– Ах, оставьте, мадемуазель. Тут нет ничего плохого. Я придерживаюсь своих убеждений и люблю, когда другие придерживаются своих. У этой девушки ложные идеи и она читает не то, что нужно, однако она – личность, и это когда кругом столько дур! Ну а вы, читательница Мишле, потрудитесь ответить, каким образом вы поедете на корабле из Амьена в Марсель, – если не ответите, я влеплю вам два балла, и скатертью дорожка!– Из Амьена я отправлюсь по Сомме, поднимусь туда-то… и по тем-то каналам… попаду в Марсель, время путешествия – от шести месяцев до двух лет.– О времени я вас не спрашиваю. Теперь опишите рельеф России, да поживее.Гм, не скажу, что я блестящий знаток рельефа России, но я более или менее справляюсь с вопросом, если не считать некоторых упущений, вызвавших, кажется, досаду у экзаменатора.– А Балканы вы решили опустить? Этот тип говорит как стреляет.– Совсем нет, сударь, я их припасла на закуску.– Ладно, идите.Все с возмущением расступаются передо мной. Хороши!Пока опять не вызвали, можно отдохнуть. Я с ужасом слышу, как Мари Белом рассказывает Рубо, что «для приготовления серной кислоты воду выливают на известь, та закипает, и газ собирают в колбу». На лице у неё беспросветная тупость. Её длинные и узкие руки опираются о стол, птичьи, без тени мысли, блестящие глаза бегают. Она скороговоркой несёт чудовищный вздор. Теперь ничего не поделаешь, даже если шепнуть ей на ухо, она не услышит. Анаис тоже слушает Мари и веселится от души.– Ты уже что ответила?– Пение, историю, йографию…– Старик Лакруа очень свирепствовал?– Да, зверь! Но спрашивал всякую ерунду – о Тридцатилетней войне, о договорах… Я гляжу, Мари совсем сбилась!– Сбилась – не то слово.К нам подходит взволнованная, взъерошенная Люс.– Я сдала йографию, историю и рада, до смерти, что хорошо ответила.– Молоток, значит? Схожу-ка я на колонку, а то горло пересохло, кто со мной?Никто – или они не хотят пить, или боятся пропустить, когда их вызовут.Внизу – что-то вроде приёмной, там я обнаруживаю Абер – щёки её от недавних горестей ещё красные, под глазами мешки. За небольшим столиком она пишет письмо домой, она уже успокоилась и рада, что возвращается на ферму. Я спрашиваю:– Что же вы отказались отвечать? Она поднимает свои воловьи глаза:– Мне тут так страшно, сил никаких нет. Мать поместила меня в пансион, отец не хотел, он говорил, что я должна заниматься хозяйством, как мои сёстры, стирать, работать в саду, мама настояла на своём, и её послушались. В меня вдалбливали знания так, что голова вспухла, и вы видите, что сегодня из этого вышло. А ведь я говорила! Теперь-то они мне поверят!И она вновь, умиротворённая, берётся за ручку.Вверху, в зале, царит убийственная жара. Почти все девчонки – красные и потные (мне повезло, я от жары не краснею!), вид растерянный, напряжённый: они ждут, когда их вызовут, до жути боясь наговорить глупостей. Скоро, наконец, полдень и мы уйдём отсюда?Анаис приходит с физики и химии; она не красная, да и как она может покраснеть? Думаю, и в кипящем котле она осталась бы жёлтой и холодной.– Ну как?– Уф, всё позади. Рубо, оказывается, ещё и по-английски спрашивает. Он заставил меня читать и переводить. Почему-то, когда я читала по-английски, он всё кривил рожу. Дурак какой-то!Это из-за произношения! Подозреваю, что у Эме Лантене, дающей нам уроки английского, выговор не слишком чистый, и скоро этот болван Рубо начнёт измываться уже надо мной из-за того, что у меня выговор не лучше. Весёленькое дельце! Меня бесит мысль, что этот идиот будет надо мной потешаться.Полдень. Экзаменаторы поднимаются, а мы с шумом и гамом направляемся к дверям. Лакруа – волосы торчком, глаза выпучены – объявляет, что наш маленький праздник продолжится в два тридцать. Мадемуазель едва отлавливает нас в толпе галдящих сорок и ведёт в ресторан. Она ещё сердится на меня за моё «безобразное» поведение по отношению к Лакруа, но мне всё равно. Солнце палит, меня разбирает усталость, нет сил шевелить языком…
Ах, леса, родные мои леса! Какое там в этот час стоит жужжание! Осы, мушки обследуют цветки лип и бузины – и весь лес вибрирует, как орган. Птицы не поют, в полдень они сидят в тени, чистят пёрышки, и их блестящие глазки выискивают что-то в подлеске. Лечь бы сейчас на опушке ельника, откуда виден расположившийся внизу город, и подставить тёплому ветру лицо, замерев от неги и лени!…Заметив, что я отрешённо витаю мыслями в облаках, Люс с самой кокетливой улыбкой тянет меня за рукав. Мадемуазель читает газеты, подружки обмениваются вялыми репликами. У меня вырывается слабый стон, и Люс мягко меня корит:– Ты теперь со мной совсем не разговариваешь! Весь день экзамены, вечером мы ложимся спать, а за едой у тебя всегда плохое настроение – ума не приложу, когда к тебе подойти!– А что тут сложного! Не подходи вовсе!– Не очень-то любезно с твоей стороны так говорить! Ты даже не замечаешь, как терпеливо я тебя жду и сношу, когда ты меня отталкиваешь.Дылда Анаис смеётся – её смех походит на скрип немазаной телеги, – и Люс робко замолкает. Терпение у неё и впрямь безграничное. Печально, что такое постоянство останется втуне, печально!Анаис в своём репертуаре. Она не забыла бессвязный лепет Мари Белом на экзамене и – вот стервозина! – мило интересуется у бедняжки, сидящей неподвижно с ошалевшим видом:– Что тебя спросили на физике и химии?– Какая разница, что спросили, – сварливо ворчит мадемуазель, – если она всё равно чепуху молола.– Я уже не помню, – в замешательстве бормочет бедняжка Мари, – про серную кислоту, кажется…– И что же вы там про неё наговорили?– К счастью, мадемуазель, кое-что я всё же знала. Я сказала, что если известь облить водой, выделяются пузырьки газа, это и есть серная кислота…– Вы так и сказали? – нарочито подчёркнутым тоном переспрашивает мадемуазель, готовая, кажется, вцепиться в Мари зубами…Анаис с воодушевлением грызёт ногти. Поражённая Мари замолкает, и директриса, прямая, с багровым лицом, поспешно ведёт нас обратно. Мы трусим за ней, как собачонки, и разве что языки у нас не вываливаются по такому пеклу.На других экзаменующихся мы теперь не обращаем внимания – те, впрочем, тоже на нас не смотрят. Из-за жары и напряжения нам не до кокетства и не до соперничества. Ученицы высшей школы Вильнёва – их называют «незрелыми яблоками» из-за бантов на шее, бантов ужасного резкого зелёного цвета, какой встретишь только в пансионах, – проходя мимо нас, принимают притворно-добродетельный брезгливый (невесть почему!) вид, но как бы по привычке; вскоре, однако, всё встаёт на свои места. Все думают о завтрашнем дне, о сладостной возможности поиздеваться над провалившимися подругами и теми, кто вовсе не сдавал экзамены из-за «неуспеваемости по всем предметам». Дылда Анаис начнёт распускать хвост, разглагольствовать о педучилище как о доходном поместье. Тьфу! Зла на неё не хватает!Наконец вновь появляются экзаменаторы – они обливаются потом и кажутся уродами! Хуже нет – выходить замуж в такую погоду! От одной только мысли, что надо лежать рядом с мужчиной, липким от жары, как они… (впрочем, летом у нас будет две кровати…). Да и запах в перегретом зале стоит ужасный. Многие из девчонок особой чистоплотностью не отличаются. Так бы и убежала отсюда!Развалившись на стуле, я в ожидании своей очереди вполуха слушаю, как сдают другие. Я вижу, как одна, самая счастливая, «кончает» первой. Оттарабанив всё как надо, она со вздохом пересекает зал, и вдогонку ей несутся поздравления, завистливые вздохи, возгласы «Вот повезло!». Вскоре тем же путём следует другая, во дворе «освободившиеся» отдыхают и обмениваются впечатлениями.Папаша Салле, разомлев на солнце, ласково пригревающем его подагру и ревматизм, вынужден простаивать, так как ученица, которую он ждёт, отвечает другому. Попробовать что ли покуситься на его добродетель! Я осторожно подхожу и сажусь на стул против него.– Здравствуйте, господин Салле.Он глядит на меня, поправляет очки, прищуривается и всё равно не видит.– Я Клодина, узнаёте?– А… Вы здесь! Здравствуйте, милое дитя. Как здоровье вашего батюшки?– Спасибо, очень хорошо.– Как экзамены? Всё в порядке? Много ещё осталось?– Много! У меня ещё физика и химия, литература в вашем лице, английский и музыка. Госпожа Салле хорошо себя чувствует?– Жена? Она прохлаждается в Пуату. Ей следовало бы ухаживать за мной, но…– Послушайте, господин Салле, раз уж мы с вами всё равно сидим и разговариваем, сняли бы вы с меня литературу.– Но я ещё не дошёл до вашей фамилии, ещё далеко… Приходите потом…– Но какая разница, господин Салле?– Разница в том, что у меня выдалась минута отдыха, которую я вполне заслужил. И потом, так не положено, нельзя нарушать алфавитный порядок.– Ну пожалуйста, господин Салле! Да и к чему вам меня спрашивать? Вы же знаете, что я знаю много больше, чем требуется по программе. Я целыми днями торчу в папиной библиотеке.– Да… это так. Ладно, я пойду вам навстречу. Я намеревался спросить вас об аэдах, трубадурах, о «Романе Розы» и тому подобном.– Отдыхайте, господин Салле. О трубадурах-то мне известно: я представляю их себе похожими на маленького флорентийского певца, Вероятно, имеется в виду часто воспроизводившаяся статуя скульптора Поля Дюбуа. – Здесь и далее примечания переводчиков.
такими вот…Я встаю и принимаю соответствующую позу, перенеся вес тела на правую ногу, зелёный зонтик папаши Салле изображает мандолину. К счастью, мы одни в этом углу! Люс следит за мной издали, раскрыв от изумления рот. Бедного подагрика моя выходка немного развлекла, он смеётся.– …на голове у них бархатная шапочка, волосы вьются, костюм часто двухцветный (наполовину синий, наполовину жёлтый – очень красиво), мандолина висит на шёлковом шнуре, они поют вещицу из «Прохожего»: Одноактная комедия в стихах Франсуа Коппе.
«Милая, вот и апрель». Так я себе представляю трубадуров, господин Салле. Есть, правда, ещё трубадуры времён Первой империи. Речь идёт о стилизации под трубадуров, мода на которых возникла в первой трети XIX в.
– Дитя моё, вы изрядная сумасбродка, но я с вами отдыхаю душой. Однако кого вы называете «трубадурами времён Первой империи»? Только говорите тише, дорогая Клодина: если эти господа нас услышат…– Я тихо! Трубадуров времён Первой империи я знаю по песням, которые пел папа. Вот послушайте… – И я шёпотом напеваю: Горяч в любви, и что ему пушки,Лира в руке, на голове шлем.Уходя на войну, твердит пастушке,Чтоб не забыла его совсем.Мой меч отдаю отчизне.Тебе же – остаток жизни.Хотя умереть для любви и славыТрубадур будет рад в борьбе кровавой. Отрывок из романса Сована «Храбрый трубадур», написанного около 1815 г.
Папаша Салле смеётся от всей души:– Да уж! Какие странные были люди! Знаю, лет через двадцать мы будем такими же… но этот образ трубадура с лирой и в шлеме! Бегите, дитя моё, я поставлю вам хорошую отметку, передайте наилучшие пожелания вашему отцу, скажите, что я его очень люблю и что он учит дочку славным песенкам!– Спасибо, господин Салле, до свидания, ещё раз спасибо, что не стали меня спрашивать, я никому не скажу, будьте спокойны!Какой славный человек! После этого я немного воспряла духом. Вид у меня такой весёлый, что Люс интересуется:– Ты, наверно, хорошо ответила? Что он спрашивал? И зачем ты брала его зонтик?– А, он задавал очень сложные вопросы про трубадуров, про то, как выглядят их инструменты. Хорошо, что я помнила все эти подробности!– Как выглядят инструменты… Ужас, мне страшно от одной только мысли, что он мог меня об этом спросить. Как выглядят инструменты… но этого нет в программе. Я скажу мадемуазель…– Вот именно, мы составим жалобу. А ты уже закончила?– Да, спасибо, закончила. У меня словно сто пудов с плеч свалилось, честное слово. По-моему, отвечать осталось только Мари.– Мадемуазель Клодина, – послышалось сзади. Ах, это Рубо! Я сажусь перед ним со сдержанным благопристойным видом. Рубо обращается ко мне очень любезно, он у нас считается человеком обходительным; я отвечаю, но вижу, что он ещё сердится на меня – вот злопамятный! – за то, что я так сразу отвергла его боттичеллиевский мадригал. Чуть ворчливым тоном он спрашивает:– Сегодня вы не заснули под сенью листвы, мадемуазель?– А этот вопрос тоже входит в программу, сударь? Он покашливает. Своей вопиющей бестактностью я лишь разозлила его. Ну да ладно!– Скажите, пожалуйста, что бы вы сделали, если бы вам понадобились чернила?– Ну-у, сударь, да мало ли что… Самое простое – пойти в ближайший магазин канцелярских товаров.– Шутка остроумная, но на высокую оценку не потянет. Постарайтесь перечислить ингредиенты, из которых вы бы стали получать чернила…– Чернильный орешек… танин… окись железа… камедь…– В каких пропорциях?– Не знаю.– Тем хуже! А можете вы мне рассказать про слюду?– Я видела её лишь в окошках комнатных печей.– Правда? Очень плохо! А из чего делают карандашный грифель?– Из графита мягкой породы, которую разрезают на палочки и помещают между двумя половинками деревянного цилиндра.– Это единственное применение графита?– Других я не знаю.– Опять плохо! Выходит, из него изготовляют только карандаши!– Да, но их изготовляют множество. По-моему, в России есть графитовые шахты. Во всём мире потребляют колоссальное количество карандашей, особенно экзаменаторы, которые набрасывают портреты экзаменующихся девушек в своих записных книжках. Рубо краснеет и ёрзает на стуле.– Перейдём к английскому.Он открывает сборничек сказок мисс Эджворт:– Будьте добры, переведите несколько фраз.– Перевести – пожалуйста, но читать… ни за что!– Это почему же?– Потому что у нашей учительницы английского смешное произношение. А я не умею произносить по-другому.– Ну и что?– А то, что я терпеть не могу, когда надо мной смеются.– Всё же прочтите немного, я вас тут же остановлю. Я читаю, но совсем тихо, едва выговаривая слоги, и, не дочитав до конца, перехожу к переводу. Рубо, как ни старается не обращать внимания на моё плохое произношение, прыскает со смеху – так бы и расцарапала ему физиономию! Можно подумать, что это я виновата!– Хорошо. А теперь назовите мне несколько неправильных глаголов с их перфектами и причастиями прошедшего времени.– То see, видеть. I saw, seen. То be, быть. I was, been. То drink, пить. I drank, drunk. To…– Достаточно, спасибо. Всего хорошего, мадемуазель.– Благодарю, вы очень добры, сударь.На следующий день я узнала, что этот изысканно одетый тартюф влепил мне очень плохую отметку – на три балла ниже средней – и засыпал бы меня напрочь, если бы мои оценки за письменный экзамен, особенно за сочинение, не перевесили. Вот и доверяй после этого притворщикам в вычурных галстуках – всем тем, кто приглаживает усы, рисует ваш портрет и украдкой бросает на вас взгляды. Правда, я его рассердила, но подумаешь… Откровенные бульдоги вроде Лакруа в сто раз лучше!Скинув физику с химией, а заодно и английский, я сажусь и придаю своим волосам чуть более художественный вид. Разыскавшая меня Люс с довольным видом накручивает мои локоны на палец, ластится и трётся об меня, как кошка. Как только у неё хватает сил в такую жару…– А где остальные, Люс?– Остальные уже отстрелялись и спустились с мадемуазель во двор. Девчонки из других школ тоже там.Зал действительно быстро пустеет.Наконец толстуха Мишло называет мою фамилию. Красная, усталая – она разжалобила бы даже Анаис. Я сажусь, она молча смотрит на меня слегка ошалело, но доброжелательно:– Мадемуазель Сержан сказала мне, что вы… музыкантша.– Да, мадемуазель, я играю на пианино.– Но тогда вы понимаете в музыке больше моего, – воздев руки, восклицает она.Это вырвалось у неё так искренне, что я не могу удержаться от улыбки.– Знаете, вы сейчас споёте с листа, и я вас отпущу. Я подышу вам что-нибудь посложнее, ведь вы всё равно справитесь.Отрывок «посложнее», который она нашла, оказался довольно простеньким, но ей самой все эти шестнадцатые доли, семь бемолей у ключа показались «жутким» кошмаром. Я пою его allegro vivace перед обступившими меня девчонками, вздыхающими кто от зависти, кто от восхищения. Мадемуазель Мишло одобрительно кивает и к досаде присутствующих без дальнейших проволочек ставит мне двадцать.Уф! Наконец всё позади! Теперь снова Монтиньи, школа, лес, любовные игры учительниц (бедная Эме, как она, наверное, истомилась в одиночестве!). Я сбегаю во двор. Ожидавшая меня мадемуазель Сержан поднимается.– Ну что, всё?– Да, наконец-то! По музыке у меня двадцать.– Двадцать по музыке! – хором восклицают подружки, не веря своим ушам.– Не хватало ещё, чтобы вы не получили двадцать по музыке, – с равнодушным видом говорит мадемуазель, но в душе она польщена.– Какая разница, – с ревнивой досадой бросает Анаис. – Двадцать по музыке, девятнадцать по сочинению… если у тебя много таких оценок!– Успокойся, лапочка. Красавчик Рубо на меня не расщедрился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Ах, леса, родные мои леса! Какое там в этот час стоит жужжание! Осы, мушки обследуют цветки лип и бузины – и весь лес вибрирует, как орган. Птицы не поют, в полдень они сидят в тени, чистят пёрышки, и их блестящие глазки выискивают что-то в подлеске. Лечь бы сейчас на опушке ельника, откуда виден расположившийся внизу город, и подставить тёплому ветру лицо, замерев от неги и лени!…Заметив, что я отрешённо витаю мыслями в облаках, Люс с самой кокетливой улыбкой тянет меня за рукав. Мадемуазель читает газеты, подружки обмениваются вялыми репликами. У меня вырывается слабый стон, и Люс мягко меня корит:– Ты теперь со мной совсем не разговариваешь! Весь день экзамены, вечером мы ложимся спать, а за едой у тебя всегда плохое настроение – ума не приложу, когда к тебе подойти!– А что тут сложного! Не подходи вовсе!– Не очень-то любезно с твоей стороны так говорить! Ты даже не замечаешь, как терпеливо я тебя жду и сношу, когда ты меня отталкиваешь.Дылда Анаис смеётся – её смех походит на скрип немазаной телеги, – и Люс робко замолкает. Терпение у неё и впрямь безграничное. Печально, что такое постоянство останется втуне, печально!Анаис в своём репертуаре. Она не забыла бессвязный лепет Мари Белом на экзамене и – вот стервозина! – мило интересуется у бедняжки, сидящей неподвижно с ошалевшим видом:– Что тебя спросили на физике и химии?– Какая разница, что спросили, – сварливо ворчит мадемуазель, – если она всё равно чепуху молола.– Я уже не помню, – в замешательстве бормочет бедняжка Мари, – про серную кислоту, кажется…– И что же вы там про неё наговорили?– К счастью, мадемуазель, кое-что я всё же знала. Я сказала, что если известь облить водой, выделяются пузырьки газа, это и есть серная кислота…– Вы так и сказали? – нарочито подчёркнутым тоном переспрашивает мадемуазель, готовая, кажется, вцепиться в Мари зубами…Анаис с воодушевлением грызёт ногти. Поражённая Мари замолкает, и директриса, прямая, с багровым лицом, поспешно ведёт нас обратно. Мы трусим за ней, как собачонки, и разве что языки у нас не вываливаются по такому пеклу.На других экзаменующихся мы теперь не обращаем внимания – те, впрочем, тоже на нас не смотрят. Из-за жары и напряжения нам не до кокетства и не до соперничества. Ученицы высшей школы Вильнёва – их называют «незрелыми яблоками» из-за бантов на шее, бантов ужасного резкого зелёного цвета, какой встретишь только в пансионах, – проходя мимо нас, принимают притворно-добродетельный брезгливый (невесть почему!) вид, но как бы по привычке; вскоре, однако, всё встаёт на свои места. Все думают о завтрашнем дне, о сладостной возможности поиздеваться над провалившимися подругами и теми, кто вовсе не сдавал экзамены из-за «неуспеваемости по всем предметам». Дылда Анаис начнёт распускать хвост, разглагольствовать о педучилище как о доходном поместье. Тьфу! Зла на неё не хватает!Наконец вновь появляются экзаменаторы – они обливаются потом и кажутся уродами! Хуже нет – выходить замуж в такую погоду! От одной только мысли, что надо лежать рядом с мужчиной, липким от жары, как они… (впрочем, летом у нас будет две кровати…). Да и запах в перегретом зале стоит ужасный. Многие из девчонок особой чистоплотностью не отличаются. Так бы и убежала отсюда!Развалившись на стуле, я в ожидании своей очереди вполуха слушаю, как сдают другие. Я вижу, как одна, самая счастливая, «кончает» первой. Оттарабанив всё как надо, она со вздохом пересекает зал, и вдогонку ей несутся поздравления, завистливые вздохи, возгласы «Вот повезло!». Вскоре тем же путём следует другая, во дворе «освободившиеся» отдыхают и обмениваются впечатлениями.Папаша Салле, разомлев на солнце, ласково пригревающем его подагру и ревматизм, вынужден простаивать, так как ученица, которую он ждёт, отвечает другому. Попробовать что ли покуситься на его добродетель! Я осторожно подхожу и сажусь на стул против него.– Здравствуйте, господин Салле.Он глядит на меня, поправляет очки, прищуривается и всё равно не видит.– Я Клодина, узнаёте?– А… Вы здесь! Здравствуйте, милое дитя. Как здоровье вашего батюшки?– Спасибо, очень хорошо.– Как экзамены? Всё в порядке? Много ещё осталось?– Много! У меня ещё физика и химия, литература в вашем лице, английский и музыка. Госпожа Салле хорошо себя чувствует?– Жена? Она прохлаждается в Пуату. Ей следовало бы ухаживать за мной, но…– Послушайте, господин Салле, раз уж мы с вами всё равно сидим и разговариваем, сняли бы вы с меня литературу.– Но я ещё не дошёл до вашей фамилии, ещё далеко… Приходите потом…– Но какая разница, господин Салле?– Разница в том, что у меня выдалась минута отдыха, которую я вполне заслужил. И потом, так не положено, нельзя нарушать алфавитный порядок.– Ну пожалуйста, господин Салле! Да и к чему вам меня спрашивать? Вы же знаете, что я знаю много больше, чем требуется по программе. Я целыми днями торчу в папиной библиотеке.– Да… это так. Ладно, я пойду вам навстречу. Я намеревался спросить вас об аэдах, трубадурах, о «Романе Розы» и тому подобном.– Отдыхайте, господин Салле. О трубадурах-то мне известно: я представляю их себе похожими на маленького флорентийского певца, Вероятно, имеется в виду часто воспроизводившаяся статуя скульптора Поля Дюбуа. – Здесь и далее примечания переводчиков.
такими вот…Я встаю и принимаю соответствующую позу, перенеся вес тела на правую ногу, зелёный зонтик папаши Салле изображает мандолину. К счастью, мы одни в этом углу! Люс следит за мной издали, раскрыв от изумления рот. Бедного подагрика моя выходка немного развлекла, он смеётся.– …на голове у них бархатная шапочка, волосы вьются, костюм часто двухцветный (наполовину синий, наполовину жёлтый – очень красиво), мандолина висит на шёлковом шнуре, они поют вещицу из «Прохожего»: Одноактная комедия в стихах Франсуа Коппе.
«Милая, вот и апрель». Так я себе представляю трубадуров, господин Салле. Есть, правда, ещё трубадуры времён Первой империи. Речь идёт о стилизации под трубадуров, мода на которых возникла в первой трети XIX в.
– Дитя моё, вы изрядная сумасбродка, но я с вами отдыхаю душой. Однако кого вы называете «трубадурами времён Первой империи»? Только говорите тише, дорогая Клодина: если эти господа нас услышат…– Я тихо! Трубадуров времён Первой империи я знаю по песням, которые пел папа. Вот послушайте… – И я шёпотом напеваю: Горяч в любви, и что ему пушки,Лира в руке, на голове шлем.Уходя на войну, твердит пастушке,Чтоб не забыла его совсем.Мой меч отдаю отчизне.Тебе же – остаток жизни.Хотя умереть для любви и славыТрубадур будет рад в борьбе кровавой. Отрывок из романса Сована «Храбрый трубадур», написанного около 1815 г.
Папаша Салле смеётся от всей души:– Да уж! Какие странные были люди! Знаю, лет через двадцать мы будем такими же… но этот образ трубадура с лирой и в шлеме! Бегите, дитя моё, я поставлю вам хорошую отметку, передайте наилучшие пожелания вашему отцу, скажите, что я его очень люблю и что он учит дочку славным песенкам!– Спасибо, господин Салле, до свидания, ещё раз спасибо, что не стали меня спрашивать, я никому не скажу, будьте спокойны!Какой славный человек! После этого я немного воспряла духом. Вид у меня такой весёлый, что Люс интересуется:– Ты, наверно, хорошо ответила? Что он спрашивал? И зачем ты брала его зонтик?– А, он задавал очень сложные вопросы про трубадуров, про то, как выглядят их инструменты. Хорошо, что я помнила все эти подробности!– Как выглядят инструменты… Ужас, мне страшно от одной только мысли, что он мог меня об этом спросить. Как выглядят инструменты… но этого нет в программе. Я скажу мадемуазель…– Вот именно, мы составим жалобу. А ты уже закончила?– Да, спасибо, закончила. У меня словно сто пудов с плеч свалилось, честное слово. По-моему, отвечать осталось только Мари.– Мадемуазель Клодина, – послышалось сзади. Ах, это Рубо! Я сажусь перед ним со сдержанным благопристойным видом. Рубо обращается ко мне очень любезно, он у нас считается человеком обходительным; я отвечаю, но вижу, что он ещё сердится на меня – вот злопамятный! – за то, что я так сразу отвергла его боттичеллиевский мадригал. Чуть ворчливым тоном он спрашивает:– Сегодня вы не заснули под сенью листвы, мадемуазель?– А этот вопрос тоже входит в программу, сударь? Он покашливает. Своей вопиющей бестактностью я лишь разозлила его. Ну да ладно!– Скажите, пожалуйста, что бы вы сделали, если бы вам понадобились чернила?– Ну-у, сударь, да мало ли что… Самое простое – пойти в ближайший магазин канцелярских товаров.– Шутка остроумная, но на высокую оценку не потянет. Постарайтесь перечислить ингредиенты, из которых вы бы стали получать чернила…– Чернильный орешек… танин… окись железа… камедь…– В каких пропорциях?– Не знаю.– Тем хуже! А можете вы мне рассказать про слюду?– Я видела её лишь в окошках комнатных печей.– Правда? Очень плохо! А из чего делают карандашный грифель?– Из графита мягкой породы, которую разрезают на палочки и помещают между двумя половинками деревянного цилиндра.– Это единственное применение графита?– Других я не знаю.– Опять плохо! Выходит, из него изготовляют только карандаши!– Да, но их изготовляют множество. По-моему, в России есть графитовые шахты. Во всём мире потребляют колоссальное количество карандашей, особенно экзаменаторы, которые набрасывают портреты экзаменующихся девушек в своих записных книжках. Рубо краснеет и ёрзает на стуле.– Перейдём к английскому.Он открывает сборничек сказок мисс Эджворт:– Будьте добры, переведите несколько фраз.– Перевести – пожалуйста, но читать… ни за что!– Это почему же?– Потому что у нашей учительницы английского смешное произношение. А я не умею произносить по-другому.– Ну и что?– А то, что я терпеть не могу, когда надо мной смеются.– Всё же прочтите немного, я вас тут же остановлю. Я читаю, но совсем тихо, едва выговаривая слоги, и, не дочитав до конца, перехожу к переводу. Рубо, как ни старается не обращать внимания на моё плохое произношение, прыскает со смеху – так бы и расцарапала ему физиономию! Можно подумать, что это я виновата!– Хорошо. А теперь назовите мне несколько неправильных глаголов с их перфектами и причастиями прошедшего времени.– То see, видеть. I saw, seen. То be, быть. I was, been. То drink, пить. I drank, drunk. To…– Достаточно, спасибо. Всего хорошего, мадемуазель.– Благодарю, вы очень добры, сударь.На следующий день я узнала, что этот изысканно одетый тартюф влепил мне очень плохую отметку – на три балла ниже средней – и засыпал бы меня напрочь, если бы мои оценки за письменный экзамен, особенно за сочинение, не перевесили. Вот и доверяй после этого притворщикам в вычурных галстуках – всем тем, кто приглаживает усы, рисует ваш портрет и украдкой бросает на вас взгляды. Правда, я его рассердила, но подумаешь… Откровенные бульдоги вроде Лакруа в сто раз лучше!Скинув физику с химией, а заодно и английский, я сажусь и придаю своим волосам чуть более художественный вид. Разыскавшая меня Люс с довольным видом накручивает мои локоны на палец, ластится и трётся об меня, как кошка. Как только у неё хватает сил в такую жару…– А где остальные, Люс?– Остальные уже отстрелялись и спустились с мадемуазель во двор. Девчонки из других школ тоже там.Зал действительно быстро пустеет.Наконец толстуха Мишло называет мою фамилию. Красная, усталая – она разжалобила бы даже Анаис. Я сажусь, она молча смотрит на меня слегка ошалело, но доброжелательно:– Мадемуазель Сержан сказала мне, что вы… музыкантша.– Да, мадемуазель, я играю на пианино.– Но тогда вы понимаете в музыке больше моего, – воздев руки, восклицает она.Это вырвалось у неё так искренне, что я не могу удержаться от улыбки.– Знаете, вы сейчас споёте с листа, и я вас отпущу. Я подышу вам что-нибудь посложнее, ведь вы всё равно справитесь.Отрывок «посложнее», который она нашла, оказался довольно простеньким, но ей самой все эти шестнадцатые доли, семь бемолей у ключа показались «жутким» кошмаром. Я пою его allegro vivace перед обступившими меня девчонками, вздыхающими кто от зависти, кто от восхищения. Мадемуазель Мишло одобрительно кивает и к досаде присутствующих без дальнейших проволочек ставит мне двадцать.Уф! Наконец всё позади! Теперь снова Монтиньи, школа, лес, любовные игры учительниц (бедная Эме, как она, наверное, истомилась в одиночестве!). Я сбегаю во двор. Ожидавшая меня мадемуазель Сержан поднимается.– Ну что, всё?– Да, наконец-то! По музыке у меня двадцать.– Двадцать по музыке! – хором восклицают подружки, не веря своим ушам.– Не хватало ещё, чтобы вы не получили двадцать по музыке, – с равнодушным видом говорит мадемуазель, но в душе она польщена.– Какая разница, – с ревнивой досадой бросает Анаис. – Двадцать по музыке, девятнадцать по сочинению… если у тебя много таких оценок!– Успокойся, лапочка. Красавчик Рубо на меня не расщедрился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24