Да так, что я стал кричать по ночам. А ОНИ перед самым сном приходили ко мне и рассказывали, рассказывали... Слов не было, я понимал и так. И я понял вдруг, что души умерших существуют в беспробудном мраке, пока о них не вспоминают. А когда о них вспоминают, они оживают и готовы помочь и сказать нечто важное, что они знали или что они узнали ТАМ. Они существуют во мраке и ждут, чтобы их вспомнили, а живые не догадываются. Вот когда умрут, хватятся... А я помнил о НИХ постоянно. И ОНИ постоянно были со мною. И я стал поэтому смотреть на свою жизнь ИХ глазами. Я явно не оправдал их надежд, И ОНИ смотрели на меня с укором, но они же давали мне силу - ту, которая была у них и которой до этого не было у меня. Звено в цепи порвалось, но ОНИ дотянулись. ОНИ - цельные и здоровые, заполняли изношенную мою душу. Теперь нас было трое, и перевес был на нашей стороне. Тогда же в мое сердце вошла ненависть. Впервые в жизни это была белая холодная ненависть, а не красная и дрожащая. Поэтому не стал я разыскивать доносчиков, следователей и охранников, чтобы изжарить их на медленном огне. Я понял, что отомщу только тогда, когда сделаю труд этой своры напрасным. Вы хотели сделать нас винтиками? Нате выкусите. Борьба вообще должна быть ЗА ЧТО-ТО, а не ПРОТИВ КОГО-ТО. Борьбой ПРОТИВ опускаешься до уровня противника и перенимаешь его методы. Борьба ЗА создает подъемную силу.
...Савватий Андреевич, директор детдома, заметил, что девочки разбились на два враждующих лагеря. Драки шли не до первой кровянки, а всерьез. В одной группе были дети "врагов народа", в другой - "нормальные" сироты. Савватий Андреевич поставил в холодную пустую комнату голую кровать и запер в этой комнате двух предводительниц. К утру они уснули на голой сетке, обняв друг друга. Так было теплее. Приспичило и припекло... Мы не вернемся, видит бог! - Давай выпьем за него!- сказал мне в меру пьяный гражданин. - Давай!- сказал я. Непонятно за кого и непонятно с кем, но хуже уже не будет. И зачем только пошли мы отмечать день рождения матери в ресторан. Сугубо семейный праздник. Не по душе мне было натужное ресторанное веселье, вышедшие на вечернюю охоту женщины с бокалом сухого и тоскливыми глазами, мужики-однова-живем и разный мелкий люд, раскрасневшийся от приобщения к шикарной жизни. Стоило вглядеться, и проступала в каждом пирующем растерянность, жалкость и потому я старался не смотреть по сторонам, и прожевывал на тридцать три раза зимний салат. В меру пьяного гражданина я увидел не сразу: сначала едва не в нос мне въехала рюмка, двигавшаяся в пространстве по кривой, которую я не взялся бы описать при помощи известного мне математического аппарата. Затем обозрел я довольно интеллигентную руку, держащую эту рюмку, а уж потом поднял глаза и увидел гражданина во всей красе. Гражданина я узнал - до этого он сидел за соседним "семейным" столом. Сегодня вообще, похоже, было много семейных праздников - многие столы были сдвинуты. - Вот мы все, - сказал гражданин и, сделав широкий жест рукой, смахнул бокал с красным вином. -Вот мы все - последняя надежда страны. Мы помним! и он надолго замолчал. -При НЕМ порядок был. Потрясенно смотрел я то на него, то на "семейные" столы. Пятно ра сплывалось на скатерти, и почудилось мне, что не вино это вовсе, и, зажав ладонью рот, бросился я к выходу. И долго потом, вывернутый наизнанку, умывался холодной водой. Кому отмечать ИХ дни рождения, думал я. Если мы не знаем ничего. Если ИХ стерли с лица земли, не оставив ни надгробья, ни писем, ни вещей: фотографии и те сожжены родственниками, осталось случайно штуки три. ИХ стерли, а мы тем временем пьем за него. Вот так и начался этот сугубо частный детектив. Но я не в тот же день поехал в Новосибирск. Я знал цену своим порывам. Такие вещи нельзя бросать на полпути. Их нельзя делать по обязанности и доделывать через силу. Их надо делать только тогда, когда не делать их невозможно. Так бывает, когда, например, любишь женщину. И есть только один способ жизни - с ней. Все остальное - способы смерти. Длительной или мгновенной, но смерти. Нет, ребята, все не так... После невероятного везения в ТЮЗе и долгожданной удачи в горархиве я целый год отрабатывал ложные следы. Я пытался выйти на паспортный стол (мы жили возле парка Кирова, говорила мать), на Воронежское управление МВД (судила воронежская тройка, вспомнила мать), на музей оркестра радиокомитета (оказалось, что музей - оркестра народных инструментов, а дед, видимо, дирижировал симфоническим. "Ну, а почему ты уверена, что он дирижер?" - спрашивал я. "Я же помню - он стоит и дирижирует!"). Потом сезам вдруг открылся, и в течение дня я законспектировал личные дела Н.И.Клюкина и Т.Г.Гиргилевич.
Итак, он родился 19 мая 1904 года, а она - 29 апреля 1906. Но это означало, что в 1917 году они были детьми, и никакого революционного прошлого у них не было и быть не могло. Они просто не принадлежали к тому поколению, которое у нас всегда ассоциируется с легендарными подвигами. Они пришли позже. Харбин, в частности, объяснился совсем прозаически. По легенде, аристократическая семья Гиргилевич оказалась в Харбине в эмиграции, и моя бабушка порвала со своим буржуазным прошлым и ушла в подполье. На деле же семья учителя Григория Демьяновича Гиргилевича оказалась в Харбине еще в 1911 году, и это был обычный перевод из Екатеринослава (Днепропетровска). В 1929 году, во время конфликта на КВЖД, семья действительно распалась. Григорий Демьянович с дочерью уехал в Читу, а его жена - в Америку. Там она в конечном счете стала владелицей гимназии и жила очень даже неплохо; во всяком случае, регулярно отправляла дочери посылки. Они-то, скорее всего, и сыграли роковую роль: разве могли идейные соседки Тамары Григорьевны удержаться от доноса при виде ее буржуазной одежды? Так или не так, но из партии бабушку исключили именно за связь с классово чуждым элементом. В графе "участие в революционной деятельности" - прочерк. Видимо, сидение в белогвардейской тюрьме бабушка считала делом само собой разумеющимся и не стоящим столь громкого названия. Дед же, на фотографии такой волевой и целеустремленный, явил мне совершенно головокружительную биографию. Он учился то в железнодорожном училище, то в торговом. Он был то агентом для поручений ГПО, то секретарем губкома КСМ, то безработным, то статистиком. Он вдруг поступал в Ленинградскую консерваторию , а потом, приехав на каникулы, бросал скрипку и подавался в секретари уголовной комиссии. Вот он зампред Читинской комиссии по чистке, а через месяц - студент Томского музтехникума плюс председатель Томского горкома рабПС, а после этого еще и администратор оркестра курорта Шира. То он заведует сектором зарплаты, то вдруг работает скрипачом. Наконец, две линии его жизни - музыкальная и административная, сливаются воедино: в Новосибирске он был заместителем председателя краевого комитета по радиовещанию и отвечал за все музыкальное сопровождение. Если личное дело бабушки состояло всего лишь из листка учета кадров, то личное дело деда было толщиной пальца в два. Его то отправляли в командировки, то отзывали из отпуска, то объявляли благодарность, то заносили выговор. Каких только выговоров у него не было: и за утерю членского билета, и за карьеризм, и за несвоевременную явку к месту работы, и за безобразно-небрежное составление концерта граммузыки, и за необеспечение передач тонфильмом, и за появление на работе в пьяном виде, и за что-то еще, что я не сумел разобрать: уж очень свирепо водила перо по бумаге чья-то начальственная рука, уж очень допек чем-то обладателя этой руки мой дедушка. Уволен он был за исключительную халатность и за невыход на работу 10 и 11 августа. Это было 13 августа 1937 года. Конь на скаку и птица влет... Признаться, я был несколько разочарован. Да даже и не несколько. Какой уж тут особый дух, если человек ходит пьяным на работу. Это и я умею. Какая уж тут твердая цель в жизни, если он кидается из функционеров в музыканты и обратно. Все, значит, было придумано и не было носителей духа, а ОНИ были просто Николаем Ильичом и Тамарой Григорьевной, которые жили себе в деревянной коммуналке у парка Кирова. Николай Ильич, человек разбросанный и увлекающийся, хотя и талантливый, бывало, выпивал, да и к женскому полу был неравнодушен, и Тамара Григорьевна, конечно же, с ним из-за этого ссорилась. И, надо полагать, денежные проблемы у них были немаленькие, поскольку Тамара Григорьевна любила хорошо одеться, а Николай Ильич был мастер делать занятные, но бесполезные покупки. И сначала я пытался как бы оправдать их, подогнать все же к их ореолу. Появление в нетрезвом виде? Но ведь известно, что травля начиналась не в застенках, а еще на работе. Жертвам создавали такие условия, что срывы были неизбежны. Да и мать говорит, что в последний год ее отец был мрачен, часто ссорился с бабушкой, много курил и лежал на диване, неподвижно глядя в потолок. А потом я понял, что ОНИ в моих оправданиях не нуждаются. Оказывается, я, изначально сплющенный, хотел видеть их сусальными героями, без единого пятнышка. Уж так нас приучили: герой так герой, не ест, не пьет и размножается путем непорочного зачатия! Удел слабого - мечта о силе. Хотя бы и не о своей. Но о той, к которой имеешь отношение ("а зато мой папка сильнее твоего!"). Я хотел видеть их непременно героями, а они были обыкновенными людьми. В чем и соль. Они были бы обыкновенными людьми в "будущей России честных людей", но в стране, в которой они жили, быть обыкновенным человеком, то есть порядочным, было уже подвигом. В этой стране донос считался вершиной гражданского мужества, а нежелание лгать государственным преступлением, караемым по статье 58 УК. Задумаемся: при слове "37" мы сразу вспоминаем Тухаческого, Якира и так далее. Мы подсознательно соединяем мученичество либо с большим талантом, либо с героическим прошлым. Тем самым мы сужаем размеры трагедии. Не было миллионов Якиров, но жертв-то были миллионы! Восстановим их обыкновенные биографии. И повесим на стены их обыкновенные фотографии. Может быть, тогда не увидим мы на ветровых стеклах фотографий Джугашвили и Шикльгрубера.
1 2
...Савватий Андреевич, директор детдома, заметил, что девочки разбились на два враждующих лагеря. Драки шли не до первой кровянки, а всерьез. В одной группе были дети "врагов народа", в другой - "нормальные" сироты. Савватий Андреевич поставил в холодную пустую комнату голую кровать и запер в этой комнате двух предводительниц. К утру они уснули на голой сетке, обняв друг друга. Так было теплее. Приспичило и припекло... Мы не вернемся, видит бог! - Давай выпьем за него!- сказал мне в меру пьяный гражданин. - Давай!- сказал я. Непонятно за кого и непонятно с кем, но хуже уже не будет. И зачем только пошли мы отмечать день рождения матери в ресторан. Сугубо семейный праздник. Не по душе мне было натужное ресторанное веселье, вышедшие на вечернюю охоту женщины с бокалом сухого и тоскливыми глазами, мужики-однова-живем и разный мелкий люд, раскрасневшийся от приобщения к шикарной жизни. Стоило вглядеться, и проступала в каждом пирующем растерянность, жалкость и потому я старался не смотреть по сторонам, и прожевывал на тридцать три раза зимний салат. В меру пьяного гражданина я увидел не сразу: сначала едва не в нос мне въехала рюмка, двигавшаяся в пространстве по кривой, которую я не взялся бы описать при помощи известного мне математического аппарата. Затем обозрел я довольно интеллигентную руку, держащую эту рюмку, а уж потом поднял глаза и увидел гражданина во всей красе. Гражданина я узнал - до этого он сидел за соседним "семейным" столом. Сегодня вообще, похоже, было много семейных праздников - многие столы были сдвинуты. - Вот мы все, - сказал гражданин и, сделав широкий жест рукой, смахнул бокал с красным вином. -Вот мы все - последняя надежда страны. Мы помним! и он надолго замолчал. -При НЕМ порядок был. Потрясенно смотрел я то на него, то на "семейные" столы. Пятно ра сплывалось на скатерти, и почудилось мне, что не вино это вовсе, и, зажав ладонью рот, бросился я к выходу. И долго потом, вывернутый наизнанку, умывался холодной водой. Кому отмечать ИХ дни рождения, думал я. Если мы не знаем ничего. Если ИХ стерли с лица земли, не оставив ни надгробья, ни писем, ни вещей: фотографии и те сожжены родственниками, осталось случайно штуки три. ИХ стерли, а мы тем временем пьем за него. Вот так и начался этот сугубо частный детектив. Но я не в тот же день поехал в Новосибирск. Я знал цену своим порывам. Такие вещи нельзя бросать на полпути. Их нельзя делать по обязанности и доделывать через силу. Их надо делать только тогда, когда не делать их невозможно. Так бывает, когда, например, любишь женщину. И есть только один способ жизни - с ней. Все остальное - способы смерти. Длительной или мгновенной, но смерти. Нет, ребята, все не так... После невероятного везения в ТЮЗе и долгожданной удачи в горархиве я целый год отрабатывал ложные следы. Я пытался выйти на паспортный стол (мы жили возле парка Кирова, говорила мать), на Воронежское управление МВД (судила воронежская тройка, вспомнила мать), на музей оркестра радиокомитета (оказалось, что музей - оркестра народных инструментов, а дед, видимо, дирижировал симфоническим. "Ну, а почему ты уверена, что он дирижер?" - спрашивал я. "Я же помню - он стоит и дирижирует!"). Потом сезам вдруг открылся, и в течение дня я законспектировал личные дела Н.И.Клюкина и Т.Г.Гиргилевич.
Итак, он родился 19 мая 1904 года, а она - 29 апреля 1906. Но это означало, что в 1917 году они были детьми, и никакого революционного прошлого у них не было и быть не могло. Они просто не принадлежали к тому поколению, которое у нас всегда ассоциируется с легендарными подвигами. Они пришли позже. Харбин, в частности, объяснился совсем прозаически. По легенде, аристократическая семья Гиргилевич оказалась в Харбине в эмиграции, и моя бабушка порвала со своим буржуазным прошлым и ушла в подполье. На деле же семья учителя Григория Демьяновича Гиргилевича оказалась в Харбине еще в 1911 году, и это был обычный перевод из Екатеринослава (Днепропетровска). В 1929 году, во время конфликта на КВЖД, семья действительно распалась. Григорий Демьянович с дочерью уехал в Читу, а его жена - в Америку. Там она в конечном счете стала владелицей гимназии и жила очень даже неплохо; во всяком случае, регулярно отправляла дочери посылки. Они-то, скорее всего, и сыграли роковую роль: разве могли идейные соседки Тамары Григорьевны удержаться от доноса при виде ее буржуазной одежды? Так или не так, но из партии бабушку исключили именно за связь с классово чуждым элементом. В графе "участие в революционной деятельности" - прочерк. Видимо, сидение в белогвардейской тюрьме бабушка считала делом само собой разумеющимся и не стоящим столь громкого названия. Дед же, на фотографии такой волевой и целеустремленный, явил мне совершенно головокружительную биографию. Он учился то в железнодорожном училище, то в торговом. Он был то агентом для поручений ГПО, то секретарем губкома КСМ, то безработным, то статистиком. Он вдруг поступал в Ленинградскую консерваторию , а потом, приехав на каникулы, бросал скрипку и подавался в секретари уголовной комиссии. Вот он зампред Читинской комиссии по чистке, а через месяц - студент Томского музтехникума плюс председатель Томского горкома рабПС, а после этого еще и администратор оркестра курорта Шира. То он заведует сектором зарплаты, то вдруг работает скрипачом. Наконец, две линии его жизни - музыкальная и административная, сливаются воедино: в Новосибирске он был заместителем председателя краевого комитета по радиовещанию и отвечал за все музыкальное сопровождение. Если личное дело бабушки состояло всего лишь из листка учета кадров, то личное дело деда было толщиной пальца в два. Его то отправляли в командировки, то отзывали из отпуска, то объявляли благодарность, то заносили выговор. Каких только выговоров у него не было: и за утерю членского билета, и за карьеризм, и за несвоевременную явку к месту работы, и за безобразно-небрежное составление концерта граммузыки, и за необеспечение передач тонфильмом, и за появление на работе в пьяном виде, и за что-то еще, что я не сумел разобрать: уж очень свирепо водила перо по бумаге чья-то начальственная рука, уж очень допек чем-то обладателя этой руки мой дедушка. Уволен он был за исключительную халатность и за невыход на работу 10 и 11 августа. Это было 13 августа 1937 года. Конь на скаку и птица влет... Признаться, я был несколько разочарован. Да даже и не несколько. Какой уж тут особый дух, если человек ходит пьяным на работу. Это и я умею. Какая уж тут твердая цель в жизни, если он кидается из функционеров в музыканты и обратно. Все, значит, было придумано и не было носителей духа, а ОНИ были просто Николаем Ильичом и Тамарой Григорьевной, которые жили себе в деревянной коммуналке у парка Кирова. Николай Ильич, человек разбросанный и увлекающийся, хотя и талантливый, бывало, выпивал, да и к женскому полу был неравнодушен, и Тамара Григорьевна, конечно же, с ним из-за этого ссорилась. И, надо полагать, денежные проблемы у них были немаленькие, поскольку Тамара Григорьевна любила хорошо одеться, а Николай Ильич был мастер делать занятные, но бесполезные покупки. И сначала я пытался как бы оправдать их, подогнать все же к их ореолу. Появление в нетрезвом виде? Но ведь известно, что травля начиналась не в застенках, а еще на работе. Жертвам создавали такие условия, что срывы были неизбежны. Да и мать говорит, что в последний год ее отец был мрачен, часто ссорился с бабушкой, много курил и лежал на диване, неподвижно глядя в потолок. А потом я понял, что ОНИ в моих оправданиях не нуждаются. Оказывается, я, изначально сплющенный, хотел видеть их сусальными героями, без единого пятнышка. Уж так нас приучили: герой так герой, не ест, не пьет и размножается путем непорочного зачатия! Удел слабого - мечта о силе. Хотя бы и не о своей. Но о той, к которой имеешь отношение ("а зато мой папка сильнее твоего!"). Я хотел видеть их непременно героями, а они были обыкновенными людьми. В чем и соль. Они были бы обыкновенными людьми в "будущей России честных людей", но в стране, в которой они жили, быть обыкновенным человеком, то есть порядочным, было уже подвигом. В этой стране донос считался вершиной гражданского мужества, а нежелание лгать государственным преступлением, караемым по статье 58 УК. Задумаемся: при слове "37" мы сразу вспоминаем Тухаческого, Якира и так далее. Мы подсознательно соединяем мученичество либо с большим талантом, либо с героическим прошлым. Тем самым мы сужаем размеры трагедии. Не было миллионов Якиров, но жертв-то были миллионы! Восстановим их обыкновенные биографии. И повесим на стены их обыкновенные фотографии. Может быть, тогда не увидим мы на ветровых стеклах фотографий Джугашвили и Шикльгрубера.
1 2