору Кэррол.
Вернувшись в школу, я обнаружила, что за время отсутствия моя репутация вконец испортилась: стало известно, что меня положили в больницу, и хотя по мерке взрослых термин «нервное истощение» довольно-таки нейтрален, для детей он оказался лишним предлогом, чтобы окончательно вытеснить меня на обочину. Одноклассники — хорошо еще, что не все — орали мне вслед в коридоре: «Эй, нервная!» Если я протестовала и обижалась, они радовались еще пуще: «Эй, нервная, не психуй! А то опять в дурдом загремишь!» Мне оставалось лишь по возможности игнорировать их. Я говорила себе: «Ты ведь можешь не обращать внимания на отголоски, так неужели с этими кретинами не справишься?»
Но даже те из одноклассников, кто меня не изводил, держались поодаль, и мое одиночество из терпимого сделалось глубочайшим. Родителям я ни на что не жаловалась, руководствуясь благоразумной — и, как правило, верной — аксиомой, что в подобных случаях от взрослых больше вреда, чем помощи. Я продержалась до перехода в старшую школу, где надеялась раствориться в толпе других учащихся, где на фоне многочисленных хулиганов, наркоманов и банд девочка с двухнедельным стажем в психушке должна была, по идее, считаться даже слишком нормальной. Но некоторые из одноклассников помнили о моих злоключениях и продолжали с упоением меня донимать; моим единственным утешением оставалась музыка, а единственной подругой — доктор Кэррол.
Почти все — если не все — отголоски последовали за мной в новую школу; но, к счастью, большинство из них, казалось, не обраша-ли на меня внимания: просто ходили, разговаривали, смеялись, бегали, точно образы на киноэкране, вот только этим киноэкраном был окружающий меня мир. Лишь некоторые, подобно Роберту, порой заговаривали со мной. Иногда они пытались проделать это прямо на уроке, и я собирала всю волю в кулак, чтобы сохранить невозмутимый вид. Где они никогда не появлялись, так это на занятиях музыкой с профессором Лейэнгэном. В итоге я даже поняла почему: в его доме был только один рояль, и сидя за ним, я просто физически не могла видеть других отголосков, хотя они, несомненно, сидели со мной на одном табурете. Правда, время от времени до меня доносились обрывки мелодий, которые наигрывали чужие пальцы, в какой-то другой реальности: некоторые играли хуже меня, некоторые — совсем как я, а некоторые, что меня ужасно раздражало, лучше.
Очень редко случалось так, что я оказывалась с кем-то из отголосков наедине. К примеру, одним мартовским ненастным днем, возвращаясь домой из школы, я вдруг обнаружила, что меня догоняет улыбающийся Роберт с пейнтбоксом под мышкой.
– Привет, — сказал он.
Я огляделась. На улице не было ни души — кто помешает ответить? О степени моего одиночества можно судить по тому факту, что мне очень захотелось отозваться.
– Привет, — сказала я.
Роберт повзрослел, но, в отличие от меня, ему это шло. Я пока отставала в физическом развитии: многие мои одноклассницы вытянулись и округлились, а я так и оставалась плоскогрудым недомерком. А он подрос, его мускулы налились силой, да и голос стал ниже. С каждой секундой я все неуютнее чувствовала себя в его обществе — слишком странные чувства он возбуждал во мне. Но я попыталась быть вежливой и даже улыбнулась.
– Я смотрю, тебе все-таки подарили пейнтбокс на Рождество, — сказала я.
– Да. Полный улет! А тебе купили ту программу для оркестра? Это было так давно, что я уже и забыла о ней. Я кивнула. Мы долго шли молча, затем он тихо сказал:
– Как жаль, что мы не можем быть вместе. Меня пробил озноб.
– Насколько я понимаю, это невозможно, — промямлила я, чуть прибавляя шагу.
Задумавшись на миг, Роберт печально кивнул:
– Да, наверное, ты права. У меня возникла одна мысль.
– Скажи, ты видишь… их? — спросила я. — Других? Он озадаченно уставился на меня.
– Других?
Значит, не видит. Этого и следовало ожидать.
– Ладно, проехали, — сказала я. — Еще увидимся.
Я свернула, но он потянулся ко мне, точно желая взять меня за руку! Несомненно, ему бы это не удалось, но проверять свое предположение я не стала: отпрянула, сунула руку в карман, прежде чем он прикоснулся — или не прикоснулся — к ней.
Роберт обиженно насупился.
– Неужели ты не можешь задержаться?
Его взгляд, его интонация… что-то в них меня беспокоило. Внезапно возникло чувство, будто мы с ним занимаемся чем-то противоестественным.
– П-п-прости, — проговорила я и, повернувшись, бросилась бежать. Он не стал догонять меня. Просто провожал меня взглядом — как мне показалось, целую вечность. Я шла и шла, не поднимая головы. А когда все-таки оглянулась, Роберт исчез, точно его сдуло ветром. Может, так оно и случилось.
– Почему меня они видят, а друг друга — нет?
К тому времени мои беседы с доктором Кэррол больше напоминали уроки физики, чем сеансы психотерапии; мы обсуждали содержание научно-популярных книг, которые она давала мне читать. Исследования продвигались, и теперь моя наставница могла более полно отвечать на вопросы.
– Потому что ты наблюдатель, — пояснила она. — А они воплощают в себе всего лишь другие твои траектории. У вас общая амплитуда вероятности — ты реальна и они реальны. Но они реальны лишь в потенциале. — Задумавшись на миг, она добавила: — Вообще-то некоторые из них способны видеть друг друга — к примеру, те, кто был в твоей палате в больнице, кто «откололся» от тебя совсем недавно.
– Для ненастоящего мальчика Роберт кажется ужас каким реальным.
Доктор Кэррол встала. Налила себе кофе.
– Дело в том, что некоторые отголоски потенциально более реальны, чем другие. Очевидно, был момент, когда твои родители всерьез подумывали о сыне с художественными способностями. Чем выше была вероятность рождения данного конкретного отголоска, тем более реальным он тебе теперь кажется.
Я тряхнула головой:
– Когда я все это прочла, мне показалось, что отголоски должны быть у всех на свете.
– Видимо, так оно и есть, — согласилась она. — Как знать, возможно, каждый человек на Земле представляет собой узел бесконечного числа вероятностей, и самые возможные из этих линий порождают феномен отголосков. Особенно в наше время — за счет успехов генной инженерии.
1 2 3 4 5