Теща же, как я из последнего письма Настенькиного понял, должна была к ней приехать.
Но довольно! Верю я в жену мою и в любовь ее! Хоть бы скорее война кончилась. Буду тогда в отпуск проситься.
26. Из дневника Жака Шасса
Калуга, ноябрь — декабрь
…Так вот она какова, русская зима, которой мы так боялись. Второй день метет снег, так что города совсем не видно. Ужасно думать, что с моими товарищами там, на западе. Сюда пригоняют все новые партии пленных. Они выглядят так и говорят такое, что волосы дыбом встают. Многие ли уйдут живыми из этой роковой страны?
Как все это случилось? Ведь немало было прозорливых людей, предостерегавших императора против этой войны. К стыду своему, я не был прозорлив. Император не хотел ничего слышать. Или, как мне Коленкур рассказывал, слушал, но делал по-своему. Императору никто не смел противоречить. Но когда его не стало, почему же эти прозорливые люди не подняли свой громкий голос против безумного замысла? Нет, они поднимали голос! Но их опять не слушали, как будто он продолжал повелевать из своего гроба. Значит, это была не воля императора, а что-то несравненно более сильное, непреодолимое?
…Говорим с Истоминым о том, кто виноват. За полгода погибло и еще погибнет, может быть, больше миллиона людей. Бессчетное количество детей сироты, тысячи женщин — вдовы. Кто виноват? Nicolas упорно добивается ответа: неужто это только поступь истории, безличная, непреодолимая, фатальная? Со всем пылом юности восстает он против этого. «Миллион людей погибли, многие притом в страшных мучениях, а виновата, видите ли, госпожа Клио? И уж с нее-то не взыщешь! Хороша философия!»
Затем он начинает искать лично виноватых особ, а я предлагаю ему кандидатуры. Естественно, первым в списке обвиняемых стоит имя императора. Nicolas называет его и вопросительно, с некоторой опаской, смотрит на меня. Я говорю:
— Но как может он отвечать за то, что произошло после его смерти?
— Однако он подготовил войну и стремился к ней!
— Даже если допустить это, намерение — еще не преступление.
— Он дал событиям такое направление, которое уже нельзя изменить.
— Но, Nicolas, какую же роль вы тогда отводите живым людям, которые прямо участвовали в событиях? Роль простых пешек? Покойный император все, а реально действующие люди — ничто? Это противоречит вашему суждению: люди определяют события и должны отвечать за них.
Дискуссия продолжается, но вина императора остается под сомнением. Он надолго задумывается, потом себе и мне задает вопрос: «Принц Евгений?» Я молча пожимаю плечами. Он жадно спрашивает:
— Что вы хотите этим сказать?
— Принц Евгений стал главнокомандующим, потому что это всех устраивало. К тому же он был, как в императорском Риме, усыновлен цезарем. Обычаям тех времен у нас стремятся следовать. Как полководец, маршал Даву был бы больше на месте, но этого никогда не допустили бы Бертье, Мюрат и другие.
— Что из этого? Во власти принца было отказаться, если он был не согласен с войной.
— Возможно. Но можете ли вы всерьез думать, что тогда события пошли бы иначе?
Мы доходим до царя Александра. Чтобы задать такой вопрос, в России нужна немалая смелость. Но Nicolas хочет беспристрастного разбирательства. Я молчу, рассуждает он один. Видно, как близко его сердцу то, что он говорит.
— Что бы вы, Жак, ни толковали об обоюдной подготовке к войне, о судьбах Польши и обо всем прочем, остается главное: Россия подверглась нападению. Во всемирной истории таких примеров хоть отбавляй: нападающая сторона всегда утверждает, что жертва себя плохо вела, поэтому на нее пришлось наброситься. И государь выполнил свой долг. Он дал народу и армии достойных вождей, он отказался от позорного мира. Теперь Россия спасена, и в этом его немалая заслуга. Одно я мог бы поставить ему в вину: скорее не то, что он сделал, а то, чего он не сделал. Десять лет назад он мог без труда дать народу нашему свободу, России — представительное правление. Всеобщее одобрение встретил бы этот шаг юного государя.
Беседа наша завершилась неожиданно. Говорили мы громко, Nicolas живо жестикулировал. Наша французская речь привлекала внимание прохожих, но мы этого не замечали. Опомнились мы в окружении нескольких солдат-инвалидов под командой бравого служаки. Истомин громко расхохотался, потом рассердился. Произошел громкий разговор, из которого я не понял ни слова, хоть о смысле нетрудно было догадаться. Нас все же повели в кордегардию и отпустили лишь после того, как явился туда поднятый с постели офицер. К тому же он оказался знакомым Истомина. Все кончилось хорошей выпивкой на квартире этого офицера. Нашлись даже две бутылки шампанского. Как сказал со смехом офицер, шампанское из обоза неаполитанского короля. Кажется, первый раз я угостился за счет Мюрата.
…Истомин уехал в армию. Еще одно грустное расставание, а их и так слишком много в моей жизни.
Он тяжко переживал в последние дни отсутствие сообщений от его юной жены. Я успокаивал его как мог. Огромные просторы страны и военное разорение делают почту ненадежной. Но боюсь, дело не только в почте. Милый Nicolas считает себя трезвым и хладнокровным человеком, но на самом деле он натура пылкая и увлекающаяся. Из всего, что он мне рассказал, я сделал для себя вывод: он плохо знает свою подругу, с которой его соединили столь романтические обстоятельства и каприз великой княгини. Дай бог, чтобы я ошибся.
27. Ольга Истомина — брату
Николенька, француз твой третьего дня приехал. Но он в жестокой лихорадке. Федор едва его довез. Лошадь у них пала, как с Владимирки свернули. Там он мужика нанял с санями. Больного поместили мы с маменькой в твоей комнате, она до сих пор пустая стояла… Дали ему питье прохладительное, компрессы на голову. Хотели во Владимир за доктором послать, да ехать нельзя: такая метель поднялась, что с саней лошадь не видно. Может, бог даст, и обойдется: сегодня утром в себя пришел. Слабый, как ребенок. Долго понять не мог, где он. Когда понял, благодарить стал и прослезился. Мы с маменькой тоже всплакнули — сразу обо всех и обо всем…
А еще пересылаю тебе Настенькино письмо, что неделю назад пришло. Как она по-французски изящно пишет! Всей душой надеюсь я, что неосновательна тревога твоя. Лишь бы ты ее скорее увидеть мог! Написала ей, очень просила тебе чаще писать и душевнее. Хотела посоветовать ей по-русски писать да постеснялась с такими советами ломиться. Чувство-то на чужом языке плохо выражается, вот я и подумала… Конечно, не то главное, на каком языке…
28. Николай Истомин — сестре
Третьего дня разыскал меня Корсаков и заставил плясать: письмо от тебя! А сегодня приносит еще одно! Вот спасибо, сестра. По сообщению твоему вижу я, что не ошибся в Шассе. Уверен: попади я в беду, он бы для меня то же сделал, а может быть, и больше. Федор же, хоть у нас считается за человека низшего рода, а очень многим высшим пример подать мог бы.
Вот о вопросе твоем: чьей волей они шли. Я так полагаю, что злой волей начальников, всех этих королей, вице-королей, маршалов. Эти себе чести, славы и власти искали, а людей как баранов гнали. Надо бы с них спросить, да боюсь, что не спросят. Конечно, люди не бараны, могли бы возмутиться и не пойти. В этом их вина, поэтому они гибнут по заслугам.
Есть во Франции люди, против нынешней власти восстающие. Партизаны наши перехватили почту парижскую. В ней содержатся сообщения о мятеже, имевшем место в Париже. Власти сих смелых людей схватили и расстреляли. Я наткнулся среди расстрелянных на имя некоего Marc Chasse, штатского лица. Не брат ли это Жака, о коем он мне однажды говорил? Я почти уверен, что так. Попытайся сказать ему об этом осторожно.
Горько слышать мне о новой ссылке Сперанского. Генералов хороших, как ныне выясняется, у нас немало, а вот где мужи государственные? Если после войны дела будут вершить те же люди, которых знал я последние два года в Петербурге, то одно могу сказать: горе России! Сперанский — один из немногих, способных повернуть нас на спасительный путь. Теперь он в Перми. А мог бы оказаться так далеко, откуда и возврата нет.
Может быть, невольно пишу я обо всем этом, чтобы не касаться личных своих дел. Но не хочу от тебя, сестра, скрывать тревоги своей, если не горя. Знаю я почти наверное, что Настенька меня не любит. Ты скажешь, что я ошибаюсь, спешу со страшным заключением своим. Я рад бы ошибиться. Но нет! Несчастье мое слишком очевидно. Суди сама. Два месяца не было мне от нее писем. Как ни трудна доставка почты в армию, а у нее такие возможности были: ведь она при особе великой княгини и принца. Наконец, в тяжкие дни сражений на Березине получаю я письмо. Радость мою представить невозможно. Что же она мне пишет?! Гладким (слишком гладким, это ты верно заметила!) французским языком дает отчет о переезде двора из Ярославля в Тверь и о смерти несчастного принца, заразившегося от больных при посещении гошпиталя.
Я о смерти принца душевно сожалею, и супруге его, едва успевшей стать матерью, искренне сочувствую. Тем более, они были виновниками счастья моего.
Но кроме этого отчета, в письме-то ничего нет! Я не поверил своим глазам, я стал дрожащими руками шарить в конверте… Ничего, кроме нескольких прохладно ласковых слов в начале и поцелуя в конце.
Со слезами ярости и обиды сжег я письмо на костре, у которого мы отогревались в жестокую стужу.
Я ломаю себе голову, что случилось, чем я виноват. Самые невероятные вещи приходят мне в голову. Каково бы ни было влияние ее матери, не мыслю я, чтобы она могла отвратить от меня мою чудесную Настеньку. Представь же себе и мое бессилие.
29. Ольга Истомина — брату
(до получения предыдущего письма)
Страшно мне подумать, милый братец, как вы там, защитники наши, на морозе да в походе. Но верю я: бог не допустит, чтобы с тобой беда случилась.
Что тебе о наших новостях рассказать? Живут у нас теперь еще два французских офицера. Маменька настояла их взять: за мое доброе имя опасается, потому как M-r Шасс у нас совсем вроде члена семьи стал. Если же, говорит, их трое, то ничего.
Он, кажется мне, заметно изменился за последнее время. Болезнь его совсем прошла. Я чувствую, что он и тяготится своим положением, и как-то рад ему. Некоторые слова его меня смущают и тревожат. Сколько он пережил и сколько знает! А я — просто уездная барышня, которая дальше Москвы нигде и не была. О нынешней войне стараюсь я с ним не говорить, вижу, что ему тяжело. Да ведь это и понятно: сколько у него друзей, товарищей близких погибло. Родной брат в Париже погиб. И за отечество свое душой он болеет.
Не проходит дня, чтобы мы с ним о тебе не говорили. Он тебя очень любит. Скажет что-нибудь хорошее, а я и рада еще рассказывать, да так, что слова его подтверждаются. Сулит он тебе большое будущее. Говорит, такие люди, как ты, должны Россию преобразовать и подлинно европейской страной сделать. А мне и радостно, и страшно. Особенно, как о судьбе Сперанского подумаю.
Иногда говорит он так, что и понять мне трудно. Если замечает, тотчас останавливается и другими словами то же самое толкует. Да так делает, чтоб меня не задеть, не обидеть.
По-русски стал учиться, смешно слова выговаривает. Условились мы, что каждый день я один час с ним заниматься буду. Людям дворовым он нравится, а Федор положительно в него влюблен. Всем рассказывает, как во время их поездки Шасс за него перед казаками заступился, хоть сам жизнью рисковал.
Иногда о сыне вспоминает, но долго о нем говорить не любит. Лишь бы, говорит, Леблан был жив: он мальчика не оставит и правильно воспитает.
Такой он сильный, умный, знающий, а мне все же порой так его жаль…
30. Жак Шасс — Николаю Истомину
Ваша сестра сказала мне, что есть возможность послать письмо. Я с большой охотой это делаю.
Дорогой Nicolas, вам, сестре вашей и матушке обязан я жизнью. Лишь неусыпные заботы сестры вашей, расточаемые к тому же врагу ее отечества, вырвали меня из когтей смерти, а затем поставили на ноги.
Несомненно, сообщение из Парижа, о котором вы говорите, касается моего несчастного брата. Я ожидал чего-то подобного, но это не делает удар легче. Он был непримирим и нетерпелив — качества, которые в этом мире жестоко наказываются. Вся его жизнь в последние годы была, собственно, подготовкой к этому концу.
Я с любопытством знакомлюсь с русской жизнью. Гидом служит мне ваша сестра. Я искренне рад за вас и завидую: моя единственная младшая сестра умерла ребенком. Весь облик м-ль Ольги исполнен очарования, которому трудно противостоять. Познания ее далеко превосходят те, что мы видим у французских девиц ее положения и возраста.
Война в России закончена, победа венчает ваше оружие. Вероятно, это письмо застанет вас за границей. Может быть, вам представится случай переслать мое письмо к старшему другу, о котором я говорил. Он связан также с моим сыном. Они, конечно, думают, что я погиб в России. Ради всего святого, берегите себя. Вы так нужны вашей семье. Я уверен, что вы нужны и вашему отечеству.
Я боюсь думать, чем кончится эта война для Франции, но для России она может означать обновление, подъем гражданственности, веяние свободы. Это прекрасное время для ваших либеральных стремлений.
Не знаю, где и когда нам суждено увидеться, но я этого очень хочу и буду ждать. Я смертельно боюсь обидеть вас, но все же должен сказать следующее. Я не хотел бы злоупотреблять гостеприимством вашей семьи. Если я почувствую, что я им в тягость, я с благодарностью покину ваш дом. Во Франции у меня есть некоторые средства, и я попытаюсь тем или иным путем затребовать их.
Я очень надеюсь, что ваша жена здорова и вы любимы, как того заслуживаете. Передайте ей мой поклон.
31. Жак Шасс — Леблану
Дорогой учитель! Я нахожусь в нескольких десятках лье к востоку от Москвы. Я в плену. Снисходительные и благородные люди сделали так, что из пленника я стал гостем. Я здоров и жизни моей ничто не угрожает. Скажите об этом моему сыну.
От русских мне стало известно о судьбе брата. Это еще более укрепляет меня в моем решении.
Я выхожу из игры. Если мне суждено вернуться во Францию, ничто больше не заставит меня жертвовать частной и мирной жизнью ради чьего угодно тщеславия. С меня довольно крови и сражений. Я хочу простого человеческого счастья и покоя. Может быть, я это уже нашел здесь, в России.
P. S. В жизнеописании Агриколы у Тацита есть место, которое в вольном пересказе звучит так: «В это страшное время люди молчали. Они утратили бы и память, если бы забывать было в их власти». Нечто подобное чувствую я теперь. Я молчу. И я охотно многое забыл бы, но, к несчастью, нам это не дано.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Но довольно! Верю я в жену мою и в любовь ее! Хоть бы скорее война кончилась. Буду тогда в отпуск проситься.
26. Из дневника Жака Шасса
Калуга, ноябрь — декабрь
…Так вот она какова, русская зима, которой мы так боялись. Второй день метет снег, так что города совсем не видно. Ужасно думать, что с моими товарищами там, на западе. Сюда пригоняют все новые партии пленных. Они выглядят так и говорят такое, что волосы дыбом встают. Многие ли уйдут живыми из этой роковой страны?
Как все это случилось? Ведь немало было прозорливых людей, предостерегавших императора против этой войны. К стыду своему, я не был прозорлив. Император не хотел ничего слышать. Или, как мне Коленкур рассказывал, слушал, но делал по-своему. Императору никто не смел противоречить. Но когда его не стало, почему же эти прозорливые люди не подняли свой громкий голос против безумного замысла? Нет, они поднимали голос! Но их опять не слушали, как будто он продолжал повелевать из своего гроба. Значит, это была не воля императора, а что-то несравненно более сильное, непреодолимое?
…Говорим с Истоминым о том, кто виноват. За полгода погибло и еще погибнет, может быть, больше миллиона людей. Бессчетное количество детей сироты, тысячи женщин — вдовы. Кто виноват? Nicolas упорно добивается ответа: неужто это только поступь истории, безличная, непреодолимая, фатальная? Со всем пылом юности восстает он против этого. «Миллион людей погибли, многие притом в страшных мучениях, а виновата, видите ли, госпожа Клио? И уж с нее-то не взыщешь! Хороша философия!»
Затем он начинает искать лично виноватых особ, а я предлагаю ему кандидатуры. Естественно, первым в списке обвиняемых стоит имя императора. Nicolas называет его и вопросительно, с некоторой опаской, смотрит на меня. Я говорю:
— Но как может он отвечать за то, что произошло после его смерти?
— Однако он подготовил войну и стремился к ней!
— Даже если допустить это, намерение — еще не преступление.
— Он дал событиям такое направление, которое уже нельзя изменить.
— Но, Nicolas, какую же роль вы тогда отводите живым людям, которые прямо участвовали в событиях? Роль простых пешек? Покойный император все, а реально действующие люди — ничто? Это противоречит вашему суждению: люди определяют события и должны отвечать за них.
Дискуссия продолжается, но вина императора остается под сомнением. Он надолго задумывается, потом себе и мне задает вопрос: «Принц Евгений?» Я молча пожимаю плечами. Он жадно спрашивает:
— Что вы хотите этим сказать?
— Принц Евгений стал главнокомандующим, потому что это всех устраивало. К тому же он был, как в императорском Риме, усыновлен цезарем. Обычаям тех времен у нас стремятся следовать. Как полководец, маршал Даву был бы больше на месте, но этого никогда не допустили бы Бертье, Мюрат и другие.
— Что из этого? Во власти принца было отказаться, если он был не согласен с войной.
— Возможно. Но можете ли вы всерьез думать, что тогда события пошли бы иначе?
Мы доходим до царя Александра. Чтобы задать такой вопрос, в России нужна немалая смелость. Но Nicolas хочет беспристрастного разбирательства. Я молчу, рассуждает он один. Видно, как близко его сердцу то, что он говорит.
— Что бы вы, Жак, ни толковали об обоюдной подготовке к войне, о судьбах Польши и обо всем прочем, остается главное: Россия подверглась нападению. Во всемирной истории таких примеров хоть отбавляй: нападающая сторона всегда утверждает, что жертва себя плохо вела, поэтому на нее пришлось наброситься. И государь выполнил свой долг. Он дал народу и армии достойных вождей, он отказался от позорного мира. Теперь Россия спасена, и в этом его немалая заслуга. Одно я мог бы поставить ему в вину: скорее не то, что он сделал, а то, чего он не сделал. Десять лет назад он мог без труда дать народу нашему свободу, России — представительное правление. Всеобщее одобрение встретил бы этот шаг юного государя.
Беседа наша завершилась неожиданно. Говорили мы громко, Nicolas живо жестикулировал. Наша французская речь привлекала внимание прохожих, но мы этого не замечали. Опомнились мы в окружении нескольких солдат-инвалидов под командой бравого служаки. Истомин громко расхохотался, потом рассердился. Произошел громкий разговор, из которого я не понял ни слова, хоть о смысле нетрудно было догадаться. Нас все же повели в кордегардию и отпустили лишь после того, как явился туда поднятый с постели офицер. К тому же он оказался знакомым Истомина. Все кончилось хорошей выпивкой на квартире этого офицера. Нашлись даже две бутылки шампанского. Как сказал со смехом офицер, шампанское из обоза неаполитанского короля. Кажется, первый раз я угостился за счет Мюрата.
…Истомин уехал в армию. Еще одно грустное расставание, а их и так слишком много в моей жизни.
Он тяжко переживал в последние дни отсутствие сообщений от его юной жены. Я успокаивал его как мог. Огромные просторы страны и военное разорение делают почту ненадежной. Но боюсь, дело не только в почте. Милый Nicolas считает себя трезвым и хладнокровным человеком, но на самом деле он натура пылкая и увлекающаяся. Из всего, что он мне рассказал, я сделал для себя вывод: он плохо знает свою подругу, с которой его соединили столь романтические обстоятельства и каприз великой княгини. Дай бог, чтобы я ошибся.
27. Ольга Истомина — брату
Николенька, француз твой третьего дня приехал. Но он в жестокой лихорадке. Федор едва его довез. Лошадь у них пала, как с Владимирки свернули. Там он мужика нанял с санями. Больного поместили мы с маменькой в твоей комнате, она до сих пор пустая стояла… Дали ему питье прохладительное, компрессы на голову. Хотели во Владимир за доктором послать, да ехать нельзя: такая метель поднялась, что с саней лошадь не видно. Может, бог даст, и обойдется: сегодня утром в себя пришел. Слабый, как ребенок. Долго понять не мог, где он. Когда понял, благодарить стал и прослезился. Мы с маменькой тоже всплакнули — сразу обо всех и обо всем…
А еще пересылаю тебе Настенькино письмо, что неделю назад пришло. Как она по-французски изящно пишет! Всей душой надеюсь я, что неосновательна тревога твоя. Лишь бы ты ее скорее увидеть мог! Написала ей, очень просила тебе чаще писать и душевнее. Хотела посоветовать ей по-русски писать да постеснялась с такими советами ломиться. Чувство-то на чужом языке плохо выражается, вот я и подумала… Конечно, не то главное, на каком языке…
28. Николай Истомин — сестре
Третьего дня разыскал меня Корсаков и заставил плясать: письмо от тебя! А сегодня приносит еще одно! Вот спасибо, сестра. По сообщению твоему вижу я, что не ошибся в Шассе. Уверен: попади я в беду, он бы для меня то же сделал, а может быть, и больше. Федор же, хоть у нас считается за человека низшего рода, а очень многим высшим пример подать мог бы.
Вот о вопросе твоем: чьей волей они шли. Я так полагаю, что злой волей начальников, всех этих королей, вице-королей, маршалов. Эти себе чести, славы и власти искали, а людей как баранов гнали. Надо бы с них спросить, да боюсь, что не спросят. Конечно, люди не бараны, могли бы возмутиться и не пойти. В этом их вина, поэтому они гибнут по заслугам.
Есть во Франции люди, против нынешней власти восстающие. Партизаны наши перехватили почту парижскую. В ней содержатся сообщения о мятеже, имевшем место в Париже. Власти сих смелых людей схватили и расстреляли. Я наткнулся среди расстрелянных на имя некоего Marc Chasse, штатского лица. Не брат ли это Жака, о коем он мне однажды говорил? Я почти уверен, что так. Попытайся сказать ему об этом осторожно.
Горько слышать мне о новой ссылке Сперанского. Генералов хороших, как ныне выясняется, у нас немало, а вот где мужи государственные? Если после войны дела будут вершить те же люди, которых знал я последние два года в Петербурге, то одно могу сказать: горе России! Сперанский — один из немногих, способных повернуть нас на спасительный путь. Теперь он в Перми. А мог бы оказаться так далеко, откуда и возврата нет.
Может быть, невольно пишу я обо всем этом, чтобы не касаться личных своих дел. Но не хочу от тебя, сестра, скрывать тревоги своей, если не горя. Знаю я почти наверное, что Настенька меня не любит. Ты скажешь, что я ошибаюсь, спешу со страшным заключением своим. Я рад бы ошибиться. Но нет! Несчастье мое слишком очевидно. Суди сама. Два месяца не было мне от нее писем. Как ни трудна доставка почты в армию, а у нее такие возможности были: ведь она при особе великой княгини и принца. Наконец, в тяжкие дни сражений на Березине получаю я письмо. Радость мою представить невозможно. Что же она мне пишет?! Гладким (слишком гладким, это ты верно заметила!) французским языком дает отчет о переезде двора из Ярославля в Тверь и о смерти несчастного принца, заразившегося от больных при посещении гошпиталя.
Я о смерти принца душевно сожалею, и супруге его, едва успевшей стать матерью, искренне сочувствую. Тем более, они были виновниками счастья моего.
Но кроме этого отчета, в письме-то ничего нет! Я не поверил своим глазам, я стал дрожащими руками шарить в конверте… Ничего, кроме нескольких прохладно ласковых слов в начале и поцелуя в конце.
Со слезами ярости и обиды сжег я письмо на костре, у которого мы отогревались в жестокую стужу.
Я ломаю себе голову, что случилось, чем я виноват. Самые невероятные вещи приходят мне в голову. Каково бы ни было влияние ее матери, не мыслю я, чтобы она могла отвратить от меня мою чудесную Настеньку. Представь же себе и мое бессилие.
29. Ольга Истомина — брату
(до получения предыдущего письма)
Страшно мне подумать, милый братец, как вы там, защитники наши, на морозе да в походе. Но верю я: бог не допустит, чтобы с тобой беда случилась.
Что тебе о наших новостях рассказать? Живут у нас теперь еще два французских офицера. Маменька настояла их взять: за мое доброе имя опасается, потому как M-r Шасс у нас совсем вроде члена семьи стал. Если же, говорит, их трое, то ничего.
Он, кажется мне, заметно изменился за последнее время. Болезнь его совсем прошла. Я чувствую, что он и тяготится своим положением, и как-то рад ему. Некоторые слова его меня смущают и тревожат. Сколько он пережил и сколько знает! А я — просто уездная барышня, которая дальше Москвы нигде и не была. О нынешней войне стараюсь я с ним не говорить, вижу, что ему тяжело. Да ведь это и понятно: сколько у него друзей, товарищей близких погибло. Родной брат в Париже погиб. И за отечество свое душой он болеет.
Не проходит дня, чтобы мы с ним о тебе не говорили. Он тебя очень любит. Скажет что-нибудь хорошее, а я и рада еще рассказывать, да так, что слова его подтверждаются. Сулит он тебе большое будущее. Говорит, такие люди, как ты, должны Россию преобразовать и подлинно европейской страной сделать. А мне и радостно, и страшно. Особенно, как о судьбе Сперанского подумаю.
Иногда говорит он так, что и понять мне трудно. Если замечает, тотчас останавливается и другими словами то же самое толкует. Да так делает, чтоб меня не задеть, не обидеть.
По-русски стал учиться, смешно слова выговаривает. Условились мы, что каждый день я один час с ним заниматься буду. Людям дворовым он нравится, а Федор положительно в него влюблен. Всем рассказывает, как во время их поездки Шасс за него перед казаками заступился, хоть сам жизнью рисковал.
Иногда о сыне вспоминает, но долго о нем говорить не любит. Лишь бы, говорит, Леблан был жив: он мальчика не оставит и правильно воспитает.
Такой он сильный, умный, знающий, а мне все же порой так его жаль…
30. Жак Шасс — Николаю Истомину
Ваша сестра сказала мне, что есть возможность послать письмо. Я с большой охотой это делаю.
Дорогой Nicolas, вам, сестре вашей и матушке обязан я жизнью. Лишь неусыпные заботы сестры вашей, расточаемые к тому же врагу ее отечества, вырвали меня из когтей смерти, а затем поставили на ноги.
Несомненно, сообщение из Парижа, о котором вы говорите, касается моего несчастного брата. Я ожидал чего-то подобного, но это не делает удар легче. Он был непримирим и нетерпелив — качества, которые в этом мире жестоко наказываются. Вся его жизнь в последние годы была, собственно, подготовкой к этому концу.
Я с любопытством знакомлюсь с русской жизнью. Гидом служит мне ваша сестра. Я искренне рад за вас и завидую: моя единственная младшая сестра умерла ребенком. Весь облик м-ль Ольги исполнен очарования, которому трудно противостоять. Познания ее далеко превосходят те, что мы видим у французских девиц ее положения и возраста.
Война в России закончена, победа венчает ваше оружие. Вероятно, это письмо застанет вас за границей. Может быть, вам представится случай переслать мое письмо к старшему другу, о котором я говорил. Он связан также с моим сыном. Они, конечно, думают, что я погиб в России. Ради всего святого, берегите себя. Вы так нужны вашей семье. Я уверен, что вы нужны и вашему отечеству.
Я боюсь думать, чем кончится эта война для Франции, но для России она может означать обновление, подъем гражданственности, веяние свободы. Это прекрасное время для ваших либеральных стремлений.
Не знаю, где и когда нам суждено увидеться, но я этого очень хочу и буду ждать. Я смертельно боюсь обидеть вас, но все же должен сказать следующее. Я не хотел бы злоупотреблять гостеприимством вашей семьи. Если я почувствую, что я им в тягость, я с благодарностью покину ваш дом. Во Франции у меня есть некоторые средства, и я попытаюсь тем или иным путем затребовать их.
Я очень надеюсь, что ваша жена здорова и вы любимы, как того заслуживаете. Передайте ей мой поклон.
31. Жак Шасс — Леблану
Дорогой учитель! Я нахожусь в нескольких десятках лье к востоку от Москвы. Я в плену. Снисходительные и благородные люди сделали так, что из пленника я стал гостем. Я здоров и жизни моей ничто не угрожает. Скажите об этом моему сыну.
От русских мне стало известно о судьбе брата. Это еще более укрепляет меня в моем решении.
Я выхожу из игры. Если мне суждено вернуться во Францию, ничто больше не заставит меня жертвовать частной и мирной жизнью ради чьего угодно тщеславия. С меня довольно крови и сражений. Я хочу простого человеческого счастья и покоя. Может быть, я это уже нашел здесь, в России.
P. S. В жизнеописании Агриколы у Тацита есть место, которое в вольном пересказе звучит так: «В это страшное время люди молчали. Они утратили бы и память, если бы забывать было в их власти». Нечто подобное чувствую я теперь. Я молчу. И я охотно многое забыл бы, но, к несчастью, нам это не дано.
1 2 3 4 5 6 7 8 9