На первый взгляд ничего ужасного в «обители страха» не наблюдалось. Если не принимать во внимание явные следы запустения. Длиннющий, похожий на тоннель коридор с облупившейся грязно-зеленой краской на стенах терялся в темноте. От выложенной в шахматном порядке черно-красной плитки рябило в глазах. Пол, казалось, бугрился и вздыбливался под ногами. А может, это был вовсе не оптический обман, а разгильдяйство плиточников. Выяснять причину Монголу не хотелось.
– Куда идти? – спросил он не оборачиваясь.
– Прямо по коридору, – в голосе Франкенштейна послышались злорадные нотки, – там в самом конце будет лестница в подвал.
– А нам в подвал? – подал голос Зубарев.
– Да, Леонид, нам в подвал. – Злорадные нотки сменились зловещими.
Монгол поморщился. Происходящее не нравилось ему все больше и больше. И не из-за страха. Коль уж этот рыжий заморыш тут обитает и со страху не умирает, то ему-то чего бояться? Просто неприятно плясать под чужую дудку, заниматься всякой ерундой, да еще в столь несимпатичном месте.
– А что в подвале? – не унимался Зубарев.
– Так они.
– Кто?
– Жмурики. – Франкенштейн щелкнул выключателем, и коридор осветился мертвенно-белым светом. – Вы ж сюда не просто так пришли, ребята? – Он обернулся, с вызовом посмотрел на Монгола, подмигнул притихшему Леониду. – Вы ж смелые и решительные, у вас же жизнь – сплошные стрессы. А мы тут так – ромашки нюхаем.
– Ромашки? – Зубарев потянул носом, – Что-то не особо тут ромашками пахнет. Химия какая-то.
– Формалин это, раствор для консервирования.
– А что консервируете?
– Огурцы, блин! Ты, Зубарь, что, совсем дурак? – Франкенштейн окинул побледневшего Леонида снисходительным взглядом и скомандовал: – Ладно, хватит разговоры разговаривать. За мной!
Коридор только сначала показался похожим на тоннель, а на поверку выходило, что состоит он не только из облупленных стен и бугристого пола, но имеет еще и два ряда дверей, выкрашенных все той же унылой зеленой краской. Скорее всего, в обычные дежурства, не обремененные гостями и жаждущими приключений экскурсантами, зубаревский одноклассник коротает ночки за одной из этих дверей. Небось дрыхнет себе на кушетке под зажженной настольной лампой и о своих необычных соседях думать не думает. А тут, видишь, перья распустил, челюсть вампирскую вставил, ужасами пугает. Тьфу…
– Вот уже почти пришли. – Франкенштейн притормозил перед единственной забранной решеткой дверью, загремел ключами.
– А решетка зачем? – Зубарев дернул его за рукав халата.
– Чтобы они не выбрались, – сообщил Франкенштейн зловещим шепотом.
Уточнять, кто «они», Леонид не стал, прижался спиной к облупленной стене, прикрыл глаза. Боится друг. Видно, что боится. Так зачем же поперся черт знает куда, черт знает зачем?! Да еще и его с собой потащил. Хотя зачем потащил, понятно – для смелости. Если бы не Монгол, лежать бы сейчас Леониду на крылечке в глубоком обмороке, а потом еще долго посещать какого-нибудь дорогущего психотерапевта, чтобы избавиться от страха перед всякой нечистью. А одноклассничек его хорош, ради какого-то вшивого самоутверждения готов человека довести до нервного срыва. Монгол посмотрел на наручные часы – второй час ночи. Хорошо хоть, что водку с собой прихватили, будет чем время убить.
Вопреки ожиданиям в подвал вела не лестница, а пологий спуск. Облупленную краску на стенах сменила белая плитка с кое-где нарисованными на ней красными стрелками и бегущими человечками, видимо, указывающими направление экстренной эвакуации. Только вот странно, человечки бежали не вверх к зарешеченной двери, а вниз. Может, из этого царства мертвых ведет какой-нибудь подземный ход?
Монголу однажды довелось лежать с переломом в больнице, и от нечего делать он подробно изучил тамошнюю архитектуру. Получалось, что больница – это не только надземная часть, но еще длиннющие подземные коридоры, вот типа такого, соединяющие между собой корпуса, пищеблоки и хозяйственные постройки. Так что не исключено, что человечки бегут в правильном направлении, к какому-нибудь административному зданию или котельной.
Кстати, в отличие от своего надземного собрата этот коридор особой антипатии не вызывал. Единственное, что раздражало, – гулкое эхо, из-за которого казалось, что идут не три человека, а рота солдат.
– Долго еще? – Зубарев хорохорился, но чувствовалось, что о своем опрометчивом поступке он уже пожалел не единожды.
– Скоро, не дрейфь. – Франкенштейн вышагивал бодро, расстегнутый халат развевался за его спиной, точно рыцарский плащ. А следом по кафельной стене кралась долговязая тень, с виду совсем самостоятельная, автономная от своего придурковатого хозяина. От этой кажущейся автономности Монголу вдруг стало не по себе, захотелось на свежий воздух, а еще лучше – обратно в бар. Чтобы прогнать наваждение, пришлось спешным порядком разозлиться, благо, повод для недовольства имелся. Ладно Ленька, романтик и офисный авантюрист, ладно этот больной на всю голову Франкенштейн, но он-то сам – мужик серьезный и здравомыслящий. Зачем, спрашивается, впутался в такую идиотскую историю?! Но теперь-то уж что? Назад дороги нет.
Пока Монгол на чем свет костерил себя за мягкотелость и излишнюю подверженность чужому влиянию, окружающий подземный мир начал меняться. Сначала изменения были нестрашными: коридор стал у€же из-за приткнутых у стен пустых каталок. А вот дальше… Дальше каталки оказались заняты. Под бурыми простынями отчетливо угадывались человеческие тела, кое-где выглядывали босые ноги с привязанными к синим щиколоткам бирками. Голливуд, только страшнее.
– Это еще что? – Голос Зубарева сделался слабым и хриплым.
– Они, – буркнул Франкенштейн, не замедляя шаг. – Сейчас же лето – пора отпусков. Врачей не хватает, всех жмуриков за смену вскрыть не получается. Вскрывают только самых важных, тех, из-за которых следаки особенно наседают. А остальным приходится ждать своей очереди.
– В коридоре? – хмыкнул Монгол.
Взгляд приковала к себе тонкая, явно женская рука, свешивающаяся с каталки: длинные пальцы, красный лак на ногтях, плетеная из кожаных ремешков фенечка. Если судить по ней, девочка совсем молоденькая. Молоденькая, а уже прописалась тут, в подземном коридоре…
– Так это свежие, – Франкенштейн притормозил, одернул простыню, прикрывая руку с фенечкой, – им еще меньше суток. Утром персонал придет, рассортирует. А пока приходится тут… своей очереди ждать.
– Ужас. – Зубарев смахнул выступившую на лбу испарину.
– И ничего не ужас. – Франкенштейн фамильярно похлопал лежащее под простыней тело, отчего простыня поползла вниз, обнажая стройную девичью ногу и край ярко-красной юбки. – Обычная рутина.
– Рутина… – Монгол отвернулся. Не потому, что испугался представшего взгляду зрелища, а от отвращения перед человеческим цинизмом. У девочки этой небось есть родители, любимый парень. Может, они ее сейчас ищут, места себе не находят, а она тут, под грязной простыней, в подземных катакомбах городского морга.
– Что, жутко? – Франкенштейн самодовольно усмехнулся. – Так вы еще самого интересного не видели.
– И не увидим, – сказал Монгол и так посмотрел на зубаревского одноклассника, что если у того и было желание поспорить, то исчезло оно быстро.
Рядом облегченно вздохнул Леонид, которому, судя по всему, происходящее уже давно перестало казаться забавным приключением.
– Так это… – Франкенштейн замялся, с тоской посмотрел на пакет с выпивкой и провиантом, – может, тогда сразу ко мне в кабинет, выпьем за знакомство?
Пить за такое сомнительное знакомство не хотелось, а вот просто напиться – пожалуй, да. Монгол молча кивнул.
«Кабинет» находился за невзрачной дверцей с надписью «Техническое помещение» и представлял собой каморку, в которой ютились письменный стол, затянутая клеенкой кушетка, парочка колченогих стульев, тумбочка с электрочайником, стеклянный медицинский шкаф и вешалка для одежды. На вешалке висело несколько медицинских халатов не первой свежести и видавшая виды шапка-ушанка.
– Прошу! – Франкенштейн хозяйским жестом обвел все это богатство, рукавом смахнул со стола застарелые хлебные крошки.
– Что-то маловат кабинетик-то. – Зубарев бочком протиснулся в каморку, опасливо осмотрелся, поставил на стол пакет с провиантом, а сам пристроился на край стула.
– Для одного нормально. – Франкенштейн чуть ли не с головой нырнул в пакет и, радостно присвистнув, принялся извлекать на свет божий бутылки с водкой и закуску.
Монголу в качестве посадочного места досталась кушетка. От стола далековато, но так даже лучше: компанию, в которой предстояло дожидаться рассвета, даже с натяжкой нельзя было назвать душевной.
– Ну, не будем откладывать на завтра то, что можно выпить сегодня! – Франкенштейн извлек из тумбочки одноразовые пластиковые стаканчики и несколько тарелок, перочинным ножиком покромсал колбасу, подолом халата протер помидоры, все тем же ножом вскрыл банку с консервированной ветчиной, зубами разорвал обертку на буханке «бородинского» хлеба и, ловко свинтив крышку с одной из бутылок, разлил ее содержимое по стаканчикам.
С брезгливостью наблюдая за этими приготовлениями, Монгол решил, что закусывать он, пожалуй, не станет, а ограничится только спиртным. Есть то, к чему прикасались немытые лапы санитара, не возникало ни малейшего желания. На лице Зубарева читалось точно такое же смятение чувств и явное нежелание делить трапезу с Франкенштейном. Друг, наверное, и водку бы пить не стал, если бы его отказ не выглядел совсем уж подозрительно.
– За знакомство! – Франкенштейн, никаких душевно-гигиенических терзаний не испытывавший, отсалютовал им наполненным стаканчиком и лихо – чувствовалась регулярная тренировка – опрокинул в себя его содержимое. – Эх, хорошая водочка! – Он вытер губы рукавом, которым прежде смахивал со стола, отправил в щербатую пасть ломоть колбасы и вгрызся в спелый бок помидора.
Чтобы не видеть столь вопиющее безобразие, Монгол зажмурился, одним глотком осушил свой стакан, потянулся было за хлебом, но в самый последний момент отдернул руку и подцепил на кончик ножа кусок ветчины. Ветчину, кажись, этот рыжий руками не лапал. Зубарев точь-в-точь повторил маневр Монгола, удовлетворенно крякнул, откинулся на спинку стула и сказал, осматриваясь по сторонам:
– А ничего у тебя, Валик, работенка. Знай себе – ешь да пей. Тишина кругом, никто не дергает.
– Иногда дергают, – Франкенштейн многозначительно пошевелил белесыми бровями, – но я уже привык. А тишина… – Он достал из кармана компакт-диск, вставил его в допотопный, обмотанный изолентой проигрыватель, щелкнул клавишей. – Тишина в таком месте – это скорее плохо, чем хорошо. От тишины крышу сносит очень быстро, начинает всякая ерунда мерещиться.
– Какая ерунда? – Зубарев плеснул себе еще водки, прислушался.
– Всякая, – отмахнулся санитар и потянулся за бутылкой. – Тут у меня специально на тот случай музыка припасена.
Словно в подтверждение его слов проигрыватель прокашлялся и разразился барабанным боем. Зубарев вздрогнул, расплескал водку, испуганно втянул голову в плечи.
– Торкает? – довольный произведенным эффектом, Франкенштейн расплылся в улыбке и прибавил звук. – Это особенная музыка. Кто говорит, этническая, кто – трансовая. Но бодрит, зараза, бодрит…
Музыка и в самом деле бодрила – тут Монгол был вынужден с санитаром согласиться. Дробный перестук барабанов, шуршание трещотки, позвякивание шаманского бубна и глубокий женский голос, поющий-бормочущий что-то непонятное, но завораживающее. Однажды на одной из узкоспециализированных рокерских сходок он уже слышал подобное и даже знал, кто исполнитель.
Группа называлась одновременно незатейливо и веско – «Тотем» – и состояла из трех молоденьких девчонок. Девчонки эти все в тех же узкоспециализированных кругах считались самородками и подавали большие надежды. Особенно одна. Монгол забыл ее имя, запомнив только, что девочка выглядела довольно заурядно, на матерую рокершу совсем не походила. Ни тебе килограммов металлолома, ни привычной для андеграунда расхристанности и стремления к ненавистному всякому нормальному мужику унисексу. Свитерочек в обтяжку, узкие брючки, до блеска начищенные ботиночки, короткие волосы, чисто вымытые, аккуратно уложенные. На личике минимум косметики. Во всяком случае, оттуда, где он сидел – а место ему досталось почти у самой сцены, – не было видно ничего экстраординарного. Одним словом – девочка-студентка, непонятно каким чудом забредшая на закрытую рокерскую тусовку.
Так казалось до тех пор, пока барышня не уселась за барабанную установку. Сначала ничего особенного на сцене не происходило, Монгол даже немного заскучал, а потом как-то незаметно обычная композиция превратилась в таинство – по-другому и не назовешь, – а девочка-студентка в неистовую вакханку. Нет, пожалуй, вакханка – это из другой оперы. В данном случае опера была с явными африканскими мотивами и попахивала не вакханалией, а старыми как мир и такими же загадочными шаманскими ритуалами.
Влад Ворон, друг и музыкант со стажем, который и притащил Монгола на концерт юных дарований, тогда едва не прослезился от умиления, а в конце выступления, позабыв о своем звездном статусе, бросился к барышням выказывать свое восхищение. Причем львиная доля восхищения досталась именно барабанщице. Монгол видел, как девочка заливается краской, испуганно одергивает свой и без того до безобразия целомудренный свитерок и смущенно опускает очи долу. Уже потом Ворон рассказал, что пытался уговорить шаманку-барабанщицу на совместный проект, а она, дуреха, отказывалась, лепетала что-то о своей тотальной занятости. У нее, понимаешь ли, работа, диссертация, а музыка – всего лишь хобби, маленькая блажь. Не видит она себя в качестве барабанщицы, пусть даже временной, такого рок-монстра, как вороновский «Фаренгейт». Ворон тогда очень сильно разозлился и поклялся, что юное дарование заполучит в свою команду любой ценой: не мытьем, так катаньем.
Происходило это не так давно, всего пару недель назад, потому в памяти Монгола было еще достаточно свежо, и музыка, вырывающаяся из обмотанного изолентой проигрывателя, казалась хоть и авангардной, но едва ли не по-домашнему уютной. Странно лишь одно – каким образом диск с записью попал в лапы Франкенштейна. С виду парень не производил впечатления музыкального гурмана, а тут такие неожиданные пристрастия.
– Приятель один дал послушать, сказал, что вещица улетная, – Франкенштейн сам ответил на незаданный вопрос. – Жутковатая, правда, малость. – Он взъерошил и без того торчком стоящие волосы.
– В таком дивном месте, – Монгол плеснул себе водки, – и «Лунная соната» покажется жутковатой. Менял бы ты работу, Валик.
– А зачем? Где я еще так устроюсь, чтобы и платили нормально, и по мозгам не ездили? Надо мной начальников, почитай, и нету. То есть они, конечно, есть, но мужики понятливые, мировые. Сами в этой кухне варятся, знают, почем фунт лиха.
– Так страшно же, – Зубарев, отошедший от потрясения, решил поддержать беседу. – Сам же говорил про седину и все остальное…
– Врал, – Франкенштейн легкомысленно махнул рукой, подцепил кусок колбасы и придвинул к себе наполовину опустевшую бутылку. – Мой батяня знаешь что говорил? Не бойся, Валентин, мертвых, бойся живых. – Он назидательно поднял вверх указательный палец. – Те, которые в коридоре, они мирные. Гораздо сложнее с их родственниками. Вот где можно поседеть. Но человек – он существо такое, ко всему привыкает. Вот и я привык.
– А решетка на двери зачем? – Полученная информация повлияла на Зубарева самым благоприятным образом: он заметно расслабился, даже позволил себе робкую улыбку.
– Да хрен ее знает! Мы обычно дверь на замок никогда не запираем. Что у нас тут воровать-то?
Да, воровать здесь действительно нечего. Тут Монгол с Франкенштейном был целиком и полностью согласен. А парень вроде как и ничего. Если отбросить шелуху из дешевых спецэффектов, нормальный получится мужик, может, лишь самую малость чудаковатый. Так у него, что ни говори, специфика работы такая, обязывающая к цинизму и душевной черствости.
– Ну что, накатим по третьей, чтобы продукт не выдыхался? – Франкенштейн, не дожидаясь ответа, разлил остатки «продукта» по стаканчикам, придвинул поближе к Монголу тарелку с колбасой.
Несмотря на робкие ростки симпатии, от закуски Монгол отказался. Симпатия симпатией, а гигиену еще никто не отменял. Но после третьей дружеское общение наладилось как-то само собой.
1 2 3 4 5