Приподнялся со стула… Но Вера уже сама, неожиданно громко хлопнув дверью, спешила к нему.На стук обернулись редкие склоненные головы… И тут же вновь уткнулись в свою работу.– Вы… – Он почему-то схватил ее за руку. – Как я рад!– Да, знаете ли, неожиданность. Никак не ожидала снова вас встретить!– Да и я, признаться, тоже… Знаете, я страшно себя ругал, что не представился тогда, что… В общем, ужасно хотелось вас видеть!– Ну вот, теперь видите. Меня зовут Вера. И вы, между прочим, перехватили весь интересующий меня материал!– А я… Алексей. Ну и дурак, стою пень пнем – не сообразил назваться… Погодите… – Он схватил ближайший стул и приставил к своему столу. – Может быть, вы присядете? И расскажите мне, как так могло получиться, что нас с вами интересуют одни и те же материалы?..– Нет уж, это вы расскажите! – рассмеялась Вера, и ее звонкий смех вспугнул тишину библиотеки.Снова к ним повернулись недовольные головы. И тут же снова воцарились тишина и покой – Вера с Алексеем сидели рядышком и вели беседу тихим-претихим шепотом. И, надо сказать, им обоим это ужасно нравилось.– Я… – говорил он, – понимаете, у меня есть план одной усадьбы. Но я не знаю, какой именно: ни где она находится, ни как называется… Знаю только, что где-то в Подмосковье. Вот я и перепахиваю груды материала, чтобы отыскать точно такой же план, – ну, тот, который совпал бы с моим.– Интересно! Ну а я… пишу роман. Вот! О начале века.– Вот все, что вы просили по музею Архангельское. – Девушка-библиограф бухнула на стол толстенную стопу книг, журналов, альбомов.– А-а-а, спасибо. – Вере совсем расхотелось заниматься сейчас всеми этими сверками и проверками.И, словно угадав ее настроение, Алексей предложил:– Давайте пошлем все к бесу и по бульварам пройдемся – погода чудесная, а потом перекусим чего-нибудь, а?– Погода – да! Солнышко. Давайте попробуем, только мне все-таки придется чуть-чуть поработать. Понимаете, это срочно – горит! А не то с меня три шкуры наш главный снимет – я ведь в журнале работаю…– Да вы не спешите. Я подожду, мне торопиться некуда.И через час они уже не спеша брели по Рождественскому бульвару – Вера отнесла готовую работу в редакцию и теперь была свободна как ветер!Небеса голубели сквозь темный узор ветвей, дул свежий мартовский ветерок, и оба они ощущали какую-то особую раскованность и свободу.А потом сидели в кафе «Маргарита» возле Патриарших, ели жюльен, пили кофе и говорили, говорили… Алексей оказался художником, у него была маленькая мастерская в одном из переулочков близ Петровки, совсем рядом с Вериной работой. Он интересовался историей старинных родов. («Прямо молодой Даровацкий», – подумала Вера.) А еще он увлекался стилем модерн – началом века – его живописью, архитектурой, поэзией. Читал Вере стихи, в ритм стиха разрубая воздух рукой. Потом повел ее к своему любимому дому в Москве – особняку Рябушинского на углу Малой Никитской и Спиридоновки – к дому, построенному родоначальником московского модерна Шехтелем.На стенах – мозаичные орхидеи. Внутри – знаменитая мраморная лестница, подобная застывшей волне. Вера глядела, ахала, слушала – она словно перенеслась в совершенно другой мир, и тот, кто вел ее, нравился ей все больше.На улице на них заглядывались – красивая пара! Высокий, темноволосый Алексей с крупными чертами породистого лица и горделиво посаженной головой казался колоссом рядом с хрупкой, тоненькой Верой. Говоря, он не отрывал взгляда от ее лица, а глаза его – синие, ясные – лучились светом. А ее светло-карие сверкали в свете этих синих лучей…– Знаете, Вера, Шехтель – личность совершенно удивительная. Он был знаменит на весь мир, в двадцатые годы ему не раз предлагали выгодную работу за границей, а он не уехал…– А куда было ехать, Алеша, если все его дома оставались здесь… Мне кажется, невозможно оставить то, что тебе дороже всего…– Ну конечно, вы правы! Нельзя, невозможно, но в этом-то и парадокс… За это часто приходится расплачиваться.– А… как расплатился он?– Ужасно. Его выселили из построенного им особняка на Большой Садовой, и до конца дней он жил в коммуналках.– Да-а-а… Человек, подаривший Москве такую красоту! Это время или судьба?– Не знаю. Судьба художника часто бывает тяжелой, если не сказать – трагической. Может быть, плата за дар…– А вот вы… Ведь вы – художник. Вы рады своей судьбе?Алексей помолчал, отвел взгляд. А когда снова взглянул на Веру, она чуть не отшатнулась – так он переменился. Взгляд его стал замкнуто-отстраненным, точно он смотрел сейчас на нее через пуленепробиваемое стекло… Он видел ее – и словно не замечал.– Да… рад, – глухо сказал он, сказал – как отрезал. И продолжал о Шехтеле, словно эта тема была той соломинкой, за которую хватается утопающий: – Шехтель умер в двадцать шестом году, больной, голодающий и всеми забытый.– А… любовь? Была? – тихо спросила Вера.– О-о-о, этот человек много любил: и циркачек, и Полину Виардо… И жена была, дети, внуки. Эх, Верочка, даже несмотря на такой финал, какие люди жили в начале нашего века!– Нам тоже, Бог даст, жить в начале века – следующего. Интересно, что будет тогда?Они затронули слишком серьезные темы, и теперь оба хотели как-то выбраться из этого разговора: он почему-то пугал. Тем более что Вера видела: Алексей становился все мрачней, все отстраненней…Вдруг он подхватил Веру на руки, закружил над бульваром – они уже вышли к Гоголевскому – и начал балагурить, смеяться, и смеялась она, и этой волной веселья смыло их внезапную полуосознанную тревогу.Весна!
И с этого дня они стали встречаться в Театралке. Работали за соседними столиками. Ходили гулять. В театр. По музеям. И Алексей все так же много и интересно рассказывал, а Вера слушала. И тоже рассказывала. И подшучивала над его пристрастием к модерну. И словно смахивала с него музейную пыль – Алексей оживал, все более увлекала его сама жизнь – современная, неприглаженная, живая… А она все больше погружалась в прошлое, находила в этом удивительную прелесть и хорошела день ото дня.Он тоже над ней подшучивал – над ее журналистской дотошностью, над желанием докопаться до сути, ухватить мелочи, детали любой истории, судьбы, ситуации – будь то история старой усадьбы или судьба человека. Он шутя называл ее Землеройкой, а она его Порхающим ящером – он и в самом деле как будто летел, парил над землей, красовался, чудачествовал, пытаясь увлечь ее своими рассказами.Так прошел март.В редакции началась запарка по сдаче очередного номера, на Веру взвалили, кроме своей, еще и чужую работу – многих подкосил грипп. Аркадий так и не появлялся, и она поставила на нем крест. Впрочем, ей теперь было не до него…Вера не раз звонила старику Даровацкому, но телефон не отвечал. Может, уехал куда-нибудь? – недоумевала она. Но он бы предупредил – ведь обещал архивы свои показать, помочь с романом… Впрочем, роман двигался столь стремительно и так ее захватил, что, похоже, она управится без посторонней помощи: героев уже опалила страстная, отчаянная любовь на краю разверзающейся бездны – к ним подступала революция.Наконец в первых числах апреля, после почти недельного перерыва, Вера снова появилась в библиотеке. До того они с Алексеем несколько дней не виделись: хотя ей ужасно хотелось просто поговорить по телефону, рассудок оказался сильней. Она понимала: один звонок – и она сорвется на свидание, кинется головой в прорубь, а нельзя – полетит работа, и тогда ей уж точно несдобровать – выгонят! А как прожить без работы? Куча долгов, да и кушать надо… Вот и наступила на горло собственной песне – просто дома выключила телефон. Только сердце отчаянно билось, когда шла по Страстному к редакции: вдруг увидит его? Ведь где-то в районе Петровки его мастерская… Но он на бульваре не появлялся…Входя в читальный зал, Вера трепетала: здесь ли он? Он был здесь, вскочил, и она кинулась к нему, чуть не опрокинув стул, позабытый кем-то в проходе.– Вера, ну где ты пропадала? Телефон не отвечает, я уж волноваться начал…– Работа срочная – дневала и ночевала в редакции.Он как-то посерел, осунулся, был небрит… Может, бородку решил отпустить? Вере и хотелось, и в то же время боязно было принять эту перемену в нем на свой счет.Что там говорить – она влюбилась, и – смешно сказать – с первого взгляда! Поняла это еще в памятный день Восьмого марта, расшифровывая беседу со стариком, когда мысль об этом, тогда незнакомом человеке начала неотступно преследовать ее. Веру тянуло к нему как магнитом, один Бог знает, чего стоила ей эта неделя, проведенная без Алеши! Но… Вот в этом-то все дело: Вера боялась своего чувства! Не накала его, не глубины – нет, она опасалась тех странных, почти мистических обстоятельств, которые сопутствовали ее встрече с Алексеем: стоило ей решить, что будет писать роман, – там, на троллейбусной остановке, как возле притормозила его машина… Стоило описать сцену первой встречи героев – они повстречались в библиотеке… Да, тут было над чем призадуматься! Судьба?! Но кто или что посылает ее? Что за силы вызвала она из небытия? Сил этих она пугалась. Во всяком случае, знак был слишком очевиден, чтобы не расшифровать: это был он, ее долгожданный! ее возлюбленный!Но как объяснить его внезапно возникавшую отстраненность? Замкнутость посреди оживленной беседы, во время прогулки, в театре или в кафе… Иногда он молча глядел на нее, и Вере казалось: смотрит – и не замечает. Как будто и нет ее – живой, теплой, – а существует лишь изящный предмет, вроде тех, которыми заполнен дом старика Даровацкого…И странно – за две с лишним недели их встреч он ни разу даже не поцеловал ее. Ни одной попытки не сделал! А как она этого ждала, как хотела – только слепой не заметил бы… И это в наше-то стремительное время, когда не то что поцелуй – постель воспринимается как само собой разумеющееся – немедленно и без обиняков…Если честно признаться, Вера исчезла-то в эти дни еще и от обиды на Алексея, на его пассивность и… равнодушие. Да! Ничем, кроме равнодушия к себе как к женщине, она не могла объяснить его холодности.Как часто казалось ей – вот сейчас! Когда он бережно полуобнимал ее, помогая перебраться через лужицу на бульваре, или когда сидели они бок о бок в театре и он, склонившись, шептал что-то на ухо… Она же видела, как он волновался тогда, ощущала, как учащалось его дыхание…А может, он болен? – спрашивала она себя, теряясь перед этой загадкой. И тут же решительно протестовала: нет, этого быть не может! Единственное, что ей оставалось, – отнести все это к странностям художника…– Алеш, с тобой все в порядке? – тронула она его за руку. – Ты как-то… – Вера запнулась, видя, как лихорадочно блестят его глаза на осунувшемся лице.– Плохо выгляжу? – уточнил он. – Знаешь, тоже работы много, картину заканчиваю. Две ночи не спал. Слушай, – они так и продолжали стоять посреди читального зала, – давай на все наплюнем и – ко мне в мастерскую! А? Давай! Я работы свои покажу…– На все наплевать – исконное свойство русского человека! Пошли.И они отправились на Петровку. 5 Кухонька – маленький, выгороженный самодельной перегородкой закуток. Табурет. Столик. Плита. Горка чисто вымытых сковородок. Закопченный до черноты эмалированный чайник. Размороженный холодильник с открытой дверцей – совершенно пустой.– Как же ты тут живешь? – посочувствовала Вера.– Кофе есть! Чай. Крупы какие-то…– Ты что, одни крупы ешь? Сутками напролет? – Она было разделась, но тут же снова начала одеваться. – Сейчас я в магазин, а ты пока чайник ставь.– Погоди-погоди… – мягко остановил он, – все у нас есть! Сейчас достану.Снова помог ей раздеться и повел в мастерскую – просторное полупустое помещение. В одном углу – узкий допотопный диванчик, покрытый вытертым пледом, в другом – два продавленных кресла и стол. Неподалеку от диванчика ширма. И венский колченогий стул, прислоненный к стенке. На нем – небрежно наброшенная вязаная женская шаль с кистями.Глянув на эту шаль, Вера стиснула зубы.«Дура! – сообщила она себе. – Что он тут – анахоретом живет, акридами питается?! Такой мужик… Небось одних натурщиц… И кто ты ему, чтобы ревновать? Не любовница даже…»Но, несмотря на здравые эти размышления, заноза в душе саднила.Посередине мастерской на мольберте был укреплен холст, натянутый на подрамник. На нем – обнаженная дива восточного типа, свернувшаяся на постели клубочком. И круг, образованный ее телом, свернутым в спираль, отчетливо ассоциировался с витой раковиной. Вере картина понравилась, но образ был слишком лобовым, слишком уж очевидным… Тут не хватало чего-то… Может быть, тайны?Но внимание тут же переключилось на картины, развешанные по стенам. На всех была изображена одна модель – очень красивая и очень грустная, задумчивая женщина. Черты ее были чуть-чуть размыты. Слезами, дождем? Предположить можно было все что угодно. Она пристально глядела на вошедших, будто следила за ними. Вера поежилась. Как живая!..Алексей между тем достал из деревянного подвесного шкафчика вазочку с фисташками, конфеты, несколько яблок, бутылку армянского коньяка, хрустальные рюмочки.– Алеш, кто эта очаровательная женщина? Твоя модель? – спросила Вера, кивнув на портреты.– Садись. – Он указал ей на кресло. – Это мы положим так, а это – так. По-моему, совсем неплохо, как думаешь? – С довольным видом он осматривал столик, уставленный нехитрым угощением, и явно уходил от ответа. – Слушай, я так рад, что мы сбежали из библиотеки. Давай выпьем за то, что я наконец могу показать тебе мое царство. За то, что ты здесь! – Они чокнулись, выпили, и Вера захрустела сочным краснобоким яблоком – она с утра ничего не ела.– Ну, как тебе у меня? – Он подошел к этажерке с кассетником, стоявшей в углу у стола, порылся в куче кассет. Мастерская зазвенела хрустальными переливчатыми мелодиями. Чистые, прозрачные, они переливались, дрожали, вспыхивая гирляндами разноцветных огоньков звука.– Что это? Никогда не слышала ничего подобного! – воскликнула восхищенная Вера.– Ты любишь джаз?– Нет, пожалуй. Может, просто не мое… Не знаю. Я классику больше люблю.– Хочешь, поставлю Моцарта? Или Рахманинова…– Нет, пусть остается. Мне нравится. – Она встала и принялась бродить по мастерской, осматриваясь, пытаясь вжиться в это пространство.Хозяин, не скрывая удовольствия, наблюдал за ней.Движения Верины были порывистыми, немного нервными, но не утрачивали от этого природной фации и изящества. Она словно бы танцевала, слегка покачивая бедрами и склоняя голову то вправо, то влево. Руки касались картин, рам, всех предметов, будто знакомились с ними.– Слушай, а это что такое? – Вера остановилась перед прикрепленным к стене небольшим квадратом белого шелка, на котором сияла алая окружность и три алых круга в ней.– Знамя Рериха. Знамя Мира. Один приятель из Индии привез.– А что это значит?– Большой круг – бесконечность. Маленькие в нем – символ триединства. Прошлое, настоящее, будущее. Вера, надежда, любовь. Можешь сама этот ряд продолжить.– Это как символ веры. Во что?– В Красоту с большой буквы. Это знак мировой гармонии, пути к совершенству.– А как у тебя с совершенством? Достиг?– Смеешься? Я еще в самом начале пути.– Ха-ха, сколько же тебе лет?– Тридцать шесть. Давай-ка за красоту выпьем.– За совершенство? – не без ехидства уточнила Вера.– Да нет, за такую, которая нам доступна.– Вот за такую? – продолжала ехидничать Вера, указывая на девушку-раковину на мольберте.– За… твою красоту! Глупая… – Он встал и направился к ней, держа в руках рюмки с качавшейся в них темно-коричневой жидкостью.– Ага, значит, моя красота доступна, – рассмеялась Вера, не скрывая, однако, удовольствия: разродился-таки! И тут же приложила палец к его губам, едва Алеша собрался что-то ответить… Боялась – вдруг скажет банальность и разрушит ту искренность и теплоту, которая, кажется, начала возникать между ними…Они выпили. Откуда-то возник на столе наивный, по-детски нежный салат, умиротворенный оливковым маслом и ранними помидорами.– Да ты волшебник, оказывается! У тебя же ничего не было… Да и отлучался на кухню на секунду какую-то. Ты что, ждал кого-то? Заранее к встрече готовился? – Ей все это страшно нравилось: и музыка, и нежданное угощение, и вся атмосфера праздника – непринужденная, легкая, идущая, кажется, от самих стен, картин.«Господи, глупость какая! – подумала Вера. – При чем тут стены? Просто он рядом, и сердце поет…»– Волшебники никогда не раскрывают своих секретов, – сообщил он ей «страшным» шепотом и состроил рожицу.Вера рассмеялась. И наступил вечер.Легонько капали минуты. В мастерской качался сиреневый сигаретный призрак. И Верино лицо, склоненное над изломом тонкой кисти, теплело, разгоралось, становилось по-домашнему задумчивым. Ей было покойно и хорошо.– Ты знаешь, Алеш, не могу смотреть на эти дома. У меня от них чувство удушья, голова какой-то чугунной становится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20