Хозяйка его очень богата. Сама Эстел также личность незаурядная. Если ей случается днем выйти из дома, она непременно надевает солнечные очки в ужасной пластмассовой оправе розового цвета. Посреди разговора вдруг переходит на немецкий или итальянский. Питает слабость к парковой скульптуре и старинным клеткам для птиц, в которых держит чучела птиц с красивым оперением. Мне рассказывали множество невероятных историй о ее жизни: она трижды была замужем и похоронила всех трех мужей; у нее был ребенок, который погиб в возрасте трех лет самым абсурдным образом: засунул пальчик в электрическую розетку.
Виктор обожает эту женщину, и хотя у меня нет к ней особых претензий, меня сбивает с толку то глубокое почтение, которое испытывает к ней Виктор. Может это объясняется тем, что она напоминает ему о его семье – людях обеспеченных, коренных бостонцах, от которых он постоянно открещивается. Виктор заявляет всем и каждому, что ему не нужен ни отец, ни его деньги. Что он ненавидит деньги. И ненавидит отца.
Эстел заняла видное положение в обществе благодаря своим замужествам: все три мужа были людьми богатыми. Она по-матерински балует Виктора: в ресторане кладет ему в кофе сахар, оплачивает его выпивку в баре. Между ними существует непонятная мне связь, но мне нетрудно представить Виктора ребенком с нежными щечками и толстыми ножками в складочках, ковыляющим по громадному дому Эстел. Представляю, как он стоит у розетки, с любопытством вытянув пальчик.
– Так говорит Сатана! – восклицает Виктор в тот момент, когда я появляюсь в дверях. На нем твидовый пиджак и джинсы, волосы зачесаны назад, в руке стакан вина. От выпитого алкоголя на щеках появились малиновые пятна, что придает его угловатому лицу какое-то демоническое и одновременно мучительно-трогательное выражение. Пораненная рука перевязана. Ладонь обмотана белым бинтом.
– Хилари, где ты была? – спрашивает Виктор. – Ты забыла, что сегодня – День ветеранов. Неужели ты решила, что я буду отмечать без тебя День памяти погибших на войне?
Эстел как-то странно хихикает, подмигивая Виктору, потом приветственно машет мне рукой, посылая воздушный поцелуй.
– Ах, моя красавица Хилари, ты краснеешь, как невеста!
Эстел, должно быть, недавно покрасила волосы; при свете лампы у них бледно-розовый оттенок. Губная помада того же бледно-розового цвета, что и волосы. На Эстел наряд, который она купила, вероятно, много лет назад где-нибудь в Латинской Америке, когда ездила на экскурсию в горы. Длинная, до лодыжек, шерстяная юбка, на плечи наброшено пончо такой же расцветки. Эстел очень худа, своим хрупким изяществом и печальной привлекательностью она напоминает старинное кружево.
– Надеюсь, ты не в обиде, что я ворвалась к вам и отбила у тебя твоего дружка? – продолжает она. Пальцы ее отягчены драгоценными камнями, по три перстня на каждой руке, правда, огранка камней и оправа не отличаются изяществом. Смотрю на ее руки и не в первый раз удивляюсь: как можно что-то делать этими тонкими скрюченными пальцами, да к тому же унизанными драгоценностями, вдвое превышающими их вес – Виктор такой очаровательный, Хилари, и просто обожает тебя. Мы только что говорили о тебе, правда, Виктор? – обращается к нему Эстел.
– Все верно, обсуждали тебя, а кроме того, пищевые отравления, авиакатастрофы и озоновые дыры.
– Он дурачится, – протестует Эстел. – Виктор, прекрати дурачиться. – И обращается ко мне: – Он с таким жаром говорил о том, что в его жизнь вошла удивительная женщина!
Виктор прерывает ее:
– Хилари, с удовольствием поцеловал бы тебя, но если не возражаешь, не буду вставать, лучше посижу. Видишь ли, – как бы это выразиться, чтобы не показаться вульгарным? Видишь ли, мне весь день было нехорошо. Гнусная тошнота. И было бы совсем ужасно, если бы я скончался, так и не испытав мгновенного восторга твоего прощального поцелуя, – как канарейка, чью песнь прервала шальная пуля.
Эстел сидит выпрямившись, сложив на коленях руки, – как мамаша на заседании родительского комитета в школе.
– Мне так неудобно, – говорит она, в ее печальных глазах вспыхивают насмешливые искорки. – Кажется, я напоила твоего Виктора. Не знаю, чем еще объяснить его поведение.
– Не переживайте, – успокаиваю Эстел. – Он всегда такой.
Подхожу к Виктору сзади и крепко обнимаю его.
– Привет, радость моя, – шепчу ему в шею.
– Я не пьян. Пытаюсь получить разумный совет: что делать, чтобы не оскорблять окружающих моей непривлекательной болезнью? Людям не нравится, когда им напоминают, что они смертны – или что я умру, верно? Они теряют чувство юмора, когда на свой вопрос: «Как планируешь провести лето?» – получают ответ: «К тому времени меня похоронят».
– Послушай, Виктор, надеюсь, ты не разрешишь хоронить себя? – возмущается Эстел, размахивая стаканом с вином. На ее лице густой слой косметики. Лампа освещает подведенные карандашом веки, лоб блестит от крема. – Какой ужас! – восклицает она, закашлявшись. – Какая безвкусица! Только кремация! Я кремировала всех своих мужей! А уж потом хоронила их. И слышать не хочу ни о чем другом!
– А кремируют в одежде или без? – интересуется Виктор.
Мне не по себе, пытаюсь думать о чем-то другом, слушать радио. Перемещая движок по шкале, размышляю над прогнозом погоды и прислушиваюсь к шелесту магнитофонной ленты. Потом, бросив на стул свою куртку, ухожу на кухню, чтобы приготовить чай. Виктор скоро запросит горячего, и, не пройдет часа, станет заряжаться кофеином. Он боится оставаться слишком долго в пьяном беспамятстве. Ему кажется, что он погибнет, если не вырвется из этого одурманенного хаоса.
Кажется, я понимаю, почему Виктор пьет. Подозреваю, что таким образом он пытается представить себе, каково забвение смерти. Старается отключить сознание, вывести из строя двигательные функции. А потом томится в состоянии прострации и воображает, что смерть – нечто вроде опьянения. Понятно, сколь условна эта модель смерти. В конце концов, как долго ни пролежишь в ванне, все равно не овладеешь искусством серфинга и не поразишь своим умением праздных зевак в Гонолуле.
Но Виктор не может отказаться от своих экспериментов. Иногда, напившись, он молча сидит в своем кресле, а мне кажется, что я читаю его мысли. Мне хочется сказать ему: «Прекрати, Виктор! Прекрати истязать себя. Смерть, конечно, не похожа на это». Но в ответ Виктор повернется ко мне с тем выражением лица, которое появляется на лицах пациентов, распростертых на носилках в приемном покое скорой помощи. Попросит меня сварить ему кофе покрепче или заварить чая. Потом мы сидим рядышком у чайника, уставившись в черные провалы окна, и даже не пытаемся разглядеть в темноте ни очертания облаков на небе, ни проблески лунного света. Охваченные одним чувством, смотрим в пустоту. В руках кружки с чаем. Мало-помалу Виктор возвращается ко мне, и немного погодя я предлагаю ему полюбоваться бликами лунного света на волнах океана, и Виктор уже в состоянии ответить мне: «Да, это очень красиво». А потом опять замыкается в себе и готов начать все по новой.
Зажигаю плиту и слышу слова Виктора: «Нет, я не утверждаю, что могу умереть в любую секунду. В конце концов, прошел не один месяц с тех пор, как меня приговорили к смерти. Посмотри! Волосы у меня по-прежнему густые. Химиотерапию забросил давным-давно, а все еще не умер. Кто бы мог подумать, что я проживу столько? Хилари и представить не могла такого, правда, Хилари?»
Стою, опершись на кухонный стол, и жду, когда закипит вода.
– Хилари! – зовет Виктор, а затем неверной походкой входит в кухню, пиджак застегнут криво. Крепко обнимает меня и, прижавшись губами к моему уху, нежно шепчет:
– Моя малышка! Мой ангел-хранитель! Целую его в щеку. Опускаю поднятый воротник пиджака.
– Хочешь чая, Виктор? – спрашиваю его.
– Нет! Никакого чая! Чай? Зачем чая? А почему не вино? Почему бы и тебе не напиться со мной за компанию? Давай! – тянет он меня в комнату. – Почему бы моей жене не надраться вместе со мной?
– Твоей жене? Вы что, поженились? – спрашивает Эстел, удивленно подняв брови. – Просто молодцы! Как это мило! И приличия соблюдены.
– Нет, – говорю я.
– Мы все равно что женаты. Как там, в священном обете: «Пока смерть не разлучит нас»?
На кофейном столике две пустые бутылки из-под дорогого вина – очевидно, их принесла Эстел, чтобы порадовать Виктора. Маловероятно, чтобы эта женщина с исковерканными артритом руками и вставной челюстью выпила значительную часть содержимого этих бутылок. Должно быть, в основном пил Виктор, а это означает, что он сильно пьян. И все же, когда Виктор такой милый, как сейчас, стоит вот так, крепко обняв меня, прижав ногу к моим ногам, уткнувшись лицом в мои волосы, – трудно поверить, что он пьян. Прижимаюсь к нему как можно крепче. Сжимаю его руку. Смотрю в глаза.
– Ты прав, так оно и есть, – говорю ему. Виктор, слегка коснувшись губами моей щеки, отходит от меня и усаживается напротив Эстел. Взяв еще одну бутылку вина, пытается штопором открыть пробку.
Сижу в кресле у окна. Слушаю, как разбиваются волны о стену набережной. Интересно, откуда берется у океана такая мощь? Какой из рыб в аквариуме удалось бы выжить в таком вот разбушевавшемся зимнем море?
– Эстел, ты ведь ужасно старая? – тихо и задумчиво спрашивает Виктор. Наклоняется вперед, чтобы получше рассмотреть ее.
– Не настолько старая, чтобы превратиться в развалину.
– Повезло тебе, что не умерла в молодости, – говорит Виктор. – Кто бы вместо тебя продемонстрировал нам, какой щеголихой можно оставаться в старости?
– Верно говоришь, – соглашается Эстел.
– А какие морщины у тебя на лице! – восклицает Виктор.
– Виктор! – пытаюсь остановить его.
– Не жеманничай, Хилари, ты только посмотри на лицо этой женщины. Посмотри, как избороздили морщины ее лоб, над глазами образовалась целая аркада. Разве не эффектно? Вообрази, что все эти морщины на твоем лице, подумай, сколько сил надо потратить, чтобы твое лицо стало таким – должен пройти не один год; сколько эмоций должно отразиться на твоем лице, пока на нем появится одна-единственная морщинка. – Вытащив пробку, Виктор наливает вино в бокал, – Какая жалость, – говорит он, – что так и не узнаю, как буду выглядеть в старости. Всем остальным позволено наблюдать, какую удивительную работу проделывает природа над их телами, а я остановлюсь на рубеже тридцати трех лет. А тридцать три года – не старость. Какой это возраст! Что можно сказать о тридцатитрехлетнем? Возраст, когда человек окончательно сформировался, находится в полном расцвете сил. Достиг зрелости, здоров и работоспособен; может кого-то убить или быть убитым. Самое время завести потомство. А я, как лось, из последних сил плыву вверх по течению.
Виктор сникает, облокотившись на согнутую в локте руку, руки вялые, дыхание тяжелое и неровное. Высовывает язык, вращает глазами, из груди вырывается резкое, грубое клокотание. Потом, взяв себя в руки, выпрямляется. И как будто не умолкал, начинает следующую фразу:
– Лососи умирают в самом расцвете сил, как только дают потомство.
– О да! Своими глазами видела все это в горах Омахи, – подтверждает Эстел.
– Детей у меня нет. И не доживу я до тех дней, когда у моего сына появится Эдипов комплекс! Не будет меня рядом, когда появятся у него неврозы на почве полового созревания! Какая жалость! Какое страшное разочарование! С детства мечтал, что к старости стану выдающейся личностью. Рассчитывал на это.
– Разве твой отец стал выдающейся личностью? – спрашивает Эстел так многозначительно, что я смущенно поеживаюсь в своем кресле.
– Проявим максимум тактичности, не станем вспоминать о моем отце! – просит Виктор. Пытаясь передать мне бокал вина, половину расплескивает на свои брюки.
– Дорогой, ты еще увидишься со своим отцом. И очень скоро, – заявляет Эстел. – Я в этом уверена, потому что гадала на картах.
В сумочке Эстел всегда носит колоду старинных карт «таро» ручной работы. Они вызывают у меня любопытство и страх.
– Не сомневаюсь, – говорит Виктор и начинает смеяться, как будто услышал что-то ужасно забавное. – Нисколько не сомневаюсь.
– И не переживай ты так, – продолжает Эстел. – Ведь смерть – это переход из одного существования в другое. И для тебя этот переход будет очень легким. Ты получишь помощь с той стороны.
– Переход из одного состояния в другое, – повторяет Виктор, размахивая рукой, в которой зажат бокал вина. Одним глотком осушает бокал, а потом разбивает его о каминную доску. Напуганная Эстел прижимает к груди свою тонкую белую ручку. Я смотрю на Виктора, до боли сжав пальцами длинную ножку своего бокала. В моем вине плавают зубчатые осколки стекла. У Виктора такой вид, будто он только что объявил о своем решении уйти добровольцем на фронт или отправиться в кругосветное путешествие. Вспоминаю, как Гордон с раскрасневшимся от ветра лицом стоял на носу парома, когда мы подплывали к Бостону, как, облокотившись на поручни, всматривался в затянутый серой дымкой горизонт, пытаясь разглядеть знакомые места, угадать очертания отдельных зданий за скрывающими их облаками.
– Виктор, ты снова собираешься разрезать себе руку? – спрашиваю я, разглядывая осколки стекла, плавающие в моем бокале. Говорю небрежно, словно мне наплевать, если он порежется, словно считаю его порезы скучнейшей и досаднейшей случайностью. Говорить-то говорю, но при этом не забываю, что Виктор очень, очень сильно пьян, и если ему придет в голову хоть слегка поранить себя, я не выдержу.
– Ни в коем случае, – успокаивает меня Виктор. – Это было крещение при переходе в другую жизнь.
По словам Эстел, смерть безболезненна. Смерти на самом деле нет. Смерти не существует. Наша жизнь не что иное, как ряд превращений нашего тела. Сначала мы – младенцы, рабы тела. Плачем, отрыгиваем, у нас режутся зубки. В младенчестве мы подчиняем постепенно себе свое тело, но половая зрелость все переворачивает вверх дном – и снова тело не подчиняется нам.
– Пусть наступает зрелость, и вы опять обретаете контроль над своим телом, – объясняет Эстел. – Но и этот период проходит. Беременность – переход в новое состояние. Мы больше не властны над своим телом. То же самое происходит и в старости. Мое тело больше не принадлежит мне. Смотрю на себя в зеркало и ожидаю увидеть совсем другое лицо. Иногда думаю: «Чьи же это руки с обвисшей кожей? Чьи вон те морщины у глаз?»
– Таких морщин, как у тебя, нет ни у кого, – замечает Виктор. – Это твой отличительный признак.
– Не совсем так, – возражает Эстел. – В любом случае, смерть – еще одно превращение в длинной цепи превращений, и ничего больше. – Эстел отпивает чай, оставляя розовые полукружья губной помады на краях чашки.
Уже поздно. Все мы устали. Виктор жалуется на головную боль. Он откидывается на кушетке и непроизвольно зевает. На кофейном столике в общей куче пачки сигарет, скомканные бумажные салфетки, стаканы и тарелки с крошками хлеба. Эстел сидит все в той же позе. Ее причудливая одежда скорее похожа на драпировку, чем на платье. Выясняется, что куплена она у каких-то местных жителей в Перу.
– Во что веришь ты, Хилари? – спрашивает Эстел.
– Вы имеете в виду что-то вроде Бога?
– Не обязательно Бога. Что угодно. Должна же ты верить во что-то.
Размышляю над ее словами. Мне и раньше задавали такие вопросы. Как-то раз я устроилась на временную работу в юридическую контору, почти все служащие которой были квакерами. Летом на Харвард-сквер полно проповедников, влезают на пустые ящики и призывают народ под знамена разных богов. Иногда я принималась их поддразнивать, объясняла, что не могу примкнуть к их церкви, потому что создала собственную религию, спрашивала, не хотят ли они стать последователями моей новой религии. А сама так и не примкнула ни к какой религиозной секте, все религии одинаково чужды мне. Очевидно, я ни во что не верю, хотя мне неловко признаваться в этом. В ответ на вопрос Эстел молча пожимаю плечами, не столько потому, что у меня нет ответа, сколько оттого, что ответ не подготовлен. Не могу назвать церкви или секты, с которой разделяла бы взгляды на устройство мира.
– Нет, – отвечаю я, и Эстел принимает мой ответ к сведению.
– А веришь ты в жизнь после смерти? – спрашивает она. Мне не раз приходилось слушать проповеди Эстел о том, что у каждого из нас была предшествующая и будет последующая жизнь. Виктор постоянно просит ее рассказать, кем она была в предшествующих воплощениях. Разговор, по-моему, бессмысленный, и не только потому, что Виктор так серьезно болен. За всеми этими рассуждениями, кажется мне, скрывается слабость, боязнь взглянуть правде в лицо, поэтому их так старательно разукрашивают под религию или философию.
– Не верю я во все это, – решительно заявляю я. В руках у меня чашка чая, жду, когда он остынет.
– Выпей свой чай до последней капли, а потом переверни чашку, – приказывает мне Эстел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Виктор обожает эту женщину, и хотя у меня нет к ней особых претензий, меня сбивает с толку то глубокое почтение, которое испытывает к ней Виктор. Может это объясняется тем, что она напоминает ему о его семье – людях обеспеченных, коренных бостонцах, от которых он постоянно открещивается. Виктор заявляет всем и каждому, что ему не нужен ни отец, ни его деньги. Что он ненавидит деньги. И ненавидит отца.
Эстел заняла видное положение в обществе благодаря своим замужествам: все три мужа были людьми богатыми. Она по-матерински балует Виктора: в ресторане кладет ему в кофе сахар, оплачивает его выпивку в баре. Между ними существует непонятная мне связь, но мне нетрудно представить Виктора ребенком с нежными щечками и толстыми ножками в складочках, ковыляющим по громадному дому Эстел. Представляю, как он стоит у розетки, с любопытством вытянув пальчик.
– Так говорит Сатана! – восклицает Виктор в тот момент, когда я появляюсь в дверях. На нем твидовый пиджак и джинсы, волосы зачесаны назад, в руке стакан вина. От выпитого алкоголя на щеках появились малиновые пятна, что придает его угловатому лицу какое-то демоническое и одновременно мучительно-трогательное выражение. Пораненная рука перевязана. Ладонь обмотана белым бинтом.
– Хилари, где ты была? – спрашивает Виктор. – Ты забыла, что сегодня – День ветеранов. Неужели ты решила, что я буду отмечать без тебя День памяти погибших на войне?
Эстел как-то странно хихикает, подмигивая Виктору, потом приветственно машет мне рукой, посылая воздушный поцелуй.
– Ах, моя красавица Хилари, ты краснеешь, как невеста!
Эстел, должно быть, недавно покрасила волосы; при свете лампы у них бледно-розовый оттенок. Губная помада того же бледно-розового цвета, что и волосы. На Эстел наряд, который она купила, вероятно, много лет назад где-нибудь в Латинской Америке, когда ездила на экскурсию в горы. Длинная, до лодыжек, шерстяная юбка, на плечи наброшено пончо такой же расцветки. Эстел очень худа, своим хрупким изяществом и печальной привлекательностью она напоминает старинное кружево.
– Надеюсь, ты не в обиде, что я ворвалась к вам и отбила у тебя твоего дружка? – продолжает она. Пальцы ее отягчены драгоценными камнями, по три перстня на каждой руке, правда, огранка камней и оправа не отличаются изяществом. Смотрю на ее руки и не в первый раз удивляюсь: как можно что-то делать этими тонкими скрюченными пальцами, да к тому же унизанными драгоценностями, вдвое превышающими их вес – Виктор такой очаровательный, Хилари, и просто обожает тебя. Мы только что говорили о тебе, правда, Виктор? – обращается к нему Эстел.
– Все верно, обсуждали тебя, а кроме того, пищевые отравления, авиакатастрофы и озоновые дыры.
– Он дурачится, – протестует Эстел. – Виктор, прекрати дурачиться. – И обращается ко мне: – Он с таким жаром говорил о том, что в его жизнь вошла удивительная женщина!
Виктор прерывает ее:
– Хилари, с удовольствием поцеловал бы тебя, но если не возражаешь, не буду вставать, лучше посижу. Видишь ли, – как бы это выразиться, чтобы не показаться вульгарным? Видишь ли, мне весь день было нехорошо. Гнусная тошнота. И было бы совсем ужасно, если бы я скончался, так и не испытав мгновенного восторга твоего прощального поцелуя, – как канарейка, чью песнь прервала шальная пуля.
Эстел сидит выпрямившись, сложив на коленях руки, – как мамаша на заседании родительского комитета в школе.
– Мне так неудобно, – говорит она, в ее печальных глазах вспыхивают насмешливые искорки. – Кажется, я напоила твоего Виктора. Не знаю, чем еще объяснить его поведение.
– Не переживайте, – успокаиваю Эстел. – Он всегда такой.
Подхожу к Виктору сзади и крепко обнимаю его.
– Привет, радость моя, – шепчу ему в шею.
– Я не пьян. Пытаюсь получить разумный совет: что делать, чтобы не оскорблять окружающих моей непривлекательной болезнью? Людям не нравится, когда им напоминают, что они смертны – или что я умру, верно? Они теряют чувство юмора, когда на свой вопрос: «Как планируешь провести лето?» – получают ответ: «К тому времени меня похоронят».
– Послушай, Виктор, надеюсь, ты не разрешишь хоронить себя? – возмущается Эстел, размахивая стаканом с вином. На ее лице густой слой косметики. Лампа освещает подведенные карандашом веки, лоб блестит от крема. – Какой ужас! – восклицает она, закашлявшись. – Какая безвкусица! Только кремация! Я кремировала всех своих мужей! А уж потом хоронила их. И слышать не хочу ни о чем другом!
– А кремируют в одежде или без? – интересуется Виктор.
Мне не по себе, пытаюсь думать о чем-то другом, слушать радио. Перемещая движок по шкале, размышляю над прогнозом погоды и прислушиваюсь к шелесту магнитофонной ленты. Потом, бросив на стул свою куртку, ухожу на кухню, чтобы приготовить чай. Виктор скоро запросит горячего, и, не пройдет часа, станет заряжаться кофеином. Он боится оставаться слишком долго в пьяном беспамятстве. Ему кажется, что он погибнет, если не вырвется из этого одурманенного хаоса.
Кажется, я понимаю, почему Виктор пьет. Подозреваю, что таким образом он пытается представить себе, каково забвение смерти. Старается отключить сознание, вывести из строя двигательные функции. А потом томится в состоянии прострации и воображает, что смерть – нечто вроде опьянения. Понятно, сколь условна эта модель смерти. В конце концов, как долго ни пролежишь в ванне, все равно не овладеешь искусством серфинга и не поразишь своим умением праздных зевак в Гонолуле.
Но Виктор не может отказаться от своих экспериментов. Иногда, напившись, он молча сидит в своем кресле, а мне кажется, что я читаю его мысли. Мне хочется сказать ему: «Прекрати, Виктор! Прекрати истязать себя. Смерть, конечно, не похожа на это». Но в ответ Виктор повернется ко мне с тем выражением лица, которое появляется на лицах пациентов, распростертых на носилках в приемном покое скорой помощи. Попросит меня сварить ему кофе покрепче или заварить чая. Потом мы сидим рядышком у чайника, уставившись в черные провалы окна, и даже не пытаемся разглядеть в темноте ни очертания облаков на небе, ни проблески лунного света. Охваченные одним чувством, смотрим в пустоту. В руках кружки с чаем. Мало-помалу Виктор возвращается ко мне, и немного погодя я предлагаю ему полюбоваться бликами лунного света на волнах океана, и Виктор уже в состоянии ответить мне: «Да, это очень красиво». А потом опять замыкается в себе и готов начать все по новой.
Зажигаю плиту и слышу слова Виктора: «Нет, я не утверждаю, что могу умереть в любую секунду. В конце концов, прошел не один месяц с тех пор, как меня приговорили к смерти. Посмотри! Волосы у меня по-прежнему густые. Химиотерапию забросил давным-давно, а все еще не умер. Кто бы мог подумать, что я проживу столько? Хилари и представить не могла такого, правда, Хилари?»
Стою, опершись на кухонный стол, и жду, когда закипит вода.
– Хилари! – зовет Виктор, а затем неверной походкой входит в кухню, пиджак застегнут криво. Крепко обнимает меня и, прижавшись губами к моему уху, нежно шепчет:
– Моя малышка! Мой ангел-хранитель! Целую его в щеку. Опускаю поднятый воротник пиджака.
– Хочешь чая, Виктор? – спрашиваю его.
– Нет! Никакого чая! Чай? Зачем чая? А почему не вино? Почему бы и тебе не напиться со мной за компанию? Давай! – тянет он меня в комнату. – Почему бы моей жене не надраться вместе со мной?
– Твоей жене? Вы что, поженились? – спрашивает Эстел, удивленно подняв брови. – Просто молодцы! Как это мило! И приличия соблюдены.
– Нет, – говорю я.
– Мы все равно что женаты. Как там, в священном обете: «Пока смерть не разлучит нас»?
На кофейном столике две пустые бутылки из-под дорогого вина – очевидно, их принесла Эстел, чтобы порадовать Виктора. Маловероятно, чтобы эта женщина с исковерканными артритом руками и вставной челюстью выпила значительную часть содержимого этих бутылок. Должно быть, в основном пил Виктор, а это означает, что он сильно пьян. И все же, когда Виктор такой милый, как сейчас, стоит вот так, крепко обняв меня, прижав ногу к моим ногам, уткнувшись лицом в мои волосы, – трудно поверить, что он пьян. Прижимаюсь к нему как можно крепче. Сжимаю его руку. Смотрю в глаза.
– Ты прав, так оно и есть, – говорю ему. Виктор, слегка коснувшись губами моей щеки, отходит от меня и усаживается напротив Эстел. Взяв еще одну бутылку вина, пытается штопором открыть пробку.
Сижу в кресле у окна. Слушаю, как разбиваются волны о стену набережной. Интересно, откуда берется у океана такая мощь? Какой из рыб в аквариуме удалось бы выжить в таком вот разбушевавшемся зимнем море?
– Эстел, ты ведь ужасно старая? – тихо и задумчиво спрашивает Виктор. Наклоняется вперед, чтобы получше рассмотреть ее.
– Не настолько старая, чтобы превратиться в развалину.
– Повезло тебе, что не умерла в молодости, – говорит Виктор. – Кто бы вместо тебя продемонстрировал нам, какой щеголихой можно оставаться в старости?
– Верно говоришь, – соглашается Эстел.
– А какие морщины у тебя на лице! – восклицает Виктор.
– Виктор! – пытаюсь остановить его.
– Не жеманничай, Хилари, ты только посмотри на лицо этой женщины. Посмотри, как избороздили морщины ее лоб, над глазами образовалась целая аркада. Разве не эффектно? Вообрази, что все эти морщины на твоем лице, подумай, сколько сил надо потратить, чтобы твое лицо стало таким – должен пройти не один год; сколько эмоций должно отразиться на твоем лице, пока на нем появится одна-единственная морщинка. – Вытащив пробку, Виктор наливает вино в бокал, – Какая жалость, – говорит он, – что так и не узнаю, как буду выглядеть в старости. Всем остальным позволено наблюдать, какую удивительную работу проделывает природа над их телами, а я остановлюсь на рубеже тридцати трех лет. А тридцать три года – не старость. Какой это возраст! Что можно сказать о тридцатитрехлетнем? Возраст, когда человек окончательно сформировался, находится в полном расцвете сил. Достиг зрелости, здоров и работоспособен; может кого-то убить или быть убитым. Самое время завести потомство. А я, как лось, из последних сил плыву вверх по течению.
Виктор сникает, облокотившись на согнутую в локте руку, руки вялые, дыхание тяжелое и неровное. Высовывает язык, вращает глазами, из груди вырывается резкое, грубое клокотание. Потом, взяв себя в руки, выпрямляется. И как будто не умолкал, начинает следующую фразу:
– Лососи умирают в самом расцвете сил, как только дают потомство.
– О да! Своими глазами видела все это в горах Омахи, – подтверждает Эстел.
– Детей у меня нет. И не доживу я до тех дней, когда у моего сына появится Эдипов комплекс! Не будет меня рядом, когда появятся у него неврозы на почве полового созревания! Какая жалость! Какое страшное разочарование! С детства мечтал, что к старости стану выдающейся личностью. Рассчитывал на это.
– Разве твой отец стал выдающейся личностью? – спрашивает Эстел так многозначительно, что я смущенно поеживаюсь в своем кресле.
– Проявим максимум тактичности, не станем вспоминать о моем отце! – просит Виктор. Пытаясь передать мне бокал вина, половину расплескивает на свои брюки.
– Дорогой, ты еще увидишься со своим отцом. И очень скоро, – заявляет Эстел. – Я в этом уверена, потому что гадала на картах.
В сумочке Эстел всегда носит колоду старинных карт «таро» ручной работы. Они вызывают у меня любопытство и страх.
– Не сомневаюсь, – говорит Виктор и начинает смеяться, как будто услышал что-то ужасно забавное. – Нисколько не сомневаюсь.
– И не переживай ты так, – продолжает Эстел. – Ведь смерть – это переход из одного существования в другое. И для тебя этот переход будет очень легким. Ты получишь помощь с той стороны.
– Переход из одного состояния в другое, – повторяет Виктор, размахивая рукой, в которой зажат бокал вина. Одним глотком осушает бокал, а потом разбивает его о каминную доску. Напуганная Эстел прижимает к груди свою тонкую белую ручку. Я смотрю на Виктора, до боли сжав пальцами длинную ножку своего бокала. В моем вине плавают зубчатые осколки стекла. У Виктора такой вид, будто он только что объявил о своем решении уйти добровольцем на фронт или отправиться в кругосветное путешествие. Вспоминаю, как Гордон с раскрасневшимся от ветра лицом стоял на носу парома, когда мы подплывали к Бостону, как, облокотившись на поручни, всматривался в затянутый серой дымкой горизонт, пытаясь разглядеть знакомые места, угадать очертания отдельных зданий за скрывающими их облаками.
– Виктор, ты снова собираешься разрезать себе руку? – спрашиваю я, разглядывая осколки стекла, плавающие в моем бокале. Говорю небрежно, словно мне наплевать, если он порежется, словно считаю его порезы скучнейшей и досаднейшей случайностью. Говорить-то говорю, но при этом не забываю, что Виктор очень, очень сильно пьян, и если ему придет в голову хоть слегка поранить себя, я не выдержу.
– Ни в коем случае, – успокаивает меня Виктор. – Это было крещение при переходе в другую жизнь.
По словам Эстел, смерть безболезненна. Смерти на самом деле нет. Смерти не существует. Наша жизнь не что иное, как ряд превращений нашего тела. Сначала мы – младенцы, рабы тела. Плачем, отрыгиваем, у нас режутся зубки. В младенчестве мы подчиняем постепенно себе свое тело, но половая зрелость все переворачивает вверх дном – и снова тело не подчиняется нам.
– Пусть наступает зрелость, и вы опять обретаете контроль над своим телом, – объясняет Эстел. – Но и этот период проходит. Беременность – переход в новое состояние. Мы больше не властны над своим телом. То же самое происходит и в старости. Мое тело больше не принадлежит мне. Смотрю на себя в зеркало и ожидаю увидеть совсем другое лицо. Иногда думаю: «Чьи же это руки с обвисшей кожей? Чьи вон те морщины у глаз?»
– Таких морщин, как у тебя, нет ни у кого, – замечает Виктор. – Это твой отличительный признак.
– Не совсем так, – возражает Эстел. – В любом случае, смерть – еще одно превращение в длинной цепи превращений, и ничего больше. – Эстел отпивает чай, оставляя розовые полукружья губной помады на краях чашки.
Уже поздно. Все мы устали. Виктор жалуется на головную боль. Он откидывается на кушетке и непроизвольно зевает. На кофейном столике в общей куче пачки сигарет, скомканные бумажные салфетки, стаканы и тарелки с крошками хлеба. Эстел сидит все в той же позе. Ее причудливая одежда скорее похожа на драпировку, чем на платье. Выясняется, что куплена она у каких-то местных жителей в Перу.
– Во что веришь ты, Хилари? – спрашивает Эстел.
– Вы имеете в виду что-то вроде Бога?
– Не обязательно Бога. Что угодно. Должна же ты верить во что-то.
Размышляю над ее словами. Мне и раньше задавали такие вопросы. Как-то раз я устроилась на временную работу в юридическую контору, почти все служащие которой были квакерами. Летом на Харвард-сквер полно проповедников, влезают на пустые ящики и призывают народ под знамена разных богов. Иногда я принималась их поддразнивать, объясняла, что не могу примкнуть к их церкви, потому что создала собственную религию, спрашивала, не хотят ли они стать последователями моей новой религии. А сама так и не примкнула ни к какой религиозной секте, все религии одинаково чужды мне. Очевидно, я ни во что не верю, хотя мне неловко признаваться в этом. В ответ на вопрос Эстел молча пожимаю плечами, не столько потому, что у меня нет ответа, сколько оттого, что ответ не подготовлен. Не могу назвать церкви или секты, с которой разделяла бы взгляды на устройство мира.
– Нет, – отвечаю я, и Эстел принимает мой ответ к сведению.
– А веришь ты в жизнь после смерти? – спрашивает она. Мне не раз приходилось слушать проповеди Эстел о том, что у каждого из нас была предшествующая и будет последующая жизнь. Виктор постоянно просит ее рассказать, кем она была в предшествующих воплощениях. Разговор, по-моему, бессмысленный, и не только потому, что Виктор так серьезно болен. За всеми этими рассуждениями, кажется мне, скрывается слабость, боязнь взглянуть правде в лицо, поэтому их так старательно разукрашивают под религию или философию.
– Не верю я во все это, – решительно заявляю я. В руках у меня чашка чая, жду, когда он остынет.
– Выпей свой чай до последней капли, а потом переверни чашку, – приказывает мне Эстел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27