Нет, я его ненавижу, ненавижу его сына. Они мои враги. Они погубили моего деда и отца. И все же я должен пользоваться их деньгами: за них заплатил жизнью отец. Он пожертвовал своей жизнью, чтобы я мог учиться в университете. Отец достиг своей цели. Как бы то ни было, на мне должен прекратиться род рабов.
Пэн замолчал. Искаженное гримасой лицо его выражало гнев и в то же время покорность. Он до крови закусил губу, желая, видимо, совладать с собой. Мне казалось, что он что-то скрывает. Его рассказ несколько тронул меня, но я не выдержал и окинул его острым, испытующим взглядом, словно спрашивая: «Какую же тайну ты скрываешь?»
Пэн, видимо, понял мою мысль и вдруг побагровел то ли от стыда, то ли от гнева. Он поднялся, прошелся по комнате и снова сел.
– Да, я не все рассказал, – продолжал он. – Но сейчас доскажу. Однажды, вернувшись из школы раньше обычного, я увидел, что мать с каким-то мужчиной сидят на кровати. Они не заметили меня. Спрятавшись за дверью, я принялся за ними наблюдать. Стыд и гнев распирали мне грудь. «Я учусь в школе, стараюсь добросовестно заниматься, а мать забавляется дома с мужчиной!» – эта мысль больно ранила мне сердце. Но я любил мать и не хотел оскорблять ее при чужом человеке. К тому же я его узнал: это был сын нашего господина. Именно он! Это он погубил моего дедушку, моего отца, а сейчас пришел погубить мою мать. В глазах у меня потемнело от гнева. Я, кажется, успел услышать, как мать шепнула ему: «Уходите скорей, а то вернется Ню-эр». Сын господина что-то ответил, и мать продолжала: «Прошу вас, не приходите часто, а то столкнетесь с ним. Пожалейте меня!» Когда я очнулся, в комнате осталась одна мать. Она задумчиво сидела с поникшей головой на краю кровати. Вбежав в комнату, я бросился к матери и уткнулся ей в колени. Она вздрогнула, лицо ее залилось краской. Она испуганно спросила: «Это ты?» Я крепко обнял ее и стал укорять: «Мама, как тебе не стыдно! Не прошло и года после смерти отца, а ты проводишь время с другим!» Она молчала, но я чувствовал, как задрожала ее рука, лежавшая на моей голове. «Я учусь, а ты чем занимаешься?! И не стыдно тебе, мама!» – «Ню-эр!» – воскликнула мать и, упав на кровать, забилась в рыданиях. Слезы матери смягчили меня. Я вспомнил, как она меня любит, как жалеет, как каждый вечер вместе со мной повторяет уроки, как подбадривает меня. И я виновато сказал ей: «Мама, я не прав. Я не должен был причинять тебе боль. Прости меня». Она не двигалась. Только через несколько мгновений подняла голову и, обняв меня, печально промолвила: «Нет, ты прав, Ню-эр. Это я должна просить у тебя прощения. После смерти отца в моем сердце остался только ты, и живу я только ради тебя. Если бы не было тебя, я предпочла бы умереть вместе с твоим отцом. Разве ты не помнишь, что говорил отец перед смертью? Он сказал, что ты не должен быть рабом, что ты должен учиться и стать человеком. Он пожертвовал своей жизнью, а разве я не могу пожертвовать своим телом? Не знаю, то ли желая оскорбить отца, то ли по какой-нибудь другой причине сын господина вечно приставал ко мне. Говоря по совести, когда я работала в господском доме, я все время старалась избегать его и осталась чиста душой и телом. Но теперь, после того как твой отец умер и мы переехали сюда, он стал приходить ко мне. Конечно, я понимаю, что для него я только забава. Но что поделаешь – я хороша собой. Теперь мы не работаем на них, но живем на их деньги. Ты должен учиться, и тебе тоже нужны их деньги. Я вынуждена уступать ему. Он приходил сюда уже много раз… Сынок, прости меня! Для того, чтобы ты учился, чтобы не был больше рабом, твоя мать не пожалела себя». Конечно, и мать тогда говорила не так, и мои слова были иными. Я помню только смысл нашего разговора. Я крепко обнял ее; я почувствовал, что люблю ее, люблю еще сильнее, чем прежде. Охваченный чувством жалости, я умолял ее: «Мама, ты так мучаешься. Я брошу учебу. Не хочу, чтобы ты страдала. Лучше я останусь рабом». Она поспешно прикрыла мне рот рукой: «Не болтай глупостей! Ты должен учиться, должен стать человеком. Тело твоей матери уже осквернено. Чтобы ты учился, твоя мать согласна страдать всю жизнь». Плача, она весь вечер уговаривала меня, и в конце концов я внял ее мольбам. На следующее утро я, как обычно, пошел в школу и больше не заводил таких разговоров. Я был прилежным и жадно впитывал в себя знания. Я верил, что они откроют мне путь в землю обетованную. Я решил во что бы то ни стало выполнить волю отца, желавшего, чтобы в нашем роду не было больше рабов. Но горькая действительность давила тяжелым бременем, а призрак прошлого когтями впивался в сердце. Жизнь мучительна, в особенности для человека, который напрягает все силы, чтобы выкарабкаться из рабского положения. И все же в моем сердце жила надежда, я любил мать и помнил ее желание. Это побуждало меня терпеть все. Сын господина приходил часто, даже при мне. Мать его принимала. Я смертельно его ненавидел, но ничем не выказывал своей ненависти. После его ухода мать становилась другой. Не переставала плакать, и стоило немалых усилий ее успокоить. Мать не выдержала бы долго такой жизни. Но, к счастью, через четыре-пять месяцев сын господина взял себе молодую наложницу и перестал к нам ходить. Несколько лет, до самого моего отъезда, мы жили спокойно. Перед смертью мать очень страдала. Ее, видимо, мучила мысль, что она не доживет до моего окончания университета, и еще воспоминания о принесенной ею жертве. Чем я мог ее утешить? Я только рыдал у нее на груди. Прошло три года, как умерла мать. Я постоянно вспоминаю о ней, все время вижу перед собой деда и отца. Часто думаю об их жалком существовании и горжусь ими. Мой дед был рабом, и я горжусь этим, мне ни капли не стыдно! И хотя дед повесился, ложно обвиненный в краже, а отец, вместо преступника пошел в тюрьму и там умер, мать была опозорена, – никто не может обвинить их в непорядочности. Разве загубили они кого-нибудь?… – Пэн едва не кричал: – Да, ты можешь смеяться над ними, можешь их презирать. Если бы ты знал их сердца! Их золотые сердца, которые не найти у людей, подобных вам! Часто до глубокой ночи я не могу сомкнуть глаз. Я думаю о них. Одна мысль гложет меня. Я нежусь в постели, а где-то еще миллионы рабов оплакивают свою несчастную долю; они живут такой же жизнью, как жил мой дед, так же сильно страдают. Сейчас, когда господа находятся в объятиях сна, одни рабы, ложно обвиненные в краже, ждут утра, чтобы повеситься; других принудили понести наказание за господ, и они ждут, когда их поведут в тюрьму; их дочери спят в объятиях господ; дети горько плачут, в последний раз обнимая отцов. В такие минуты сердце мое наполняется беспредельной ненавистью. Я проклинаю вас, проклинаю людей, подобных тебе! Я готов истребить вас всех до единого! Вы загубили моего деда, купили жизнь моего отца, надругались над моей матерью. Они давно мертвы, а вы все еще живете. Я должен отомстить вам…
Вид его был ужасен. Он встал, подошел ко мне. В страхе я готов был кричать и приготовился защищаться. Но он прошел к окну и стал смотреть на улицу. Внезапно, указывая на что-то пальцем, он гневно сказал:
– Смотри!
Взглянув в указанном направлении, я увидел площадку для гольфа, залитую электрическим светом; несколько служителей прохаживались у входа, а полуобнаженная девушка-иностранка продавала билеты. Разодетые молодые люди и девушки с праздным видом направлялись ко входу.
– Мы трудимся в поте лица. Вешаемся, умираем в тюрьмах, наши женщины терпят надругательства, наши дети горько плачут. А эти? Ни у одного из них нет совести!
Слушая его гневный голос, я вдруг прозрел. Воображение нарисовало мне множество трагических картин. А я еще хотел удвоить количество своих рабов. «Шестнадцать и тридцать два» – эти две цифры неотступно стояли перед моими глазами. Мне вдруг показалось, будто это я – сын господина, будто это я ложно обвинил чужого деда, загубил чужого отца, надругался над чужой матерью. Ужас охватил меня. Мне показалось, будто пришел час возмездия, и я закричал в страхе.
– Что с тобой, Чжэн? Почему ты кричишь? – спросил Пэн мягко.
Я долго не мог произнести ни слова, только протирал глаза.
– Ты меня боишься? Но ты ведь знаешь, что я не могу причинить тебе вреда, – сказал он, усмехнувшись.
Я успокоился и пристально поглядел ему в лицо: в нем не было злобы.
– Пэн, – спросил я с удивлением. – Зачем ты спас мне тогда жизнь? Я ведь тоже рабовладелец и, стало быть, твой враг. Что же ты не дал машине задавить меня?
Он долго молчал. Затем улыбнулся и с горечью произнес:
– Возможно, во мне все еще бьется сердце раба.
Я был тронут и молча смотрел на него, еле сдерживая слезы.
Решив, что я его не понял, он пояснил:
– Навсегда отказаться от собственного счастья и строить счастье для других, добровольно, без малейшего сожаления жертвовать ради других собственной жизнью – вот как поступает человек с сердцем раба. Это сердце прадед мой передал моему деду, дед – отцу, отец – мне.
Он показал рукой на грудь. Я взглянул, и мне показалось, будто я вижу большое алое сердце. Я опустил голову и взглянул на собственную грудь под красивой фланелевой пижамой.
– Это сердце раба… Когда только я избавлюсь от рабской психологии? – В словах его слышалось отчаяние.
Я зажал уши. Пожалуй, у меня вообще не было сердца, даже сердца раба! Стыд, страх, печаль, смятение охватили меня.
Я даже не заметил, когда ушел Пэн.
Потом я редко его видел. Он стал вести себя довольно странно: почти не показывался на площадке, не гулял около университета, редко бывал дома. Мы стали чужими. Вскоре я забыл о нем. У меня 'были свои друзья, свои развлечения. Я ходил в кино, посещал танцы, играл с девушками в гольф. А когда разговор заходил о рабах, я гордо заявлял:
– У нас в семье их шестнадцать, но у меня непременно будет тридцать два!
Не прошло и нескольких лет после окончания университета, как желание мое осуществилось: у меня стало тридцать два раба. Они верно служили мне и моим домочадцам. Я рад, я доволен, я горд! И начисто забыл историю раба, которую мне рассказал Пэн.
Однажды я вместе с женой дышал свежим воздухом в саду, а пятеро рабов, стоя на почтительном расстоянии, ожидали моих распоряжений. Я просматривал свежую газету и в отделе городской хроники случайно натолкнулся на заметку о расстреле революционера по фамилии Пэн, имя тоже совпадало. Я понял, что это мой благодетель, которого я давно забыл. Его рассказ вновь всплыл в моей памяти, и я подумал, что теперь он навсегда избавился от своего рабского сердца, и в их роду больше не будет рабов. Возможно, это было счастье для Пэна. Но я вспомнил, как он спас мне жизнь, и почувствовал невольную грусть. Рассеянно глядя в газету, я некоторое время пребывал в раздумье. Потом обронил тяжелый вздох.
– Милый, о чем ты вздыхаешь?
Жена бросила на меня тревожный взгляд и ласково погладила мою руку.
– Так, ни о чем. Умер один мой бывший однокашник. Бедняга! – ответил я рассеянно и, взглянув в красивое лицо жены, исполненное заботы, в ее большие ясные глаза, сразу обо всем забыл.
1931
1 2
Пэн замолчал. Искаженное гримасой лицо его выражало гнев и в то же время покорность. Он до крови закусил губу, желая, видимо, совладать с собой. Мне казалось, что он что-то скрывает. Его рассказ несколько тронул меня, но я не выдержал и окинул его острым, испытующим взглядом, словно спрашивая: «Какую же тайну ты скрываешь?»
Пэн, видимо, понял мою мысль и вдруг побагровел то ли от стыда, то ли от гнева. Он поднялся, прошелся по комнате и снова сел.
– Да, я не все рассказал, – продолжал он. – Но сейчас доскажу. Однажды, вернувшись из школы раньше обычного, я увидел, что мать с каким-то мужчиной сидят на кровати. Они не заметили меня. Спрятавшись за дверью, я принялся за ними наблюдать. Стыд и гнев распирали мне грудь. «Я учусь в школе, стараюсь добросовестно заниматься, а мать забавляется дома с мужчиной!» – эта мысль больно ранила мне сердце. Но я любил мать и не хотел оскорблять ее при чужом человеке. К тому же я его узнал: это был сын нашего господина. Именно он! Это он погубил моего дедушку, моего отца, а сейчас пришел погубить мою мать. В глазах у меня потемнело от гнева. Я, кажется, успел услышать, как мать шепнула ему: «Уходите скорей, а то вернется Ню-эр». Сын господина что-то ответил, и мать продолжала: «Прошу вас, не приходите часто, а то столкнетесь с ним. Пожалейте меня!» Когда я очнулся, в комнате осталась одна мать. Она задумчиво сидела с поникшей головой на краю кровати. Вбежав в комнату, я бросился к матери и уткнулся ей в колени. Она вздрогнула, лицо ее залилось краской. Она испуганно спросила: «Это ты?» Я крепко обнял ее и стал укорять: «Мама, как тебе не стыдно! Не прошло и года после смерти отца, а ты проводишь время с другим!» Она молчала, но я чувствовал, как задрожала ее рука, лежавшая на моей голове. «Я учусь, а ты чем занимаешься?! И не стыдно тебе, мама!» – «Ню-эр!» – воскликнула мать и, упав на кровать, забилась в рыданиях. Слезы матери смягчили меня. Я вспомнил, как она меня любит, как жалеет, как каждый вечер вместе со мной повторяет уроки, как подбадривает меня. И я виновато сказал ей: «Мама, я не прав. Я не должен был причинять тебе боль. Прости меня». Она не двигалась. Только через несколько мгновений подняла голову и, обняв меня, печально промолвила: «Нет, ты прав, Ню-эр. Это я должна просить у тебя прощения. После смерти отца в моем сердце остался только ты, и живу я только ради тебя. Если бы не было тебя, я предпочла бы умереть вместе с твоим отцом. Разве ты не помнишь, что говорил отец перед смертью? Он сказал, что ты не должен быть рабом, что ты должен учиться и стать человеком. Он пожертвовал своей жизнью, а разве я не могу пожертвовать своим телом? Не знаю, то ли желая оскорбить отца, то ли по какой-нибудь другой причине сын господина вечно приставал ко мне. Говоря по совести, когда я работала в господском доме, я все время старалась избегать его и осталась чиста душой и телом. Но теперь, после того как твой отец умер и мы переехали сюда, он стал приходить ко мне. Конечно, я понимаю, что для него я только забава. Но что поделаешь – я хороша собой. Теперь мы не работаем на них, но живем на их деньги. Ты должен учиться, и тебе тоже нужны их деньги. Я вынуждена уступать ему. Он приходил сюда уже много раз… Сынок, прости меня! Для того, чтобы ты учился, чтобы не был больше рабом, твоя мать не пожалела себя». Конечно, и мать тогда говорила не так, и мои слова были иными. Я помню только смысл нашего разговора. Я крепко обнял ее; я почувствовал, что люблю ее, люблю еще сильнее, чем прежде. Охваченный чувством жалости, я умолял ее: «Мама, ты так мучаешься. Я брошу учебу. Не хочу, чтобы ты страдала. Лучше я останусь рабом». Она поспешно прикрыла мне рот рукой: «Не болтай глупостей! Ты должен учиться, должен стать человеком. Тело твоей матери уже осквернено. Чтобы ты учился, твоя мать согласна страдать всю жизнь». Плача, она весь вечер уговаривала меня, и в конце концов я внял ее мольбам. На следующее утро я, как обычно, пошел в школу и больше не заводил таких разговоров. Я был прилежным и жадно впитывал в себя знания. Я верил, что они откроют мне путь в землю обетованную. Я решил во что бы то ни стало выполнить волю отца, желавшего, чтобы в нашем роду не было больше рабов. Но горькая действительность давила тяжелым бременем, а призрак прошлого когтями впивался в сердце. Жизнь мучительна, в особенности для человека, который напрягает все силы, чтобы выкарабкаться из рабского положения. И все же в моем сердце жила надежда, я любил мать и помнил ее желание. Это побуждало меня терпеть все. Сын господина приходил часто, даже при мне. Мать его принимала. Я смертельно его ненавидел, но ничем не выказывал своей ненависти. После его ухода мать становилась другой. Не переставала плакать, и стоило немалых усилий ее успокоить. Мать не выдержала бы долго такой жизни. Но, к счастью, через четыре-пять месяцев сын господина взял себе молодую наложницу и перестал к нам ходить. Несколько лет, до самого моего отъезда, мы жили спокойно. Перед смертью мать очень страдала. Ее, видимо, мучила мысль, что она не доживет до моего окончания университета, и еще воспоминания о принесенной ею жертве. Чем я мог ее утешить? Я только рыдал у нее на груди. Прошло три года, как умерла мать. Я постоянно вспоминаю о ней, все время вижу перед собой деда и отца. Часто думаю об их жалком существовании и горжусь ими. Мой дед был рабом, и я горжусь этим, мне ни капли не стыдно! И хотя дед повесился, ложно обвиненный в краже, а отец, вместо преступника пошел в тюрьму и там умер, мать была опозорена, – никто не может обвинить их в непорядочности. Разве загубили они кого-нибудь?… – Пэн едва не кричал: – Да, ты можешь смеяться над ними, можешь их презирать. Если бы ты знал их сердца! Их золотые сердца, которые не найти у людей, подобных вам! Часто до глубокой ночи я не могу сомкнуть глаз. Я думаю о них. Одна мысль гложет меня. Я нежусь в постели, а где-то еще миллионы рабов оплакивают свою несчастную долю; они живут такой же жизнью, как жил мой дед, так же сильно страдают. Сейчас, когда господа находятся в объятиях сна, одни рабы, ложно обвиненные в краже, ждут утра, чтобы повеситься; других принудили понести наказание за господ, и они ждут, когда их поведут в тюрьму; их дочери спят в объятиях господ; дети горько плачут, в последний раз обнимая отцов. В такие минуты сердце мое наполняется беспредельной ненавистью. Я проклинаю вас, проклинаю людей, подобных тебе! Я готов истребить вас всех до единого! Вы загубили моего деда, купили жизнь моего отца, надругались над моей матерью. Они давно мертвы, а вы все еще живете. Я должен отомстить вам…
Вид его был ужасен. Он встал, подошел ко мне. В страхе я готов был кричать и приготовился защищаться. Но он прошел к окну и стал смотреть на улицу. Внезапно, указывая на что-то пальцем, он гневно сказал:
– Смотри!
Взглянув в указанном направлении, я увидел площадку для гольфа, залитую электрическим светом; несколько служителей прохаживались у входа, а полуобнаженная девушка-иностранка продавала билеты. Разодетые молодые люди и девушки с праздным видом направлялись ко входу.
– Мы трудимся в поте лица. Вешаемся, умираем в тюрьмах, наши женщины терпят надругательства, наши дети горько плачут. А эти? Ни у одного из них нет совести!
Слушая его гневный голос, я вдруг прозрел. Воображение нарисовало мне множество трагических картин. А я еще хотел удвоить количество своих рабов. «Шестнадцать и тридцать два» – эти две цифры неотступно стояли перед моими глазами. Мне вдруг показалось, будто это я – сын господина, будто это я ложно обвинил чужого деда, загубил чужого отца, надругался над чужой матерью. Ужас охватил меня. Мне показалось, будто пришел час возмездия, и я закричал в страхе.
– Что с тобой, Чжэн? Почему ты кричишь? – спросил Пэн мягко.
Я долго не мог произнести ни слова, только протирал глаза.
– Ты меня боишься? Но ты ведь знаешь, что я не могу причинить тебе вреда, – сказал он, усмехнувшись.
Я успокоился и пристально поглядел ему в лицо: в нем не было злобы.
– Пэн, – спросил я с удивлением. – Зачем ты спас мне тогда жизнь? Я ведь тоже рабовладелец и, стало быть, твой враг. Что же ты не дал машине задавить меня?
Он долго молчал. Затем улыбнулся и с горечью произнес:
– Возможно, во мне все еще бьется сердце раба.
Я был тронут и молча смотрел на него, еле сдерживая слезы.
Решив, что я его не понял, он пояснил:
– Навсегда отказаться от собственного счастья и строить счастье для других, добровольно, без малейшего сожаления жертвовать ради других собственной жизнью – вот как поступает человек с сердцем раба. Это сердце прадед мой передал моему деду, дед – отцу, отец – мне.
Он показал рукой на грудь. Я взглянул, и мне показалось, будто я вижу большое алое сердце. Я опустил голову и взглянул на собственную грудь под красивой фланелевой пижамой.
– Это сердце раба… Когда только я избавлюсь от рабской психологии? – В словах его слышалось отчаяние.
Я зажал уши. Пожалуй, у меня вообще не было сердца, даже сердца раба! Стыд, страх, печаль, смятение охватили меня.
Я даже не заметил, когда ушел Пэн.
Потом я редко его видел. Он стал вести себя довольно странно: почти не показывался на площадке, не гулял около университета, редко бывал дома. Мы стали чужими. Вскоре я забыл о нем. У меня 'были свои друзья, свои развлечения. Я ходил в кино, посещал танцы, играл с девушками в гольф. А когда разговор заходил о рабах, я гордо заявлял:
– У нас в семье их шестнадцать, но у меня непременно будет тридцать два!
Не прошло и нескольких лет после окончания университета, как желание мое осуществилось: у меня стало тридцать два раба. Они верно служили мне и моим домочадцам. Я рад, я доволен, я горд! И начисто забыл историю раба, которую мне рассказал Пэн.
Однажды я вместе с женой дышал свежим воздухом в саду, а пятеро рабов, стоя на почтительном расстоянии, ожидали моих распоряжений. Я просматривал свежую газету и в отделе городской хроники случайно натолкнулся на заметку о расстреле революционера по фамилии Пэн, имя тоже совпадало. Я понял, что это мой благодетель, которого я давно забыл. Его рассказ вновь всплыл в моей памяти, и я подумал, что теперь он навсегда избавился от своего рабского сердца, и в их роду больше не будет рабов. Возможно, это было счастье для Пэна. Но я вспомнил, как он спас мне жизнь, и почувствовал невольную грусть. Рассеянно глядя в газету, я некоторое время пребывал в раздумье. Потом обронил тяжелый вздох.
– Милый, о чем ты вздыхаешь?
Жена бросила на меня тревожный взгляд и ласково погладила мою руку.
– Так, ни о чем. Умер один мой бывший однокашник. Бедняга! – ответил я рассеянно и, взглянув в красивое лицо жены, исполненное заботы, в ее большие ясные глаза, сразу обо всем забыл.
1931
1 2