– Не знаю… не помню – с мольбой о пощаде в голосе прошептал вампир, – по нему уже давно лета не считают…
Как ни странно, признание подобного рода ничуть не разозлило палача. Мужчина лишь понимающе кивнул и, резким движением убрав из пустой глазницы стилет, поднялся с жертвы. У вампира появился шанс взять реванш, но он не последовал опасному желанию. Противник уже доказал, что он проворней, и только дурак стал бы рисковать, а как раз глупцом Фегустин Лат не являлся. Побежденный лишь приподнялся на локтях, притом нарочито медленно, чтобы не делать резких движений, но четкий и грубый приказ «Лежать!» вновь впечатал его в землю.
– Пролежишь четверть часа… затем пшел прочь! В трактир не возвращаться! – с трудом произнес победитель схватки, даже не удостоив взглядом лежавшего у его ног вампира. – Больше не пить… жизнь ей оставишь! – кивнув на спящую женщину, продолжил диктовать условия мертвец, которому или трудно было говорить по-филанийски, или просто с непривычки трудно шевелить языком. – О встрече со мной никому ни гу-гу! Ослушаешься хоть в чем-то, казню! Есть в Альмире любимый трактир… из тех, где народу обычно побольше?!
Внезапно прозвучавший вопрос застал Фегустина врасплох, но он, собравшись с мыслями и подавив ком, подкативший к горлу, все же ответил, притом довольно быстро, так что небольшая заминка не вызвала раздражения у бесспорного хозяина положения.
– Таверна «Попутного ветра!»… Это в порту, – пролепетал вампир.
– Хорошо, – кивнул мертвец, – через две ночи будь там… ровно в полночь.
Изъявив свою волю, мертвец повернулся к вампиру спиной и не спеша направился к полю. Он не боялся нападения сзади и, скорее всего, был к нему готов, однако Фегустину не хотелось искушать судьбу, хотя и встречаться со странным существом во второй раз тоже особого желания не возникло. Удалившись на расстояние в двадцать-двадцать пять шагов от места недавней схватки, мертвец быстро упал на землю и исчез… так умело потерялся среди канав и кочек, что единственный, но по-прежнему зоркий глаз вампира не смог обнаружить даже клочка его рваных одежд.
«А может, он умеет ползти под землей?! Ведь мертвец же!» – пришла в голову Фегустина шальная мысль, но тут же была отвергнута, поскольку показалась чудом уцелевшему вампиру глупой и совсем неуместной. Главным для Лата в данный момент было совсем иное. Вампир пытался понять, как же ему поступить: прийти на встречу с мертвецом через две ночи или даже не заходить в Альмиру? С одной стороны, у него в столице Филании имелись важные дела, а с другой – ни к чему посещать город, в котором водятся такие странные и сильные твари, с одной из которых он только что повстречался.
* * *
Он вернулся в трактир ровно в два часа ночи, хоть и не обладал настолько хорошим слухом, чтобы услышать звон городского колокола. В «Трехногом петухе» было уже не столь шумно. Народец подустал, а многие из тех, кто бойко опрокидывал кружки в самом начале веселья, не выдержали продолжительного хмельного состязания и уже не выкрикивали тостов, а громко храпели и по-детски пускали ртом пузыри, неуклюже развалившись на скамьях, столах, а менее удачливые – на грязном полу, под ногами у самых стойких собутыльников. Монотонный гвалт сменился тихими задушевными разговорами, а большие компании случайных знакомых разбились на маленькие группки по два-три человека, по очереди, а иногда и наперебой изливавших друг дружке души. Музыканты устали и уже еле-еле водили смычками по окончательно расстроенным инструментам. Единственными, кто еще стоял на ногах и проявлял хоть какую-то активность, были разносчики блюд, все реже и реже подтаскивающие к столам кувшины с вином и уже начавшие некое подобие уборки.
Стараясь не потревожить сон спящих за столами и не стать объектом внимания еще не упившихся до беспамятства, человек прошел к столу в самом дальнем углу, за которым сидел до того, как пошел «освежиться». Его место, конечно же, оказалось занятым, однако это не помешало человеку восстановить свои законные права на небольшой кусочек скамьи. Схватив храпевшего лицом в его тарелке самозванца за шиворот, мужчина сбросил наглеца на пол. В следующий миг еще бодрствующий дружок смертельно пьяного мужика, угрожающе протянув «Э-э-э!», приподнялся со скамьи и протянул к вернувшемуся хозяину свою грязную, перепачканную в жире и зелени пятерню. Однако его недовольное мычание продлилось недолго. Не снизойдя до разговора и пренебрегая предварительной стадией любой драки, мужчина ударил мычавшего пропойцу кулаком в висок, а затем, еще до того, как голова потерявшего сознание коснулась стола, ухватился пятерней за сальные волосы мужика и сбросил его со скамьи точно рядышком с телом товарища. Когда справедливость восторжествовала окончательно и бесповоротно, то есть иных возмущенных его действиями поблизости не нашлось, мужчина уселся на прежнее место и погрузился в раздумье, потягивая остатки кисленького, разбавленного водою более чем наполовину винца из чьей-то кружки с отколотыми краями.
Мужчина не боялся лесных разбойников, нежити, а также прочих вольготно чувствующих себя в ночи лиходеев и мог в любое время продолжить свой путь, но вот только идти ему было, по большому счету, некуда. По крайней мере так он считал еще час назад. Здесь же, в атмосфере винного угара и прочих дурно пахнущих испарений, он проводил время с толком: наблюдал за людьми, подмечал всякие несущественные на первый взгляд мелочи и, главное, пытался запомнить мелодию и переливы интонаций чужой для него речи. Когда-то давным-давно он бегло говорил по-филанийски, хоть этот приторно-слащавый, мяукающий язык не был для него родным, и даже сами филанийцы с трудом, лишь через четверть часа разговора, подмечали, что беседуют не с соотечественником, а с ненавистным имперцем. Но это было давно, с той поры многое изменилось: у него долго не было практики, да и сам филанийский язык за время его отсутствия стал немного иным – еще более слащавым, мяукающим и раздражающим с непривычки слух.
В остальном жизнь мало в чем изменилась, по крайней мере внешне. Ни нравы простолюдинов, ни их одежды не вызывали отторжения у глаза того, кто пребывал в странном состоянии, сравнимом с долгим беспамятством, десятилетия, а может, и целые столетия. Мода и роскошь – игрушки господ, а простой люд не следит за новизной портняжных покроев и не хвастает перед соседями изысканностью и богатством интерьеров. Пока еще он не встречался с представителями высших сословий, да и не бывал в городах, так что о многом судить не мог. Бедные дворяне и горожане не в счет, они в большинстве своем были прижимистыми, как их слуги, и не привыкли переплачивать золотом за белизну кружевных манжет.
Он, по сути, вообще еще нигде не был, а трактир с дурацким названием «Трехногий петух» стал первым публичным местом, которое этот человек посетил за нескончаемо долгие семь дней и ночей. Именно столько прошло с момента его пробуждения, именно столько он блуждал в одиночку по огромному мертвому городу и чащам вечно молодого, таинственного леса, время от времени вырывавшим из остатков его памяти воспоминания той далекой поры, которую вряд ли кто из живущих ныне помнил хотя бы по отцовским рассказам.
* * *
Все началось с боли. Боль определенно родная сестра жизни: она появляется, как только мы приходим в этот мир, и последней покидает умирающее тело. Раз ты страдаешь, значит, жив; коль уже ничего не чувствуешь – пора вызывать святого отца и заботиться о спасении души.
Боль пронзила его роем разъяренных, яростно жалящих ос. Она, подобно воде, покрыла каждый маленький участок его безжизненного тела, а затем просочилась внутрь разбитого черепа и разбудила спящее вечным сном сознание. Он помнил, как кричал, беззвучно кричал, силясь напрячь давно уж сгнившие голосовые связки. Он широко раздвигал лишенные плоти челюсти, но не слышал ни звука, поскольку тогда еще в его ушах не было барабанных перепонок. Он заглатывал комья земли вперемешку с трупными червями, но не чувствовал ни вкуса, ни отвращения. Единственным чувством, жившим тогда в его покрытой слоем липкой, однородной гнили груди, была боль, несусветная боль, вновь пробудившая его к жизни. Однако вскоре она ушла, уступив место растерянности и непониманию. Эти ощущения были лишними в процессе восстановления организма и поэтому задержались у него в голове недолго. Их сменил сигнал, властный приказ очнувшегося от спячки мозга, шевелить конечностями и изо всех сил ползти наверх, выбираться из-под земли. И он послушался, и он пополз, раздирая землю едва обросшими тоненьким слоем плоти пальцами и что есть мочи напрягая непослушные ниточки вновь нарастающих на кости рук мышц. Когда же задача была выполнена и его останки выкарабкались на поверхность, мозг сжалился над человеком и отключил сознание, не дав ему узреть весьма редкий в природе процесс… процесс, обратный разложению.
Беспамятство продлилось минуты, а может, и дни. Он не ощущал тогда времени, но зато мог воспринимать окружавший мир во всей красоте и неповторимости. Яркое солнце слепило глаза и приветливо ласкало робкими лучами его новую, розовую, словно у младенца, кожу, правда, местами все еще покрытую комками грязи. Слабенький ветерок приятно холодил низ живота и нежно касался прядей густых, длинных волос. Он был абсолютно голым, разве что на правой руке болтался проржавевший насквозь наруч, а на левой ноге мешался не догнивший до конца сапог. Все-таки в прежние времена кожевенники умели дубить кожу…
Он не понимал, какая сила вернула его с того света, но был искренне благодарен за ее милостивый поступок. Только умерший однажды иль дважды может прочувствовать, насколько хороша жизнь и как сладостно возвращение в нее. Все еще не веря в свое везение, бывшее далеко не всегда к нему благосклонным в прошлом, мужчина оглядел себя со всех сторон и подивился, насколько точно природой было воссоздано его прежнее тело. Каждый изгиб мышц, каждый шрам на руке и на торсе казались ему знакомыми, родными, а что уж говорить про отметину от махаканской секиры?! Широкий, уродливый шрам, как в старые, отнюдь не добрые времена, пересекал его лоб, несомненно, портя красоту молодого лица, но взамен придавая ему мужественности.
Только что воскресший отвлекся от созерцания самого себя и задумался. Он не помнил, ни кто он, ни при каких обстоятельствах погиб, но почему-то был преисполнен уверенностью, что отнюдь не удар секиры, изуродовавший его лицо, стал причиной смерти. Он помнил, что какое-то время жил с этим шрамом, бывшим для него чем-то вроде символа, знака кастовой принадлежности, хоть осознание этого факта и казалось абсурдным, как грязь на солнце, как деревья, растущие кронами вниз, а корнями вверх.
Сравнение с деревьями отвлекало абсолютно нагого мужчину от размышлений о шраме, и заставило призадуматься об ином. Под его ногами уродливо зияла глубокая, недавно разрытая яма… Оттуда он вылез, и это было понятно, но вот то, что вокруг него шумела роща деревьев, почему-то не укладывалось в голове воскресшего. Он не помнил местность, в которой погиб, но зато мог поклясться, что выглядела она совсем иначе, не столь тихой, зеленой, безлюдной и умиротворенной…
Не зная, кто он, не ведая, где он, мужчина сделал единственное, что он мог сделать, – пошел в надежде рано или поздно повстречать людей. За полчаса прогулки среди раскидистых кустов, высоких трав и приветливо качающих кронами деревьев память так и не вернулась к человеку, но зато затем обрушилась на него в одночасье и буквально раздавила, расплющила по земле массой неприятных, разрывающих сердце воспоминаний.
Деревья закончились, а за ними встала стена – обвитые плющом и густо покрытые лишайником руины старой, разрушенной много лет назад крепости. Всего на секунду окружающий мир померк, а перед глазами человека со страшной скоростью пронеслись тысячи несвязных картинок из прошлого. Как ни странно, поток воспоминаний не вызвал в душе воскрешенного эмоций: не заставил его кричать и плакать, хотя потерь в его ушедшей жизни было предостаточно и он не раз до момента своей смерти испытывал горечь, сводившую, но так и не сведшую его с ума. Эмоций не было, в голове появились лишь отрешенные чувства и информация… отнюдь не полная, но вполне достаточная для того, чтобы вспомнить, кем он был, и принять решение, что дальше делать.
Перед его глазами сейчас предстали остатки Великой Кодвусийской Стены, долгое время считавшегося неприступным укрепления между землями орков и миром людей. Когда-то его звали Дарком Аламезом, он родился в Империи, был капитаном кавалерии, а затем, незадолго до последней, второй по счету смерти, воскрес и превратился в моррона. Почти всемогущий Коллективный Разум Человечества воскресил и наделил его силами для того, чтобы он, именно он, разрушил Кодвусийскую Стену и поспособствовал нашествию орков. Покрытые наростами зелени руины когда-то грозной крепости являлись наглядным подтверждением того, что верный солдат человечества выполнил порученную ему задачу и погиб… В последнем факте Дарк не сомневался.
Он умер здесь, на залитом кровью поле, на котором теперь шумели деревья. С той поры прошло много времени, очень много времени, именно по этой причине Дарк и не узнал местность, на которой провел последние мгновения своей прошлой жизни. Коллективный Разум воскресил его вновь, то ли решив наградить за верную службу, то ли потому, что возникла новая угроза…
Как солдаты не обсуждают приказы командира, так и морроны не очень любят мучить себя размышлениями: «Зачем, за что и почему?» «Раз воскресили, значит, так надо… Рано или поздно причина сама всплывет, не стоит торопить события, ибо будущее все равно не узнать, а выше головы не прыгнуть!» – такой простой логикой руководствуются морроны, члены клана бессмертных воинов, именуемого еще Одиннадцатым Легионом.
Осознав, кто он, Дарк не задавался слишком долго вопросом, зачем его воскресили, а тут же поставил перед собой целый ряд прагматичных, говоря языком военных, тактических задач: раздобыть еду, одежду, оружие и разжиться деньгами (мысль, что золото и серебро могли выйти из оборота за время его отсутствия, почему-то ему в голову не пришла). В дальнейшем воскрешенный моррон планировал как можно быстрее приспособиться к новому, совсем неизвестному ему миру, а затем приступить к выполнению главной задачи – найти своих, воссоединиться с отрядом, который он потерял, пребывая вне времени, а возможно, и вне пространства. Ведь ни людям, ни морронам, ни кому-либо еще из обитателей этого мира неизвестно, где пребывают их души после смерти.
Дарк Аламез не знал, где и как искать других легионеров, но помнил, что за свою краткую бытность морроном познакомился с двумя собратьями по клану: старым ворчуном и боевым товарищем еще по службе в имперской армии Анри Фламером и магом-некромантом Мартином Гентаром. Анри, как и он, погиб во время штурма Великой Кодвусийской Стены. Аламез сомневался, был ли воскрешен верный, относившийся к нему с отеческой заботой друг, но вот то, что на момент взятия крепости некромант был жив и, кроме того, находился далеко от этих мест, моррон помнил отчетливо. Теша себя надеждой, что Гентар еще не покинул этот мир, Дарк приступил к выполнению поставленных перед собой задач, тем более что солнце скрылось за тучами, с севера подул холодный ветерок, и бродить голышом по лесу уже казалось не столь приятным занятием.
* * *
«Простые задачи далеко не всегда оказываются легкоосуществимыми, а самые сложные на первый взгляд обычно решаются сами по себе», – в правдивости этой народной мудрости Дарк не раз убеждался. Прошедшие с момента его воскрешения семь дней лишь подтвердили неоспоримость данной истины. Он до сих пор не нашел достойной одежды; в вонючих лохмотьях, которые были на нем, могли и в город не пустить, тем более в столицу. С едой и питьем частенько бывало туго, несколько дней подряд он питался лишь древесной корой, а пил исключительно дождевую воду и росу. За семь дней он так и не смог разжиться приличным оружием, и старый стилет, ржавевший еще с тех пор, когда Кодвус был процветающим городом, а не руинами, по-прежнему оставался его единственным средством защиты. За полную неделю, проведенную в скитаниях, одиночка-моррон не смог решить примитивнейших даже для обычного человека задач, от которых напрямую зависело не только выполнение всей миссии, но и сама его жизнь.
Ну кто же мог знать, что люди так и не вернутся в эту долину и не отстроят заново крепость на границе со степью? Он искренне полагал, что шел в город, а оказался на огромном кладбище, где среди разрушенных строений повсюду были разбросаны иссушенные ветром и постепенно превращающиеся в пыль кости.
1 2 3 4 5 6 7