А вот, к примеру, такой. Как-то, возвращаясь в свою комнату от главного редактора, Соня столкнулась в дверях с озабоченным Борей, а усевшись на свой стул, почувствовала, что он еще теплый, будто кто-то нагрел его своей огнедышащей задницей.
Догадка сверкнула как молния, и Соня дрожащими руками полезла в сумочку, где нетронутой лежала только что полученная зарплата – пять тысяч. Десять новеньких хрустящих бумажек. Стопочка оказалась на месте, но, как выяснилось при подсчете, похудела на две пятисотенных. Боря оказался гуманистом – поделил по справедливости – тебе кучку и мне штучку.
Возмущенная Соня совсем уже было собралась уличить пройдоху, да призадумалась – стул давно остыл, а других доказательств у нее не было. Не пойман – не вор. А может, это ей в бухгалтерии по ошибке недодали? Пересчитала она деньги при получении? Нет. Или сама истратила да забыла. Или кто другой пошалил, а вовсе не Боря, чистый и непорочный.
И как завести такой разговор? Как сказать человеку: «Ты сидел на моем стуле и сдвинул его с места, а заодно умыкнул часть зарплаты»? Вот уж это точно не ее амплуа. Так что шум Соня поднимать не стала, а деньги отныне носила при себе, благо суммы были невелики – карман не тянули. А на мерзкого Борю даже глаз поднять не могла, как будто в чем-то перед ним провинилась, и очень это ее тяготило. Ну просто очень.
Вторая напасть нарисовалась в образе предприимчивой девицы из города Новая Ляля. Честное слово! Соня даже в справочнике посмотрела – действительно, есть такой город в Свердловской области, с железнодорожной станцией и даже большим целлюлозно-бумажным комбинатом, на котором, видимо, все рабочие места были уже заняты, и девица в поисках лучшей доли рванула прямиком в Москву. Вот с этой самой станции и рванула.
Звали ее Алевтина, и была она хороша, как молодая горячая лошадь, – косила бешеным глазом, веяла рыжей гривой, подрагивала мощным крупом и рыла копытом землю. На каком перекрестке судьбы юная дикарка встретила редактора окружной газеты и как ему удалось взнуздать и стреножить столь строптивое существо, неизвестно, но факт оставался фактом – в сердце последнего вспыхнула внезапная страсть и, как поется в известной песне, схватила мозолистой рукой за одно место.
Стесненный в средствах примерный до сего рокового дня семьянин совершенно справедливо рассудил, что лучше держать младую и вечно голодную кобылку на довольствии в редакции окружной газеты, нежели прикармливать из собственной скромной кормушки, и так уже тесно облепленной домочадцами.
Первое время Алевтина из отведенного ей стойла не высовывалась, являя собой никакую вовсе не кобылку, а скорее трепетную лань – тихую, ясную и безответную, но училась быстро и прилежно, как губка впитывая премудрости столичной жизни. Особенно тянулась она к Соне, приняв ее за образец, достойный подражания.
А Соня, надо сказать, на тот момент могла себе позволить некоторые изыски, несмотря на скромную зарплату, – спасибо Егорычу. Бывший профсоюзный начальник, приватизировав ведомственный гараж, открыл на его базе автомобильный сервисный центр и взял в долю Егорыча, хорошо понимая, что именно к этому мастеру клиенты слетятся как мухи на мед. И Соня много получала от щедрого отчима, а уж ее «Жигули», доведенные до совершенства, не уступали иной иномарке.
Между тем гостья Москвы Алевтина, или, как ее за глаза называли в редакции, Новая Ляля, на удивление быстро оперилась и заявила права на помеченную территорию. И то, что поначалу являлось лишь поводом к пересудам, неожиданно переросло в большую проблему для всей команды.
Преображенная пассия главного редактора закусила удила. Теперь она самозабвенно контролировала дисциплину – время прихода и ухода, несанкционированные отлучки в течение рабочего дня, чаепития, перекуры, праздные разговоры и, не дай Бог, распитие спиртных напитков – все заносилось в толстую тетрадочку и обстоятельно докладывалось шефу. Шеф потрясал тетрадочкой на планерках, коллектив потихоньку зверел и давался диву – «вот она, любовь окаянная», что делает с человеком, а ведь вроде нормальный был мужик, невредный.
Но когда Новая Ляля полезла свиным рылом в калашный ряд, то бишь начала вмешиваться в творческий процесс, страсти закипели нешуточные.
– Давайте с ним поговорим, с шефом, – предложила разумная Соня. – Он же все-таки не дурак и должен понять, что постель и газета – две большие разницы, как говорят в Одессе.
Коллектив предложение горячо одобрил и наделил Соню необходимыми полномочиями, хотя она, конечно, отбивалась изо всех сил. Но не отбилась – уболтали, можно сказать, втолкнули в кабинет. И чем дело кончилось? Противно вспомнить.
Шеф слушал хмуро, в глаза не глядел, играл желваками. Соня замолчала, и в комнате повисла тишина.
– Ну что ж, – наконец очнулся главный редактор. – Давно следовало понять, что с преступницей милосердие бессмысленно.
– Она преступница?! – ужаснулась Соня.
– Да нет, – зловеще усмехнулся шеф. – Она ответственный маленький человечек, честно выполняющий свою работу. А вот вы – воровка. Вы деньги украли.
– Ка-какие деньги? – опешила Соня.
– Вы украли у Бориса тысячу рублей. Он сказал мне об этом и просил не поднимать шума в надежде, что подобное не повторится. Надо было немедленно вас уволить, но я пошел на поводу у этого великодушного человека и совершил непростительную ошибку. Ибо теперь вы вознамерились извести честного сотрудника и посеять рознь в коллективе, чтобы легче было ловить рыбку в мутной воде.
– Вы что, сбрендили?! – закричала Соня. – Это же он украл у меня деньги!..
– Ну хватит! – хлопнул ладонью по столу главный редактор. – Или вы сегодня же пишете заявление по собственному желанию, или завтра я вас увольняю по статье.
Вот так Соня, без вины виноватая, осталась без работы. Написала заявление, собрала вещички, а с порога сказала Боре, который деловито строчил в блокноте, не поднимая глаз:
– Береги яйца, пидор.
И увидела, что тот испугался. Пустячок, а приятно!
6
Если вам кажется, что все кончено, перекреститесь, ибо жизнь продолжается, просто теперь она будет другая и, вполне возможно, гораздо лучше прежней.
– Слава Богу, выдралась из этого отстойника! – обрадовалась Марта, всегда умевшая рассмотреть оборотную сторону любой неприятности. – Тухла бы там до пенсии среди маргиналов.
– Рано или поздно я бы все равно поменяла работу. Но сама!
– Свежо предание. Болото затягивает, особенно таких, как ты.
– А какая я?
– Унылая. Пригорюнилась, как Аленушка на пеньке.
– Аленушка горюнилась на камушке.
– Ну так у нее братец был серенький козлик. А тебе-то с чего?
– А мне, ты считаешь, не с чего! – вскинулась Соня. – Жених с лучшей подругой помахали ручкой на пороге загса, ребенка потеряла, с работы выгнали как воровку без права реабилитации, а мне все хрен по деревне! Кто это побежал там, такой веселый? Да то Соня из ансамбля имени Кащенко!
– Тащишь по жизни былые обиды? Я думала, все это в прошлом.
– Я тоже так думала.
– Забудь его, Соня. В твоей жизни он больше не объявится, да и не дай тебе Бог.
– Я знаю.
(«Знаешь ты сюсю, да и то не усю», – поговаривал, бывало, главный редактор, ни дна ему ни покрышки. Еще он смачно высасывал из дуплистых зубов остатки корма, говорил «в двух тысяча таком-то году» и не всегда застегивал ширинку.)
– Ладно, Сонька, не горюй! Поторгуешь телефонами, все не семечками на базаре. А там посмотрим.
– Если возьмут.
– Возьмут, куда денутся.
Никуда не делись, на работу взяли и определили в салон на Тверской, в нескольких минутах ходьбы от дома, что уже можно было счесть большой удачей. Впрочем, обстоятельство это оказалось единственным со знаком плюс. В остальном же жизнь переменилась кардинально и отнюдь не в лучшую сторону. На смену вольным редакционным хлебам пришли жесткий график, железная дисциплина и зеленая тоска. Потому что какая же тут радость, скажите на милость, с утра до вечера продавать мобильные телефоны, сим-карты и иже с ними? Ни-ка-кой!
В жизни вообще мало радости. А может, это лишь видимость, поскольку нас все время манят иные вершины, которые и представляются счастьем.
Соне казалось, будто она бежит и бежит по кругу, где всего две остановки – салон мобильной связи и каморка в коммунальной квартире. А единственная собеседница – Нинка Капустина, та самая, из Одинцова.
Впрочем, собеседницей Нинку можно было назвать с большой натяжкой. Скорее рассказчицей. Ибо чужое мнение ее абсолютно не интересовало, и в тех редчайших случаях, когда, потеряв бдительность, она позволяла слушателю завладеть инициативой в разговоре, глаза ее тускнели и выключались – она ждала паузы, чтобы немедленно вклиниться и продолжить собственное повествование.
Любая фраза, чудом досказанный эпизод чужой жизни или опрометчиво заданный вопрос рождали глубинный поток сознания, где реальные события минувшего дня и ночи обрастали воспоминаниями, ассоциативными вторжениями в иные темы, зарисовками из жизни никому не ведомых или всем хорошо известных реальных и литературных персонажей, а также, понятное дело, обзором телепередач и печати – Нинка много читала в электричке.
В такие моменты, к счастью, не слишком частые, Соня, стиснув зубы, молила: «Господи! Пожалуйста! Пусть она заткнет свой фонтан и отвалит!», с ненавистью глядя на неутомимую щебетунью. Но вскоре научилась мысленно отключаться, думая о своем, девичьем, и вздрагивая, когда Нинка в кульминационных местах тыркала ее в бок:
– …Представляешь? На двадцать миллионов!
– Чего? – очнулась Соня, возвращенная в реальность увесистым тычком. – Долларов?
– Каких долларов? – грозно нахмурилась Нинка. – Или ты меня не слушаешь?
– Я слушаю, – торопливо заверила Соня. – Просто не поняла, в какой валюте.
– У тебя что, программа зависла? Я говорю, прочитала в газете, мужиков у нас в стране на двадцать миллионов меньше, чем женщин. Ты хоть понимаешь, что это значит? А я-то недоумеваю, кто вокруг меня вьется – козел на козле сидит и козлом погоняет. Двадцать миллионов! Страшная цифра! Теперь давай считать дальше. Ты меня слушаешь?
– Да, – честно ответила заинтригованная Соня.
– Из оставшегося ничтожного количества вычеркнем наркоманов, алкоголиков и бытовых пьяниц – раз, гомиков и импотентов – два, дебилов и уродов – три, братков, бомжей и уголовников – четыре, стариков и юнцов – пять! – Нинка торжествующе показала крепко сжатый кулак.
– Женатых – шесть, – подсказала высоконравственная Соня.
– Да ты что? – покрутила пальцем у виска Нинка. – Кто же тогда остается?
– Ну, я не знаю. Разведенные…
– Ты вообще представляешь масштабы трагедии? Где-то тусуется последняя жалкая кучка нормальных мужиков, вымирающих, как уссурийские тигры, а мы даже не знаем где, чтобы начать охоту!
– А я не собираюсь охотиться.
– О, я совсем забыла! Ты же у нас девушка романтическая! Вот так и будешь ждать, когда «счастье вдруг в тишине постучится в двери»?
– Вот так и буду.
– Хрен дождешься.
– Дождусь, – сказала Соня и как в воду смотрела.
…Однажды в сумерках долгого летнего вечера, взгромоздив стремянку на журнальный столик, она крепила оконную занавеску, выстиранную и выглаженную матерью, когда в дверь постучали.
– Войдите! – не оборачиваясь, крикнула Соня в полной уверенности, что пришел сосед, владелец стремянки Костя Стариков, грозившийся помочь.
– Привет, старушка, – послышался знакомый голос.
То есть даже не послышался, а грянул как гром небесный, и ошеломленная Соня обернулась с вознесенной рукой и открытым ртом, словно Родина-мать на Мамаевом кургане.
(Последнее досадное обстоятельство долго ее потом мучило. Она даже в зеркале пыталась восстановить дикую маску своего лица в тот судьбоносный момент и огорчалась почти до слез. Вот ведь нелепость какая: воображение рисует достойные сцены в различных жизненных обстоятельствах, а действительность захватывает тебя врасплох с какой-то обезьяньей гримасой. Ну что могло быть хуже? Наверное, только пукнуть или описаться от избытка чувств…)
– Ты что, повеситься собралась? – непринужденно осведомился Даник.
– Да, – только и могла вымолвить Соня, каменея на своей стремянке.
– С чего бы это?
– Сама не знаю. Дай, думаю, повешусь. Для разнообразия…
Она спустилась со стремянки, в шортах и короткой маечке на голое тело. Он протянул ей руку, помогая сойти с журнального столика, и Соня машинально на нее оперлась, мучительно соображая, как повернуть ситуацию в свою пользу и снова оказаться на высоте. В смысле не на стремянке, а…
Но додумать до конца не успела. Потому что он уже рванул ее к себе, сжимая спину горячей сухой ладонью. И Соня, объятая мгновенным пламенем, сгорела в нем со всеми своими принципами, обидами и благими намерениями.
Потом они лежали на разложенном диване, и занавеска, так до конца и не повешенная, свисала над ними приспущенным траурным флагом.
Конечно, можно было бы еще и сейчас встать в позу и гордо указать на дверь. Но не смешно ли, право слово, вставать в позу после всего, что только произошло?
– Слушай, старушка, – прервал Даник ее нравственные страдания. – Все хотел у тебя спросить: Егорыч еще функционирует?
– Еще как функционирует.
– Все там же? На прежнем месте?
– Не-ет, он теперь у нас передовик капиталистического производства, – похвалилась Соня. – Мистер Твистер, почти что миллионэр.
– А машинами больше не занимается? – огорчился Даник.
Она толком не успела его рассмотреть. Неловко было, да и вообще… А сейчас подняла глаза и впилась, не в силах оторваться – так захватили ее подробности происшедших с ним перемен.
Он теперь коротко стригся. Наверное, потому что волосы заметно поредели. И возле глаз залучились первые морщинки. А на щеках – модная нынче трехдневная щетина. (Соне эта дурацкая мода не нравилась, казалась неопрятностью, особенно на тронутых временем лицах). И руки, такие большие, крепкие, покрытые мягкими темными волосками. А на груди, тоже теперь сильно заросшей, волосы были жесткими и курчавились, подступая к самому горлу, по плечам перетекая на спину, шелковой дорожкой сбегали по плоскому животу и снова жестко курчавясь.
Соня коснулась пальцами упругих завитков, и Даник снова резко притянул ее к себе, к волосатой, щекотной груди.
– А я, дурак, все боялся к тебе прийти. Думал, прогонишь, начнешь выяснять отношения – все эти бабьи идиотские фокусы. Во! – полоснул он ребром ладони. – Сыт по горло!
Он говорил долго и несвязно, будто откалывал от себя кусок за куском, просыпая камушки слов. И обнажался перед ней, чистый и непорочный. И получалось, что не было у него в жизни ничего лучше этой крохотной комнатушки и единственная женщина, которую он действительно любил, это она, Соня. А летучие годы без нее он не был счастлив, хотя и многого добился, работая на износ. И ничто никогда не давалось ему без боя. И всем-то он что-то должен и обязан своей благодарностью, неизвестно, правда, за какие коврижки. А он, между прочим, тоже не пальцем сделан, и время еще покажет, за кем останется последнее слово.
Даник посмотрел на часы, поиграл желваками.
– Я тут по дурости вляпался в одну передрягу. Тесть купил себе новую тачку, крутую, и поставил в своем коттедже. Он себе домину в Снегирях отгрохал и съехал туда с молодой женой, а теще квартиру в Москве оставил и дачу старую с барского плеча, чтоб несильно убивалась. А сейчас уплыл вместе с телкой в круиз по Средиземному морю, а нас с Полиной просил пожить в коттедже – кот у них там и две собаки. И дернула меня нелегкая смотаться в одно место на его тачке. Дурак! Полный дурак! Простить себе не могу! Подъезжаю к переезду, а его вот-вот закроют. Думал, проскочить успею, газанул, а шлагбаум, сука, прямо по ветровому стеклу долбанул – и вдребезги. Я назад резко сдал и задним бампером в «газель». С мужиком мы на месте разошлись, без ментов. Машину в гараж поставил. Через неделю тесть приезжает. И надо мне ее за эту неделю отремонтировать так, чтобы комар носа не подточил. И чтоб с ценой не борзели. Тачка-то крутая, сразу, суки, сумму удваивают. В общем, выручай, Соня. Только на тебя вся надежда. Поговори с Егорычем. И чтоб деньги частями…
– Вот тебе и мотив, – презрительно фыркнула Марта. – Черт с ней, с машиной, Егорыч за работу деньги получит. Но тебя-то как угораздило опять в это дерьмо вляпаться?
– Ты не понимаешь…
– Да это ты не понимаешь, малахольная! Он же без мыла в любую задницу влезет! Он тебя использует, а ты плетешься, как коза на веревочке. И это после всего, что было!
1 2 3 4 5 6 7 8
Догадка сверкнула как молния, и Соня дрожащими руками полезла в сумочку, где нетронутой лежала только что полученная зарплата – пять тысяч. Десять новеньких хрустящих бумажек. Стопочка оказалась на месте, но, как выяснилось при подсчете, похудела на две пятисотенных. Боря оказался гуманистом – поделил по справедливости – тебе кучку и мне штучку.
Возмущенная Соня совсем уже было собралась уличить пройдоху, да призадумалась – стул давно остыл, а других доказательств у нее не было. Не пойман – не вор. А может, это ей в бухгалтерии по ошибке недодали? Пересчитала она деньги при получении? Нет. Или сама истратила да забыла. Или кто другой пошалил, а вовсе не Боря, чистый и непорочный.
И как завести такой разговор? Как сказать человеку: «Ты сидел на моем стуле и сдвинул его с места, а заодно умыкнул часть зарплаты»? Вот уж это точно не ее амплуа. Так что шум Соня поднимать не стала, а деньги отныне носила при себе, благо суммы были невелики – карман не тянули. А на мерзкого Борю даже глаз поднять не могла, как будто в чем-то перед ним провинилась, и очень это ее тяготило. Ну просто очень.
Вторая напасть нарисовалась в образе предприимчивой девицы из города Новая Ляля. Честное слово! Соня даже в справочнике посмотрела – действительно, есть такой город в Свердловской области, с железнодорожной станцией и даже большим целлюлозно-бумажным комбинатом, на котором, видимо, все рабочие места были уже заняты, и девица в поисках лучшей доли рванула прямиком в Москву. Вот с этой самой станции и рванула.
Звали ее Алевтина, и была она хороша, как молодая горячая лошадь, – косила бешеным глазом, веяла рыжей гривой, подрагивала мощным крупом и рыла копытом землю. На каком перекрестке судьбы юная дикарка встретила редактора окружной газеты и как ему удалось взнуздать и стреножить столь строптивое существо, неизвестно, но факт оставался фактом – в сердце последнего вспыхнула внезапная страсть и, как поется в известной песне, схватила мозолистой рукой за одно место.
Стесненный в средствах примерный до сего рокового дня семьянин совершенно справедливо рассудил, что лучше держать младую и вечно голодную кобылку на довольствии в редакции окружной газеты, нежели прикармливать из собственной скромной кормушки, и так уже тесно облепленной домочадцами.
Первое время Алевтина из отведенного ей стойла не высовывалась, являя собой никакую вовсе не кобылку, а скорее трепетную лань – тихую, ясную и безответную, но училась быстро и прилежно, как губка впитывая премудрости столичной жизни. Особенно тянулась она к Соне, приняв ее за образец, достойный подражания.
А Соня, надо сказать, на тот момент могла себе позволить некоторые изыски, несмотря на скромную зарплату, – спасибо Егорычу. Бывший профсоюзный начальник, приватизировав ведомственный гараж, открыл на его базе автомобильный сервисный центр и взял в долю Егорыча, хорошо понимая, что именно к этому мастеру клиенты слетятся как мухи на мед. И Соня много получала от щедрого отчима, а уж ее «Жигули», доведенные до совершенства, не уступали иной иномарке.
Между тем гостья Москвы Алевтина, или, как ее за глаза называли в редакции, Новая Ляля, на удивление быстро оперилась и заявила права на помеченную территорию. И то, что поначалу являлось лишь поводом к пересудам, неожиданно переросло в большую проблему для всей команды.
Преображенная пассия главного редактора закусила удила. Теперь она самозабвенно контролировала дисциплину – время прихода и ухода, несанкционированные отлучки в течение рабочего дня, чаепития, перекуры, праздные разговоры и, не дай Бог, распитие спиртных напитков – все заносилось в толстую тетрадочку и обстоятельно докладывалось шефу. Шеф потрясал тетрадочкой на планерках, коллектив потихоньку зверел и давался диву – «вот она, любовь окаянная», что делает с человеком, а ведь вроде нормальный был мужик, невредный.
Но когда Новая Ляля полезла свиным рылом в калашный ряд, то бишь начала вмешиваться в творческий процесс, страсти закипели нешуточные.
– Давайте с ним поговорим, с шефом, – предложила разумная Соня. – Он же все-таки не дурак и должен понять, что постель и газета – две большие разницы, как говорят в Одессе.
Коллектив предложение горячо одобрил и наделил Соню необходимыми полномочиями, хотя она, конечно, отбивалась изо всех сил. Но не отбилась – уболтали, можно сказать, втолкнули в кабинет. И чем дело кончилось? Противно вспомнить.
Шеф слушал хмуро, в глаза не глядел, играл желваками. Соня замолчала, и в комнате повисла тишина.
– Ну что ж, – наконец очнулся главный редактор. – Давно следовало понять, что с преступницей милосердие бессмысленно.
– Она преступница?! – ужаснулась Соня.
– Да нет, – зловеще усмехнулся шеф. – Она ответственный маленький человечек, честно выполняющий свою работу. А вот вы – воровка. Вы деньги украли.
– Ка-какие деньги? – опешила Соня.
– Вы украли у Бориса тысячу рублей. Он сказал мне об этом и просил не поднимать шума в надежде, что подобное не повторится. Надо было немедленно вас уволить, но я пошел на поводу у этого великодушного человека и совершил непростительную ошибку. Ибо теперь вы вознамерились извести честного сотрудника и посеять рознь в коллективе, чтобы легче было ловить рыбку в мутной воде.
– Вы что, сбрендили?! – закричала Соня. – Это же он украл у меня деньги!..
– Ну хватит! – хлопнул ладонью по столу главный редактор. – Или вы сегодня же пишете заявление по собственному желанию, или завтра я вас увольняю по статье.
Вот так Соня, без вины виноватая, осталась без работы. Написала заявление, собрала вещички, а с порога сказала Боре, который деловито строчил в блокноте, не поднимая глаз:
– Береги яйца, пидор.
И увидела, что тот испугался. Пустячок, а приятно!
6
Если вам кажется, что все кончено, перекреститесь, ибо жизнь продолжается, просто теперь она будет другая и, вполне возможно, гораздо лучше прежней.
– Слава Богу, выдралась из этого отстойника! – обрадовалась Марта, всегда умевшая рассмотреть оборотную сторону любой неприятности. – Тухла бы там до пенсии среди маргиналов.
– Рано или поздно я бы все равно поменяла работу. Но сама!
– Свежо предание. Болото затягивает, особенно таких, как ты.
– А какая я?
– Унылая. Пригорюнилась, как Аленушка на пеньке.
– Аленушка горюнилась на камушке.
– Ну так у нее братец был серенький козлик. А тебе-то с чего?
– А мне, ты считаешь, не с чего! – вскинулась Соня. – Жених с лучшей подругой помахали ручкой на пороге загса, ребенка потеряла, с работы выгнали как воровку без права реабилитации, а мне все хрен по деревне! Кто это побежал там, такой веселый? Да то Соня из ансамбля имени Кащенко!
– Тащишь по жизни былые обиды? Я думала, все это в прошлом.
– Я тоже так думала.
– Забудь его, Соня. В твоей жизни он больше не объявится, да и не дай тебе Бог.
– Я знаю.
(«Знаешь ты сюсю, да и то не усю», – поговаривал, бывало, главный редактор, ни дна ему ни покрышки. Еще он смачно высасывал из дуплистых зубов остатки корма, говорил «в двух тысяча таком-то году» и не всегда застегивал ширинку.)
– Ладно, Сонька, не горюй! Поторгуешь телефонами, все не семечками на базаре. А там посмотрим.
– Если возьмут.
– Возьмут, куда денутся.
Никуда не делись, на работу взяли и определили в салон на Тверской, в нескольких минутах ходьбы от дома, что уже можно было счесть большой удачей. Впрочем, обстоятельство это оказалось единственным со знаком плюс. В остальном же жизнь переменилась кардинально и отнюдь не в лучшую сторону. На смену вольным редакционным хлебам пришли жесткий график, железная дисциплина и зеленая тоска. Потому что какая же тут радость, скажите на милость, с утра до вечера продавать мобильные телефоны, сим-карты и иже с ними? Ни-ка-кой!
В жизни вообще мало радости. А может, это лишь видимость, поскольку нас все время манят иные вершины, которые и представляются счастьем.
Соне казалось, будто она бежит и бежит по кругу, где всего две остановки – салон мобильной связи и каморка в коммунальной квартире. А единственная собеседница – Нинка Капустина, та самая, из Одинцова.
Впрочем, собеседницей Нинку можно было назвать с большой натяжкой. Скорее рассказчицей. Ибо чужое мнение ее абсолютно не интересовало, и в тех редчайших случаях, когда, потеряв бдительность, она позволяла слушателю завладеть инициативой в разговоре, глаза ее тускнели и выключались – она ждала паузы, чтобы немедленно вклиниться и продолжить собственное повествование.
Любая фраза, чудом досказанный эпизод чужой жизни или опрометчиво заданный вопрос рождали глубинный поток сознания, где реальные события минувшего дня и ночи обрастали воспоминаниями, ассоциативными вторжениями в иные темы, зарисовками из жизни никому не ведомых или всем хорошо известных реальных и литературных персонажей, а также, понятное дело, обзором телепередач и печати – Нинка много читала в электричке.
В такие моменты, к счастью, не слишком частые, Соня, стиснув зубы, молила: «Господи! Пожалуйста! Пусть она заткнет свой фонтан и отвалит!», с ненавистью глядя на неутомимую щебетунью. Но вскоре научилась мысленно отключаться, думая о своем, девичьем, и вздрагивая, когда Нинка в кульминационных местах тыркала ее в бок:
– …Представляешь? На двадцать миллионов!
– Чего? – очнулась Соня, возвращенная в реальность увесистым тычком. – Долларов?
– Каких долларов? – грозно нахмурилась Нинка. – Или ты меня не слушаешь?
– Я слушаю, – торопливо заверила Соня. – Просто не поняла, в какой валюте.
– У тебя что, программа зависла? Я говорю, прочитала в газете, мужиков у нас в стране на двадцать миллионов меньше, чем женщин. Ты хоть понимаешь, что это значит? А я-то недоумеваю, кто вокруг меня вьется – козел на козле сидит и козлом погоняет. Двадцать миллионов! Страшная цифра! Теперь давай считать дальше. Ты меня слушаешь?
– Да, – честно ответила заинтригованная Соня.
– Из оставшегося ничтожного количества вычеркнем наркоманов, алкоголиков и бытовых пьяниц – раз, гомиков и импотентов – два, дебилов и уродов – три, братков, бомжей и уголовников – четыре, стариков и юнцов – пять! – Нинка торжествующе показала крепко сжатый кулак.
– Женатых – шесть, – подсказала высоконравственная Соня.
– Да ты что? – покрутила пальцем у виска Нинка. – Кто же тогда остается?
– Ну, я не знаю. Разведенные…
– Ты вообще представляешь масштабы трагедии? Где-то тусуется последняя жалкая кучка нормальных мужиков, вымирающих, как уссурийские тигры, а мы даже не знаем где, чтобы начать охоту!
– А я не собираюсь охотиться.
– О, я совсем забыла! Ты же у нас девушка романтическая! Вот так и будешь ждать, когда «счастье вдруг в тишине постучится в двери»?
– Вот так и буду.
– Хрен дождешься.
– Дождусь, – сказала Соня и как в воду смотрела.
…Однажды в сумерках долгого летнего вечера, взгромоздив стремянку на журнальный столик, она крепила оконную занавеску, выстиранную и выглаженную матерью, когда в дверь постучали.
– Войдите! – не оборачиваясь, крикнула Соня в полной уверенности, что пришел сосед, владелец стремянки Костя Стариков, грозившийся помочь.
– Привет, старушка, – послышался знакомый голос.
То есть даже не послышался, а грянул как гром небесный, и ошеломленная Соня обернулась с вознесенной рукой и открытым ртом, словно Родина-мать на Мамаевом кургане.
(Последнее досадное обстоятельство долго ее потом мучило. Она даже в зеркале пыталась восстановить дикую маску своего лица в тот судьбоносный момент и огорчалась почти до слез. Вот ведь нелепость какая: воображение рисует достойные сцены в различных жизненных обстоятельствах, а действительность захватывает тебя врасплох с какой-то обезьяньей гримасой. Ну что могло быть хуже? Наверное, только пукнуть или описаться от избытка чувств…)
– Ты что, повеситься собралась? – непринужденно осведомился Даник.
– Да, – только и могла вымолвить Соня, каменея на своей стремянке.
– С чего бы это?
– Сама не знаю. Дай, думаю, повешусь. Для разнообразия…
Она спустилась со стремянки, в шортах и короткой маечке на голое тело. Он протянул ей руку, помогая сойти с журнального столика, и Соня машинально на нее оперлась, мучительно соображая, как повернуть ситуацию в свою пользу и снова оказаться на высоте. В смысле не на стремянке, а…
Но додумать до конца не успела. Потому что он уже рванул ее к себе, сжимая спину горячей сухой ладонью. И Соня, объятая мгновенным пламенем, сгорела в нем со всеми своими принципами, обидами и благими намерениями.
Потом они лежали на разложенном диване, и занавеска, так до конца и не повешенная, свисала над ними приспущенным траурным флагом.
Конечно, можно было бы еще и сейчас встать в позу и гордо указать на дверь. Но не смешно ли, право слово, вставать в позу после всего, что только произошло?
– Слушай, старушка, – прервал Даник ее нравственные страдания. – Все хотел у тебя спросить: Егорыч еще функционирует?
– Еще как функционирует.
– Все там же? На прежнем месте?
– Не-ет, он теперь у нас передовик капиталистического производства, – похвалилась Соня. – Мистер Твистер, почти что миллионэр.
– А машинами больше не занимается? – огорчился Даник.
Она толком не успела его рассмотреть. Неловко было, да и вообще… А сейчас подняла глаза и впилась, не в силах оторваться – так захватили ее подробности происшедших с ним перемен.
Он теперь коротко стригся. Наверное, потому что волосы заметно поредели. И возле глаз залучились первые морщинки. А на щеках – модная нынче трехдневная щетина. (Соне эта дурацкая мода не нравилась, казалась неопрятностью, особенно на тронутых временем лицах). И руки, такие большие, крепкие, покрытые мягкими темными волосками. А на груди, тоже теперь сильно заросшей, волосы были жесткими и курчавились, подступая к самому горлу, по плечам перетекая на спину, шелковой дорожкой сбегали по плоскому животу и снова жестко курчавясь.
Соня коснулась пальцами упругих завитков, и Даник снова резко притянул ее к себе, к волосатой, щекотной груди.
– А я, дурак, все боялся к тебе прийти. Думал, прогонишь, начнешь выяснять отношения – все эти бабьи идиотские фокусы. Во! – полоснул он ребром ладони. – Сыт по горло!
Он говорил долго и несвязно, будто откалывал от себя кусок за куском, просыпая камушки слов. И обнажался перед ней, чистый и непорочный. И получалось, что не было у него в жизни ничего лучше этой крохотной комнатушки и единственная женщина, которую он действительно любил, это она, Соня. А летучие годы без нее он не был счастлив, хотя и многого добился, работая на износ. И ничто никогда не давалось ему без боя. И всем-то он что-то должен и обязан своей благодарностью, неизвестно, правда, за какие коврижки. А он, между прочим, тоже не пальцем сделан, и время еще покажет, за кем останется последнее слово.
Даник посмотрел на часы, поиграл желваками.
– Я тут по дурости вляпался в одну передрягу. Тесть купил себе новую тачку, крутую, и поставил в своем коттедже. Он себе домину в Снегирях отгрохал и съехал туда с молодой женой, а теще квартиру в Москве оставил и дачу старую с барского плеча, чтоб несильно убивалась. А сейчас уплыл вместе с телкой в круиз по Средиземному морю, а нас с Полиной просил пожить в коттедже – кот у них там и две собаки. И дернула меня нелегкая смотаться в одно место на его тачке. Дурак! Полный дурак! Простить себе не могу! Подъезжаю к переезду, а его вот-вот закроют. Думал, проскочить успею, газанул, а шлагбаум, сука, прямо по ветровому стеклу долбанул – и вдребезги. Я назад резко сдал и задним бампером в «газель». С мужиком мы на месте разошлись, без ментов. Машину в гараж поставил. Через неделю тесть приезжает. И надо мне ее за эту неделю отремонтировать так, чтобы комар носа не подточил. И чтоб с ценой не борзели. Тачка-то крутая, сразу, суки, сумму удваивают. В общем, выручай, Соня. Только на тебя вся надежда. Поговори с Егорычем. И чтоб деньги частями…
– Вот тебе и мотив, – презрительно фыркнула Марта. – Черт с ней, с машиной, Егорыч за работу деньги получит. Но тебя-то как угораздило опять в это дерьмо вляпаться?
– Ты не понимаешь…
– Да это ты не понимаешь, малахольная! Он же без мыла в любую задницу влезет! Он тебя использует, а ты плетешься, как коза на веревочке. И это после всего, что было!
1 2 3 4 5 6 7 8