Что прежде всего бросается в глаза? «Народные массы», объединенные сильными и своеобразными личностями, все же пасуют перед силой государства, даже ослабленного, как Россия в период смуты (это хорошо сумел показать Василий Шукшин в романе о Разине «Я пришел дать вам волю»). Далее – от Тайлера до Пугачева – «массы», в сущности, не выдвигают «программу протеста против угнетателей», напротив, поддерживают то или иное лицо, претендующее на престол («самозванно» или «законно»); так, например, поддерживали казаки Марину Мнишек, а в дальнейшем Романовых, так Пугачев объявил себя чудесно спасшимся Петром III. И, наконец, «выступления масс» не могут опираться на «стабильную систему обеспечения, снабжения», действующую в отношении государственной армии, поэтому «выступления» естественным образом переходят в простой «разбой», от которого страдают «свои же», то есть крестьяне и небогатые горожане, не могущие защитить себя.
Интересно также, что «выступления народных масс» начинаются не на территориях с интенсивным использованием труда крепостных крестьян, но как раз там, где население более свободно и более способно к военным действиям, – на казацком Дону, например. Пугачев и вовсе свободный землевладелец и бывший (сейчас это назвали бы «демобилизованный»), один из отпущенных по указу Петра III, солдат…
Но что же советские историки? Казалось бы, здесь, в оценке «народных движений», они совершенно расходятся с Романовской концепцией. Она-то расценивает народные движения как проявления жестокости и «беспорядка»… Советская же историческая наука, оказывается, также видит в этих «выступлениях» жестокость (но уже «справедливую», и даже порою и «недостаточную»), «жестокость к угнетателям»; «беспорядок» же видится уже не в попытке «нарушить» ход государственной «машины», но, напротив, в недостаточно резком «нарушении»… Вот она, Романовская концепция, парадоксальным образом сближающая противоположности! Но в таком случае, говорить о каких бы то ни было серьезных попытках анализа «народных выступлений и движений» пока еще рано. Ясно только, что в рамках Романовской концепции, «лицевой» или «изнаночной», осуществить подобные попытки едва ли возможно…
А между тем, а между тем… На русский трон уже несколько претендентов. Карл-Филипп шведский, Владислав польский, Мария Мнишек и ее маленький сын (сын одного из ее «самозванцев»). И за каждым из претендентов стоит возможная (или уже и реальная) военная поддержка.
Едва ли могли быть направлены в пользу Романовых и выступления Прокопия Ляпунова и Дмитрия Пожарского. Обходя относительным молчанием фигуру Ляпунова, не вполне пригодную для роли «предводителя народной борьбы» (первоначальная поддержка им Дмитрия, затем Сигизмунда, конфликт с Заруцким), Романовская концепция пластично выдвигает мифологизированные фигуры посадника Минина и князя Пожарского. В этом качестве предводителей и вдохновителей «народного ополчения» они благополучно пригодились и в истории СССР. Естественно, что дальнейшая судьба того же Пожарского, постигшая его опала уже не рассматриваются.
На первый взгляд (в рамках все той же Романовской концепции), избрание при всех этих условиях «на царство» юного Михаила Романова выглядит истинным чудом, ниспосланным этой семье свыше в награду за добропорядочность и благочестие. Это, что называется, «лицевая» сторона «мифа об избрании Романовых на царство»; при попытке же «вывернуть наизнанку» этот миф первые Романовы преображаются из почти святых «тишайших» благочестивцев опять-таки в «тихих консерваторов». Но возможно ли понять, что же произошло в действительности?
«Иностранец» Андрей Иванович и был ли уговор…
Романовы фиксируются в русской письменной традиции сравнительно поздно – XIV век. Род они не княжеский, а боярский. Первый письменно зафиксированный Романов («родоначальник») – Андрей Иванович Кобыла. Далее являются Романовы-Кошкины и, наконец, Захаровы, или чаще Захарьины. В сущности, Романовы прозываются «Романовыми» по Роману Захарьину-Кошкину, отцу известной Анастасии, то есть это прозвание опять же сближает их в известной степени с династией Рюриковичей.
Казалось бы, Романовы – совершенно русский род, однако вдруг выясняется, что это не предмет их гордости. Мало того, что Романовская концепция подчеркивает связь Романовых (через пресловутую Анастасию) с династией Рюриковичей и подчеркивает иноземное (норманнская версия) происхождение этой династии, выясняется, что и «наш» Андрей Иванович – вовсе даже и «не наш», не Кобыла, другой зверь, куда дороже. Корни его выводились аж из Пруссии, от мифического вождя Видвунга. Подобная версия происхождения Андрея Ивановича попросту не лезла ни в какие ворота. В период малейшего либерализма историки начинали обставлять это знатное происхождение Андрея Ивановича всевозможными мягкими оговорками, вроде «считался», или «будто бы», или «вероятно». Советские историки отнеслись к «иностранному происхождению» Андрея Ивановича с некоторым вялым пренебрежением по типу: «а не все ли равно?». Совсем иначе обстоит дело с «норманнской версией». Здесь Рыбаков самолично закопает «обратно в раскопки» всякий скандинавский клинок, обнаруженный в окрестностях Старой Ладоги… И опять же – понятно: все-таки Рюриковичи – это начало русской государственности как таковой; и с точки зрения «примата национальности» (а именно на нем основывалась советская историческая наука) русская государственность не должна основываться нерусскими, «иноземцами», ибо тогда выходит, что она не государственность, а «иго»… Интересно, что российский либерализм наносил удар по норманнской версии «с другой стороны». Вспомним лермонтовского Вадима Новгородского. Что он? Республиканец, восстающий против пришествия тиранов. Республиканский русский Север, боярские республики Новгород и Псков влекли к себе воображение поэтов как некий запретный плод. И кем бы ни были Рюриковичи, но выходит так, что они (с Александра Невского особенно интенсивно) забили, задушили Русский север, их действия превратили цветущий регион в захиревшую провинцию Московского царства, а затем и Всероссийской империи… Но увы, со своей-то «точки зрения», они действовали «правильно»: они расширяли свои владения…
Однако же зачем все это понадобилось? Интерес к личности Анастасии, отстаивание норманнской версии, «иноземное» происхождение Андрея Ивановича? Нетрудно заметить здесь очень спелые зерна конфликта с «национальной доктриной». Значит, в самом «начале» Романовской концепции уже таилась трагическая конфликтность. И конфликт, как нарыв, прорвался в конце концов и ударил по Романовым, когда последнюю императрицу звали «немкой», «немецкой шпионкой»; и не помогали ни православное крещение и имя Александры Федоровны, ни дворцовые маскарады с кокошниками, ни тот факт трагикомический, что и все остальные цари и царицы на российском престоле уже давно были немецкой крови. Нет, нет и нет! Война с Германией требовала разрастания, расширения именно «национальной доктрины»; и этот самый «примат национальности» развернулся и ударил по Александре Федоровне, как топор гильотины по шее Марии-Антуанетты…
Но, Боже, зачем Романовская концепция сама себе подставила эту «ножку»?!
Пожалуй, именно презираемая многими знатность происхождения подпадает под некую категорию наивысшей справедливости. Вас могут полагать красивым или некрасивым, умным или неумным – в конце концов, это всего лишь вопрос вкуса. Вас могут пожаловать за ваши заслуги всевозможными титулами и званиями. Но знатным происхождением вас не могут пожаловать, наградить; нет, не могут; или оно у вас есть, или его нет. Впрочем, существует и третий вариант: если у вас нет знатного происхождения, надо придумать его! Но и придумывать можно по-разному, можно – грубо, а можно – в достаточной степени пластично, как творцы Романовской концепции (что, однако же, в итоге не только не спасло, но даже и погубило Романовых).
Даже опустив на подданных своих самый «железный» занавес, правитель все равно не остается в блаженном одиночестве; у него есть «собратья» в мире, другие правители, всем им кукиш не покажешь, и рядом с ними нельзя быть менее родовитыми. А ведь «худородные» бояре Романовы – самая молодая, беспрецедентно молодая европейская династия. И ведь еще ходили по русской земле подпавшие под власть Романовых все те же Рюриковичи и Гедиминовичи, могущие поравняться со знатнейшими родами Европы… Но посмотрите, как пластично лепят знатность Романовых творцы Романовской концепции. Отсчет начинается от Рюриковичей на русских княжеских «столах». Норманнское их происхождение на самом деле не заключает в себе ничего удивительного и унизительного. Слава Богу, норманны наосновывали этих княжеских родов по всей Европе – до Сицилии включительно. И, значит, самые сливки знати европейской Рюриковичам – родня. И наследуют Рюриковичам, устроителям – от Александра Невского – державы, кровно связанные с ними Романовы, мягко олицетворяя при этом женственное, смягчающее жестокость власти начало (Анастасия!). Но и сами Романовы, оказывается, скромны, женственно благочестивы (особенно миф о первых Романовых проникнут этим женственным началом; тихие, благочестивые, простодушные Михаил Федорович и Алексей Михайлович – благостные); но при этом их род уходит в некую мифологическую, баснословную древность корнями; и опять же древность эта – древность принципиально «нерусская», то есть опять-таки приобщающая Романовых к знати «всемирной». И оно все хорошо и пластично, да вот не ладит этот «аристократический интернационализм» с «национальной доктриной»… А, впрочем, ведь и мы, еще помнящие Овода и вульгаризированную в стиле французского шовинизма Жанну Д’Арк, еще помнящие формулировку прежних учебников: «борьба за национальную независимость», – разве мы готовы оценить и попытаться понять этот самый «аристократический интернационализм» и эту вот справедливость, воплощенную в том, что если нет у тебя знатного происхождения, то его и нет… Готовы ли мы?.. Зададимся хотя бы вопросом, попытаемся что-то понять заново, не так, как понимали прежде…
Но – дальше, дальше… Известно, что решение об избрании на царство Михаила Федоровича Романова, юноши едва семнадцатилетнего, принято было в январе 1613 года Земским собором. По поводу этого избрания Алексей Константинович Толстой заметил в своей трагически шутейной поэме «История государства Российского»: «Но был ли уговор…» – и тотчас прибавил, что история об этом «молчит до этих пор». В этих двух стихотворных строках, брошенных как бы вскользь, сказанных будто небрежно, но сказанных замечательным поэтом и мыслителем, таится глубокий смысл, и вопросы возможно задать очень серьезные. И, вероятно, чтобы получить на эти вопросы ответы, надо для начала хотя бы понять, как трактует эти вопросы все та же Романовская концепция. Кстати, а почему свое четверостишие, посвященное избранию Романова, А. К. Толстой начинает словами: «Свершилося то летом»? А потому что решение было принято зимой, а в Москву Михаил прибыл летом. Ему и его будущему сыну суждено было сделаться героями мифа о первых Романовых, благочестивых отцах собственного семейства и государства, личности их должны были контрастировать с этими мятежными личностями «прямых реформаторов» – Грозного, Годунова, Дмитрия I, и с самим «непорядком» смутного времени…
А что за «уговор»? То есть действительно ли было избрание или же «уговор», удавшаяся интрига, сговор, предварительный договор… Стало быть, А. К. Толстой сомневается в добросовестности Земского собора как органа, назначенного избирать…
Но, вероятно, прежде всего следует поставить вопрос: а что такое земские соборы? Чрезвычайно малое число сведений, сохранившихся о них, противоречивость порою этих сведений вызывают к жизни самые парадоксальные картины. В определенном смысле это коренится в естественном желании приоритета. Тогда закономерно рождается утверждение, что все институции и формы правления, заимствованные достаточно поздно и, что называется, «в готовом виде», были на самом-то деле гораздо раньше и «задолго до». Вот, например, занятные фрагменты из статьи В. Махнача с симптоматичным названием «Западники», помещенной в журнале «Век XX и мир»: «…лучшие люди судили вместе с любым судьей (зачаточная форма суда присяжных)… выборные наподобие англосаксонских шерифов лица отвечали за полицейский порядок…» И, наконец, земские соборы названы однозначно: «парламент Русского государства»… Все это очень напоминает попытки израильских историков вывести всю мировую культуру, философию, литературу «из себя». При этом, конечно, выходит, что жанры, например, романа или любовной лирики, вовсе не заимствованы естественным образом израильской литературой из литературы европейской, а просто были «задолго до»… Попробуем, однако, «вывернуть текст»; ну, хотя бы так: «англосаксонские шерифы – подобие старорусских «выборных», или: «английский парламент во многом восходит к русским земским соборам»… Что-то туго поворачивается. Такое чувство, будто все эти «шерифы», «парламенты», романы и лирические стихи просто-напросто – ну никак! – не могут узнать себя в архаических древнееврейских текстах и земских соборах… Однако это самое желание приоритета, оно только на вид комическое, последствия из него могут проистекать самые трагические…
На сегодняшний день ничего рациональнее демократической формы правления пока еще не создалось. Поэтому, конечно, престижно видеть в загадочных земских соборах именно некие демократические учреждения (или, по крайней мере, прототипы таковых). Дадим слово Р. Г. Скрынникову, автору популярных книг по истории России:
«В назначенный день, 21 февраля, избирательный собор возобновил работу. В столице собралось множество выборных представителей земли: дворян, духовных лиц, посадских людей и даже государственных крестьян. Большой Кремлевский дворец был переполнен…» Такой замечательный текст невольно хочется продолжить как-нибудь так: «На трибуну зала заседаний вышел Андрей Дмитриевич Сахаров и все дружно захлопали, едва выборный депутат начал свою речь…»
Но зачем же оно собралось все-таки 21 февраля, это чудесное супердемократическое собрание? Что оно сейчас вот сотворит? Провозгласит республику «задолго до»? Отменит крепостное право? Не-а! Оно сейчас будет выбирать самодержца, полновластного правителя страны…
Но что же все-таки такое земские соборы? Прежде чем попытаться понять, как были избраны Романовы, стоит попытаться понять, что за учреждения – земские соборы.
По сохранившимся сведениям, земские соборы созывались с середины XVI до конца XVII века. То есть от Ивана IV (Грозного) до Петра I, который их и отменил. Порядок созыва земских соборов, вероятно, почти невозможно себе представить, опять же, вследствие скудости сведений. Во всяком случае, они не созывались регулярно, не было установлено определенных сроков для созыва земских соборов. Соборы созывались по инициативе царя или (в период «смутного времени») по инициативе аристократической верхушки (боярства). Судя по всему, на соборах бывали представлены: боярство и дворянство, а также игравшее важную роль в русской политической жизни духовное сословие, опять же – «верхняя часть» его, рекрутировавшаяся из аристократических семей. Определенная роль отводилась народу (впрочем, здесь надо бы взять это понятие в кавычки – «народ»). Зависимые от того или иного лица крестьяне и несостоятельные горожане сходились по указанию своих «патронов» к помещению, где, собственно, происходил собор, и «поддерживали своего криками».
Первое, что можно заметить: земские соборы явились именно в период становления русского абсолютизма. Казалось бы, странно. Но нет, не странно. Например, такая форма представительства, как «всенародный курултай» – «общий съезд» нойонов и нукеров для избрания великого хана, также возникает именно в период укрепления, становления ханской власти. И о земских соборах, и о курултаях сохранились сведения самые скупые. Но и земский собор, и курултай, несомненно, имеют то общее, что обе эти формы феодального представительства характерны для обществ, где личность как таковая, само понятие личности, крайне редко играет значительную роль; в подобном обществе важны не личность, и даже не семья, а род, клан. И правитель, уже претендующий на абсолютную, единодержавную власть, принужден идти на компромисс даже и не с аристократическим сословием, а именно с этими самыми «родами-кланами». Формой подобного компромисса и являлись земские соборы и курултаи, здесь создавалась иллюзия выборности, здесь проще было «сговариваться», натравливать один род на другой и т.
1 2 3 4 5 6
Интересно также, что «выступления народных масс» начинаются не на территориях с интенсивным использованием труда крепостных крестьян, но как раз там, где население более свободно и более способно к военным действиям, – на казацком Дону, например. Пугачев и вовсе свободный землевладелец и бывший (сейчас это назвали бы «демобилизованный»), один из отпущенных по указу Петра III, солдат…
Но что же советские историки? Казалось бы, здесь, в оценке «народных движений», они совершенно расходятся с Романовской концепцией. Она-то расценивает народные движения как проявления жестокости и «беспорядка»… Советская же историческая наука, оказывается, также видит в этих «выступлениях» жестокость (но уже «справедливую», и даже порою и «недостаточную»), «жестокость к угнетателям»; «беспорядок» же видится уже не в попытке «нарушить» ход государственной «машины», но, напротив, в недостаточно резком «нарушении»… Вот она, Романовская концепция, парадоксальным образом сближающая противоположности! Но в таком случае, говорить о каких бы то ни было серьезных попытках анализа «народных выступлений и движений» пока еще рано. Ясно только, что в рамках Романовской концепции, «лицевой» или «изнаночной», осуществить подобные попытки едва ли возможно…
А между тем, а между тем… На русский трон уже несколько претендентов. Карл-Филипп шведский, Владислав польский, Мария Мнишек и ее маленький сын (сын одного из ее «самозванцев»). И за каждым из претендентов стоит возможная (или уже и реальная) военная поддержка.
Едва ли могли быть направлены в пользу Романовых и выступления Прокопия Ляпунова и Дмитрия Пожарского. Обходя относительным молчанием фигуру Ляпунова, не вполне пригодную для роли «предводителя народной борьбы» (первоначальная поддержка им Дмитрия, затем Сигизмунда, конфликт с Заруцким), Романовская концепция пластично выдвигает мифологизированные фигуры посадника Минина и князя Пожарского. В этом качестве предводителей и вдохновителей «народного ополчения» они благополучно пригодились и в истории СССР. Естественно, что дальнейшая судьба того же Пожарского, постигшая его опала уже не рассматриваются.
На первый взгляд (в рамках все той же Романовской концепции), избрание при всех этих условиях «на царство» юного Михаила Романова выглядит истинным чудом, ниспосланным этой семье свыше в награду за добропорядочность и благочестие. Это, что называется, «лицевая» сторона «мифа об избрании Романовых на царство»; при попытке же «вывернуть наизнанку» этот миф первые Романовы преображаются из почти святых «тишайших» благочестивцев опять-таки в «тихих консерваторов». Но возможно ли понять, что же произошло в действительности?
«Иностранец» Андрей Иванович и был ли уговор…
Романовы фиксируются в русской письменной традиции сравнительно поздно – XIV век. Род они не княжеский, а боярский. Первый письменно зафиксированный Романов («родоначальник») – Андрей Иванович Кобыла. Далее являются Романовы-Кошкины и, наконец, Захаровы, или чаще Захарьины. В сущности, Романовы прозываются «Романовыми» по Роману Захарьину-Кошкину, отцу известной Анастасии, то есть это прозвание опять же сближает их в известной степени с династией Рюриковичей.
Казалось бы, Романовы – совершенно русский род, однако вдруг выясняется, что это не предмет их гордости. Мало того, что Романовская концепция подчеркивает связь Романовых (через пресловутую Анастасию) с династией Рюриковичей и подчеркивает иноземное (норманнская версия) происхождение этой династии, выясняется, что и «наш» Андрей Иванович – вовсе даже и «не наш», не Кобыла, другой зверь, куда дороже. Корни его выводились аж из Пруссии, от мифического вождя Видвунга. Подобная версия происхождения Андрея Ивановича попросту не лезла ни в какие ворота. В период малейшего либерализма историки начинали обставлять это знатное происхождение Андрея Ивановича всевозможными мягкими оговорками, вроде «считался», или «будто бы», или «вероятно». Советские историки отнеслись к «иностранному происхождению» Андрея Ивановича с некоторым вялым пренебрежением по типу: «а не все ли равно?». Совсем иначе обстоит дело с «норманнской версией». Здесь Рыбаков самолично закопает «обратно в раскопки» всякий скандинавский клинок, обнаруженный в окрестностях Старой Ладоги… И опять же – понятно: все-таки Рюриковичи – это начало русской государственности как таковой; и с точки зрения «примата национальности» (а именно на нем основывалась советская историческая наука) русская государственность не должна основываться нерусскими, «иноземцами», ибо тогда выходит, что она не государственность, а «иго»… Интересно, что российский либерализм наносил удар по норманнской версии «с другой стороны». Вспомним лермонтовского Вадима Новгородского. Что он? Республиканец, восстающий против пришествия тиранов. Республиканский русский Север, боярские республики Новгород и Псков влекли к себе воображение поэтов как некий запретный плод. И кем бы ни были Рюриковичи, но выходит так, что они (с Александра Невского особенно интенсивно) забили, задушили Русский север, их действия превратили цветущий регион в захиревшую провинцию Московского царства, а затем и Всероссийской империи… Но увы, со своей-то «точки зрения», они действовали «правильно»: они расширяли свои владения…
Однако же зачем все это понадобилось? Интерес к личности Анастасии, отстаивание норманнской версии, «иноземное» происхождение Андрея Ивановича? Нетрудно заметить здесь очень спелые зерна конфликта с «национальной доктриной». Значит, в самом «начале» Романовской концепции уже таилась трагическая конфликтность. И конфликт, как нарыв, прорвался в конце концов и ударил по Романовым, когда последнюю императрицу звали «немкой», «немецкой шпионкой»; и не помогали ни православное крещение и имя Александры Федоровны, ни дворцовые маскарады с кокошниками, ни тот факт трагикомический, что и все остальные цари и царицы на российском престоле уже давно были немецкой крови. Нет, нет и нет! Война с Германией требовала разрастания, расширения именно «национальной доктрины»; и этот самый «примат национальности» развернулся и ударил по Александре Федоровне, как топор гильотины по шее Марии-Антуанетты…
Но, Боже, зачем Романовская концепция сама себе подставила эту «ножку»?!
Пожалуй, именно презираемая многими знатность происхождения подпадает под некую категорию наивысшей справедливости. Вас могут полагать красивым или некрасивым, умным или неумным – в конце концов, это всего лишь вопрос вкуса. Вас могут пожаловать за ваши заслуги всевозможными титулами и званиями. Но знатным происхождением вас не могут пожаловать, наградить; нет, не могут; или оно у вас есть, или его нет. Впрочем, существует и третий вариант: если у вас нет знатного происхождения, надо придумать его! Но и придумывать можно по-разному, можно – грубо, а можно – в достаточной степени пластично, как творцы Романовской концепции (что, однако же, в итоге не только не спасло, но даже и погубило Романовых).
Даже опустив на подданных своих самый «железный» занавес, правитель все равно не остается в блаженном одиночестве; у него есть «собратья» в мире, другие правители, всем им кукиш не покажешь, и рядом с ними нельзя быть менее родовитыми. А ведь «худородные» бояре Романовы – самая молодая, беспрецедентно молодая европейская династия. И ведь еще ходили по русской земле подпавшие под власть Романовых все те же Рюриковичи и Гедиминовичи, могущие поравняться со знатнейшими родами Европы… Но посмотрите, как пластично лепят знатность Романовых творцы Романовской концепции. Отсчет начинается от Рюриковичей на русских княжеских «столах». Норманнское их происхождение на самом деле не заключает в себе ничего удивительного и унизительного. Слава Богу, норманны наосновывали этих княжеских родов по всей Европе – до Сицилии включительно. И, значит, самые сливки знати европейской Рюриковичам – родня. И наследуют Рюриковичам, устроителям – от Александра Невского – державы, кровно связанные с ними Романовы, мягко олицетворяя при этом женственное, смягчающее жестокость власти начало (Анастасия!). Но и сами Романовы, оказывается, скромны, женственно благочестивы (особенно миф о первых Романовых проникнут этим женственным началом; тихие, благочестивые, простодушные Михаил Федорович и Алексей Михайлович – благостные); но при этом их род уходит в некую мифологическую, баснословную древность корнями; и опять же древность эта – древность принципиально «нерусская», то есть опять-таки приобщающая Романовых к знати «всемирной». И оно все хорошо и пластично, да вот не ладит этот «аристократический интернационализм» с «национальной доктриной»… А, впрочем, ведь и мы, еще помнящие Овода и вульгаризированную в стиле французского шовинизма Жанну Д’Арк, еще помнящие формулировку прежних учебников: «борьба за национальную независимость», – разве мы готовы оценить и попытаться понять этот самый «аристократический интернационализм» и эту вот справедливость, воплощенную в том, что если нет у тебя знатного происхождения, то его и нет… Готовы ли мы?.. Зададимся хотя бы вопросом, попытаемся что-то понять заново, не так, как понимали прежде…
Но – дальше, дальше… Известно, что решение об избрании на царство Михаила Федоровича Романова, юноши едва семнадцатилетнего, принято было в январе 1613 года Земским собором. По поводу этого избрания Алексей Константинович Толстой заметил в своей трагически шутейной поэме «История государства Российского»: «Но был ли уговор…» – и тотчас прибавил, что история об этом «молчит до этих пор». В этих двух стихотворных строках, брошенных как бы вскользь, сказанных будто небрежно, но сказанных замечательным поэтом и мыслителем, таится глубокий смысл, и вопросы возможно задать очень серьезные. И, вероятно, чтобы получить на эти вопросы ответы, надо для начала хотя бы понять, как трактует эти вопросы все та же Романовская концепция. Кстати, а почему свое четверостишие, посвященное избранию Романова, А. К. Толстой начинает словами: «Свершилося то летом»? А потому что решение было принято зимой, а в Москву Михаил прибыл летом. Ему и его будущему сыну суждено было сделаться героями мифа о первых Романовых, благочестивых отцах собственного семейства и государства, личности их должны были контрастировать с этими мятежными личностями «прямых реформаторов» – Грозного, Годунова, Дмитрия I, и с самим «непорядком» смутного времени…
А что за «уговор»? То есть действительно ли было избрание или же «уговор», удавшаяся интрига, сговор, предварительный договор… Стало быть, А. К. Толстой сомневается в добросовестности Земского собора как органа, назначенного избирать…
Но, вероятно, прежде всего следует поставить вопрос: а что такое земские соборы? Чрезвычайно малое число сведений, сохранившихся о них, противоречивость порою этих сведений вызывают к жизни самые парадоксальные картины. В определенном смысле это коренится в естественном желании приоритета. Тогда закономерно рождается утверждение, что все институции и формы правления, заимствованные достаточно поздно и, что называется, «в готовом виде», были на самом-то деле гораздо раньше и «задолго до». Вот, например, занятные фрагменты из статьи В. Махнача с симптоматичным названием «Западники», помещенной в журнале «Век XX и мир»: «…лучшие люди судили вместе с любым судьей (зачаточная форма суда присяжных)… выборные наподобие англосаксонских шерифов лица отвечали за полицейский порядок…» И, наконец, земские соборы названы однозначно: «парламент Русского государства»… Все это очень напоминает попытки израильских историков вывести всю мировую культуру, философию, литературу «из себя». При этом, конечно, выходит, что жанры, например, романа или любовной лирики, вовсе не заимствованы естественным образом израильской литературой из литературы европейской, а просто были «задолго до»… Попробуем, однако, «вывернуть текст»; ну, хотя бы так: «англосаксонские шерифы – подобие старорусских «выборных», или: «английский парламент во многом восходит к русским земским соборам»… Что-то туго поворачивается. Такое чувство, будто все эти «шерифы», «парламенты», романы и лирические стихи просто-напросто – ну никак! – не могут узнать себя в архаических древнееврейских текстах и земских соборах… Однако это самое желание приоритета, оно только на вид комическое, последствия из него могут проистекать самые трагические…
На сегодняшний день ничего рациональнее демократической формы правления пока еще не создалось. Поэтому, конечно, престижно видеть в загадочных земских соборах именно некие демократические учреждения (или, по крайней мере, прототипы таковых). Дадим слово Р. Г. Скрынникову, автору популярных книг по истории России:
«В назначенный день, 21 февраля, избирательный собор возобновил работу. В столице собралось множество выборных представителей земли: дворян, духовных лиц, посадских людей и даже государственных крестьян. Большой Кремлевский дворец был переполнен…» Такой замечательный текст невольно хочется продолжить как-нибудь так: «На трибуну зала заседаний вышел Андрей Дмитриевич Сахаров и все дружно захлопали, едва выборный депутат начал свою речь…»
Но зачем же оно собралось все-таки 21 февраля, это чудесное супердемократическое собрание? Что оно сейчас вот сотворит? Провозгласит республику «задолго до»? Отменит крепостное право? Не-а! Оно сейчас будет выбирать самодержца, полновластного правителя страны…
Но что же все-таки такое земские соборы? Прежде чем попытаться понять, как были избраны Романовы, стоит попытаться понять, что за учреждения – земские соборы.
По сохранившимся сведениям, земские соборы созывались с середины XVI до конца XVII века. То есть от Ивана IV (Грозного) до Петра I, который их и отменил. Порядок созыва земских соборов, вероятно, почти невозможно себе представить, опять же, вследствие скудости сведений. Во всяком случае, они не созывались регулярно, не было установлено определенных сроков для созыва земских соборов. Соборы созывались по инициативе царя или (в период «смутного времени») по инициативе аристократической верхушки (боярства). Судя по всему, на соборах бывали представлены: боярство и дворянство, а также игравшее важную роль в русской политической жизни духовное сословие, опять же – «верхняя часть» его, рекрутировавшаяся из аристократических семей. Определенная роль отводилась народу (впрочем, здесь надо бы взять это понятие в кавычки – «народ»). Зависимые от того или иного лица крестьяне и несостоятельные горожане сходились по указанию своих «патронов» к помещению, где, собственно, происходил собор, и «поддерживали своего криками».
Первое, что можно заметить: земские соборы явились именно в период становления русского абсолютизма. Казалось бы, странно. Но нет, не странно. Например, такая форма представительства, как «всенародный курултай» – «общий съезд» нойонов и нукеров для избрания великого хана, также возникает именно в период укрепления, становления ханской власти. И о земских соборах, и о курултаях сохранились сведения самые скупые. Но и земский собор, и курултай, несомненно, имеют то общее, что обе эти формы феодального представительства характерны для обществ, где личность как таковая, само понятие личности, крайне редко играет значительную роль; в подобном обществе важны не личность, и даже не семья, а род, клан. И правитель, уже претендующий на абсолютную, единодержавную власть, принужден идти на компромисс даже и не с аристократическим сословием, а именно с этими самыми «родами-кланами». Формой подобного компромисса и являлись земские соборы и курултаи, здесь создавалась иллюзия выборности, здесь проще было «сговариваться», натравливать один род на другой и т.
1 2 3 4 5 6