Сел. Никто не спешил. Куда спешить? Спешить — людей смешить. Или до времени вспугивать.
С неким новым пробудившимся интересом посматривали друг на друга. С лица художника не сходила полуулыбка ожидания и готовности к любой неожиданности.
— Как дела? — вроде бы вполне обыденно продолжал председательствующий, словно все это происходило на какой-то мало интересной плановой юбилейной выставке очередного престарелого, не очень-то уж и изобретательного члена их общего творческого Союза. Начальствующий присутствовал по причине официальной неизбежости. Художник заглянул ненадолго по случаю почтительного знакомства с самим выставляющимся, или, скажем, его женой. Или жена художника приятельствовала с его женой. С младых ногтей служили младшими научными сотрудниками в каком-нибудь общем академическом институте Балканистики и Славяноведения, шутливо именуемом его же собственными сотрудниками институтом Болтанистики и Слоноведения — действительно, смешно. Но это нисколько не мешало всей их серьезности и увлеченности научно-исследовательской работой в области обозначенных славяноведения и балканистики.
Приятели стояли в сторонке, поглядывая издали на привычную немноголюдную вялую выставочную суету, балуясь среднего качества кисловатым бесплатным вернисажным винцом.
— Как дела? — спрашивал кто-то из них кого-то из них.
— Нормально. Слышал, Дьяконов умер? -
— Конечно. С утра в Правление сообщили. Он, вроде, с тобой в одной секции…? — и замялся, не зная сказать «числится» или «числился».
— Да, в одной. Он ведь нас в институте всего на курс старше был. -
— Ага, — вздохнул, обернулся на выставочную суету и снова обратился институтский знакомец к художнику. — До выставки всего полгода не дотянул. Ему осенью должно было пятьдесят стукнуть. Мы уже все материалы на него в выставочную комиссию подготовили. Жалко. А Савельев за бугор отчалил. Тебе не писал? -
— Мне? — осторожно переспросил художник.
— Надоела вся эта суета. Уехать бы в какой-нибудь маленький городок и жить там. А то так вот помрешь…. — И весь разговор.
Под упорное молчание остальных присутствующих он продолжал:
— Как с работой-то? -
— Есть немного, — постарался не преувеличить размер своего немалого денежного достатка художник. Немалого по сравнению со многими даже из здесь сидевших — честными и преданными как славным традициям высокого искусства, так и самим утверждающим их властям. Впрочем, повторимся, всем всё было хорошо известно. Поскромничал, поскромничал художник.
Снова помолчали.
— Вот тут у нас к Вам вопрос, — нетерпеливо прервал как бы мирный обмен репликами пожилой член Правления. Это уже было чревато неприятным поворотом так невинно и безразлично начавшегося разговора. Вопрошающий пожевал губами, пытаясь поаккуратнее выдавить, выложить изо рта этот самый нелицеприятный вопрос. Художник был весь вежливое улыбчатое внимание. Впрочем, как и всегда. Это почти во всех случаях и почти на всех производило приятное и умиротворяющее впечатление. Но, очевидно, не в этот раз. Здесь люди были опытные. Их на такой вот мякине как бы наивности, вроде бы смирения и будто бы безграничного доброжелательства не проведешь. — Тут до нас дошли сведения, что Ваши работы зарубежом выставляются, — и ожидающе вперился в художника острыми глубоко посаженными глазами. Двое, сидевшие в стороне на диване, чуть выпрямились.
— Да? — изобразил удивление художник.
— И как же это они туда попадают без санкции Союза? — с некой уже нехорошей интонацией произнес другой, сидевший в самом конце длинного стола, у окна и посему плохо различимый на фоне яркого дневного света. Судя по голосу, он был гораздо моложе. Художник сощурил глаза, приглядываясь, но не смог идентифицировать вопрошавшего. Теперь ему показалось, что он, практически, никого и не знает в этой комнате. Как-будто стала она просторнее и сумрачнее. Все отодвинулось в глубину. Между ним и заседавшими образовалось некое пустое, даже пустынное пространство, сквозь которое голоса доходили глуше и как-то безразличнее. Свет из окна перестал слепить.
— Что? — глупо переспросил он.
— Мы спрашиваем, как попадают Ваши работы на Запад? — уже раздражился кто-то. — Он не слышит, видите ли… -
— Ну, не надо так. Мы же коллеги. Художники, — умиротворяюще произнес председательствующий и бросил быстрый взгляд в сторону двоих непричастных. Те никоим образом не выразили своего отношение к происходящему. — Понимаешь, вот тут к нам пришел запрос из…, ну ты знаешь. Мы должны как-то ответить. -
Художник всё отлично понимал. И все, опять повторюсь, отлично всё понимали. И все отлично понимали, кто что именно из них понимал. И это тоже объяснить нелегко. Но, по-моему, как-то все-таки что-то вырисовывается. Выписывается. Становится мало-помалу ясненько. Да только ныне не уразуметь, как, каким способом должен был выкручиваться из всего этого художник.
— А чего? — спросит иной неведающий. — Пусть скажет просто, как было. Какие проблемы? — а вот и нет. А вот и нельзя. А вот и проблемы! Это вам не нынешние примитивно-плебейские ситуации с пренебрежением к властям и сурово вопрошающим официальным лицам. Либо простое игнорирование их. Либо перепуганность выше всяких сил. Либо почти наглое игнорирование официальными лицами официального же их вопрошания даже через всесильную в в совсем еще недавние времена прессу. Но это уже другая проблема.
А тогда все дело в словах было. В правильности ответов на правильные вопрошания.
Надо было отвечать точно — как ожидают. Как ожидается. То самое, что все знали заранее, но и с необъяснимой ныне прямо-таки страстью жаждали услышать в качестве подтверждения незыблимости и несокрушимости неодолимого течения утвержденного жизненного потока.
Да, нужно было этикет соблюсти. Тогдашнее общество было, если можно так выразиться, этикетное. Изящное и куртуазное, в этом узком аспекте и переносном смысле слова. Так сказать, нужно приличия знать. И художник их знал в тех пределах, в каких они ему были дозволены и спасительны. А дальше, за ними, за этими дозволенными, положенными пределами только Бог и государство — судьи твоей совестливости, лихости и безрассудству. Так было в наше время.
— Как попадают? — медлил художники, пожимая плечами. — Да кто же знает. Вон ко мне сколько народу в мастерскую ходит. -
— И иностранцы? — особая интонация в голосе.
— И иностранцы, — как бы безразлично, само собой разумеющееся.
— И вы их пускаете? -
— А как не пустить? -
И он прав — действительно, как не пустишь? Не гнать же. Не спускать же с лестницы, выкликая: Кышь, кышь пошли, проклятые! — коли сама власть допустила их весьма многочисленное и безнаказанное присутствие на нашей исконной территории.
Что на это возразишь? Ан, нашлось, что.
— А если, — даже привскочил некий молодой и горячий, очевидно, недавно только избранный в Правление за свои немногие, но уже несомненные заслуги на всех направлениях культурной и социальной жизни, — а если…, - он даже запнулся от величая и неотразимости неожиданно пришедшей ему на ум мысли, — а если к Вам в мастерскую Гитлер придет! Что, тоже пустите? -
Все замерли. И, вправду, мысль неординарная. Да и выход из предложенного неординарного положения отнюдь не очевиден.
Интересно, как найдется в этой ситуации художник? Что такое спасительное придет ему на ум. Он опять медлил. Медлил. Но он недаром был удачлив. И, несомненно, как я уже говорил, умен, талантлив и проницателен. Он улыбнулся скромной улыбкой превосходства взрослого человека над горячностью и простительной наивностью искреннего подростка. Скроив вполне серьезную, поучающую (но нет, нет, не наглое!), даже несколько печаленную гримасу и, обратившись в сторону молодого и горячего, произнес:
— Видите ли, я так понимаю, если бы он был уже полностью и целиком всем нам известный ужасный и отвратительный, и моментально опознаваемый в этой своей ужасностии и отвратительности, Гитлер, то, естественно, он никоим образом не смог бы оказаться на территории Советского Союза. Не правда ли? — молчание несколько иного свойства, чем предыдущее, было ему ответом. — И, соответственно, не смог бы попасть в мою мастерскую! — (Убедительно, убедительно!) — Буде же он еще не вполне Гитлер и, если в его присутствии на нашей территории ничего предосудительного не нашли бы компетентные органы, то, соответственно, визит данного лица, непроглядываемого еще в своем будущем одиозном качестве и статусе, в мою мастерскую мало что прибавил бы к этой ситуации, — и ясным открытым взором оглядел на собрание.
Все замерли. Председательствующий в некотором удовлетворении легким приподнятием бровей отметил интеллектуальную выверенность и удачность этого софистического пассажа. Упражнение вполне в духе ситуации и времени.
Художник сам был тоже вполне удовлетворен. Это не то, чтобы совсем уж откровенно отразилось на нем, но было достаточно легко считываемо опытным глазом с благообразно-безразличного выражения черт его лица.
.
Ну, ладно.
Положим.
Всем было если и недостаточно этого объяснение, то, во всяком случае, на некоторое время оно заняло их. Они и занялись им.
А мне представилась картина.
В узком колодце старого московского двора сверху, с вознесенной почти в небесные высоты точки зрения, видна группа людей. Человек 20–25. Все в черном. Скользя, неуверенно расставляя и пытаясь удержать расползающиеся ноги на обледеневшей поверхности двора — непривычные к подобному все-таки! — они приближаются к черному ходу высокого модерного здания. Один из поспешающих чуть сбоку и сзади, старается опередить впереди идущего и впереди идущих. В новых на прекрасной кожаной подошве сапожках, почти улетающих вбок при каждом его легком движении, первым, чуть не падая, подплывает к серо-буро-зеленой тяжелой двери. Распахивает и пропускает всех вперед, придерживая ее, безжалостную, готовую захлопнуться своей жесткой, прямо-таки немилосердной пружиной. Пропустил. Исчез сам. Дверь захлопывается за ними со страшной неумолимой силой.
Вот они уже видны сверху, поднимающиеся гуськом по той самой узкой и нескончаемой лестнице. Пока едва достигли середины. Еще осталось много и самое трудное. Мне сие ведомо по собственному многолетнему опыту.
А идущие, между прочим — верхушка нацистского режима во главе с улыбающимся фюрером. Да, да, несмотря на ослепительную неимоверность достигнутой ими власти, они сполна сохранили черты простонародного демократизма и запросто, своими собственными ногами поднимаются по сотням ступений заднего хода высоченного дома. Фюрер снял фуражку с высокой тулией и раскрытой ладонью легко протер ее вутренний кожаный обод. Многие проделали тот же самый изящный маневр. Они негромко переговариваются, время от времени останавливаясь передохнуть, вздымая вверх подбородки, прикидывая, сколько еще осталось. Осталось еще много. Много.
Я знаю этот критический момент достижения середины дистанции. Кажется, что в перенапрягшейся груди разом лопнут бесчисленные маленькие жесткие сосудики, и капельки крови оросят всю внутреннюю поверхность почти застекляневшей грудной клетки. Каменные ноги, потеряв всякую принадлежность к телу и идеалистически настроенной голове, вот-вот остановятся на какой-либо следующей ступеньке. Останавливаются. Замирают, вступая с ней в прямое и неотменяемое родство, гораздо более глубокое и основательное, чем со всем остатным и бесполезным без них для движения в любом направлении, мясом организма. Кажется — все! Конец! Где вы, светлые дни счастья и утех?! Но небольшое усилие воли, объединяющей рассыпающееся тело — и вот ты уже почти летишь дальше в неком прямо-таки неотменямом порыве. Несешься вверх. Выше, выше и выше! Но, конечно, конечно — дыхание…. Ноги…. Им, естественно, силы и здоровья все это не прибавляет.
Тем временем блестящая верхушка Третьего Рейха продолжает свое восхождение на непредвиденную высоту. Трудно приходится маленькому и колченогенькому Геббельсу. Ох, как трудно! Шаг ступенек намного превышает возможности его тоненьких и недоразвитых ножек. Объем легких не обеспечивает достаточной вентиляции организма. Крохотное скукоженное сердечко яростно и беспомощно гонит мизерный объем непродуктивной крови. Вобщем, тяжело. Не под силу. Но тут он вдруг резво вспрыгивает на протянутые руки своего огромного мясистого рыжего адьютанта и по-детски удобно устраивается в его ласковых и крепких объятиях. Наподобие маленьких тонконогих беспрерывно вздрагивающих собаченок блошиного размера, столь ныне популярных у городского населения западного мира. Это для него привычно. И для адъютанта тоже. Худенькое личико министра пропаганды исполняется спокойствием и умиротворением, насколько это возможно при его тонких губах, растянутых дефицитом кожи в некой постоянной гримасе. Как у астматика. Но на руках адьютанта его дыхание выравнивается. Спина выпрямляется. Судорога, постоянно сводящая левую полубезжизненную ножку, оставляет его.
Все партийное окружение мягкой улыбкой отмечает это как должное. Да уж и не раз были свидетелями тому. Ему простительно. Его сила не в физике, а в духе. Собственно, у всех у них сила в духе. Но у него особенно. Хотя нет, нет, их сила, конечно же, в духе, но и в здоровом, неодолимом и прямо-таки стальном телесном организме. Это-то понятно. Сейчас, конечно, не совсем. Но тогда, в наше время все было ясно с первого взгляда — стальные мускулы, стальная воля, стальной взгляд, недрогнувшая рука с карающим неодолимым стальным мечем.
.
Однако, куда как тяжелее приходится самому тучному из них, тяжелому и импозантному лидеру нацистского режима — Герингу. Все-таки — 167 килограммов живого нечеловеческого веса. Плюс тяжесть шикарного коверкотового костюма и груз металла бесчисленных позвякивающих наград и украшений. В сумме килограмм на 200–250 потянет. Или около того — кто точно подсчитывал-взвешивал? Далеко отстав от всех, он тоскливо взглядывает вверх, проклиная всю эту нелепую затею с кем-то порекомендованным им художником. Хотя он и есть самый страстный из них, прямо до самозабвения, и жадный до безумия обожатель, но именно что великого классического искусства. А это… — он заранее знает. Он единственный знает заранее. Да вот по чужой прихоти должен страдать. Бедный, бедный Геринг! Кто пожалеет его? Так ведь и не пожалели.
Фюрер первым достигает верхней площадки. Останавливается перевести дух и с удовлетворением взглядывает вниз на расстянувшуюся шеренгу своих догоняющих соратников.
Постояв, придя в норму и на дожидаясь далеко отставшего, но слышного отсюда Геринга с его шумными вздохами и проклятьями, все отправляются дальше. Уже в горизонтальный путь. По очереди наклоняя голову пред низкой притолокой, входят в некое странное глубоко-затененное длинное кишкообразное чердачное помещение без окон. Легкие лучики света проникают сквозь трещины, разного сечения и калибра отверствия в крыше, поочередно попадая на лица и одежду следующих гуськом друг за другом еле различимых людей. Образуется причудливая картина перебегания этих игривых лучиков с одного движущегося предмета на другой. Эдакий огромный кинетический объект в масштабе живого времени. Ох, если бы сим существам в черных зловещих мундирах, так и остаться в истории и вечности этим самым вот завлекательным и весело играющим в пространстве объектом! Да не тут-то было.
Поперек толстенных обнаженных деревянных балок положен легкий покачивающийся настил, поскрипывающий даже под абсолютно невесомым Геббельсом, уже соскочившим с по-матерински нежных и заботливых рук огромного адътанта. Теперь он чуть нервно и неровно подпрыгивая, эдак бочком, бочком бежит уже дальше сам. Он находится в состоянии крайнего возбуждения. Гораздо большего, чем все прочие. Он всегда перевозбужден. Да и все, происходящее в пределах исскуства и культуры, понятно дело — его прямое занятие и неустанная забота.
Узкий настил сконструирован из нескончаемого ряда двух параллельно уложенных впритык легких досок, вздрагивающих и вскидывающихся даже под почти невесомой женской ножкой. Были, были тому свидетели! Можно себе представить, вернее, практически, невозможно, как пройдет, протащится по нему тяжеленный Герман. Бедный Герман! Ну, это его проблемы. Ничего, пройдет, чтобы не отстать от других, не остаться вне и за. Проходил и не раз. Кроме самого последнего много-прискорбного для него раза. Но не про то сейчас речь.
Молча идут в затылок, боясь оступиться и инстинктивно пригибая головы. Молчаливая кавалькада растянулась на всю длину немалого помещения. Где-то побоку и вдали прошмыгивают, шумят и попискивают шаловливые, лишенные всякого пиитета к такому высокому собранию многовластных личностей, мыши.
1 2 3 4 5