– Здоровая критика до тебя доходит, – Ключик подмигнул Дорошеву. – Значит – не потерянный ты человек. Заходи к нам, как исправишься окончательно. Так, мужики, кто идет пахать с Фартовым? Без Столба с Лукой – единогласно. Ты-то зачем грабку тянешь, аферист? Сказано – не берет!
– Базар окончен. Аида работать, мужики!
Упоров почувствовал прикосновение к плечу и от скопившегося внутри напряжения резко обернулся… перед ним, неловко улыбаясь, стоял однорукий минер Лука. Он был униженно сконфужен и без толку теребил пустой рукав гимнастерки, по-видимому, желая обратить на этот факт внимание нового бригадира. Бывший минер был чем-то неуловимо похож на начинающего нищего перед первой просьбой о милостыне. За ним толклись трое зэков со счастливыми лицами уверенных просителей.
– Нервы вот подводят, Вадик. Износился в трудах да войнах, – начал объяснять Лука. – Ты тож не сахар, так и получилось несогласие…
– Короче можешь?!
Культяпый съежился, как от удара, но все-таки опять запутался в объяснениях:
– Дети… трое их на жинкиной шее, а она одним глазком в могилу смотрит. Силы кончаются. Ты же знаешь – русские бабы, они за ради детей себя не щадят…
– О детях мне не говори. О себе скажи – что надо!
– Слышь, бугор, хай с нами пашет Лука. В обузу не будет, – вмешался в разговор плешивый, с потеками пота на груди зэк.
– Здесь меня знают, Вадим. Увечье мое фронтовое уважают…
Лицо бывшего минера начало терять углы, и по глубоким морщинам по-детски легко скользнула слеза. Зэки, уже сбросив улыбки, закивали бритыми головами, выражая свою солидарность, тени их, плотно прилипшие к красноватой земле, тоже кланялись в сторону тени бугра.
Упоров смотрел на минера и видел, как тысячи таких вот укороченных вечной нуждой патриотов поднимаются в ржавом свете закатного солнца из струпьев окопов, бегут, загребая рваными сапогами уставшую от безделья, жирную землю. Впереди них, на том чудесном вороном коне, отец с обнаженной шашкой: «Ура»! Ему даже показалось, что плачущий Лука сейчас распахнет свой морщинистый рот и закричит это самое «ура!»
Отвоевали себе тюрьмы, лагеря, несчастных детей и жен… Искалеченная наивность. Ты строишь, воюешь, защищаешь, охраняешь и одновременно сидишь в огромной тюрьме с удивительно поэтичным названием – Россия.
– Нет! – говорит Упоров в заплаканные глаза минера. – Два раза не повторяю, но тебе скажу, чтобы ты запомнил: нет!
Чувствует озноб от враз похолодевших взглядов просителен, знает – они не должны видеть твоих переживаний. Все надлежит пережить в себе, спокойно, тогда зэки постоят, пошмыгают носами и, склонив к земле лица вечерними подсолнухами, разойдутся без слов, без угроз. Останется одно лицо с грязными потеками по небритым щекам, глаза, подслеповато моргая, глядят ему в спину с мольбой и упреком…
«Мы все зажгли не ту свечу, – пытается освободиться от груза совершенного зла Упоров. – Целый народ! Вся страна! Потому и потемки нас окружают, живем на ощупь, не пытаясь разглядеть сквозь черный чад: кто там взобрался на верхние нары, чтобы вершить твою собственную судьбу? Откуда они берутся? И ты туда же… за ними, ну зачем?» Вопрос к самому себе таинственно повращался вокруг его головы, давя с ощутимой болью на виски. Потом это слегка озлобленное любопытство сменило другое состояние души: жалко калеку, так жалко, что хочется заплакать вместе с ним. Хочется простить, догнать, обнять, покаяться и получить очищение, всем открыть слепоту собственного сердца. Так просто…
Но тогда ты уже – не бугор.
– Они убьют тебя…
Голос оскорбительно равнодушен, хотя и тверд. Ничего не объясняет, лишь констатирует то, что непременно произойдет. Рок.
– Ворам сейчас надо думать о собственной безопасности. – Упоров не упрямится, ему хочется немного поиграть, чтобы предугадать развитие событий. Он – в сомнениях…
– Они убьют тебя, – шея Лысого осталась в прежнем положении, как не изменилась и интонация голоса.
Никандра замер. Он всегда делал так, по-звериному неожиданно, если речь шла о чем-то очень серьезном.
Вадим оценил – последнее предупреждение. Надо решать. С хрустом сцепил за спиной пальцы, взглянул в низкое небо, по которому ветер гнал в сторону тундры растрепанные тучи.
– Мне нужен твой совет…
Никандра немного расслабился, облокотился плечом на штабель крепежных стоек, сероватое лицо его покрылось легким румянцем, и крупный розовый нос перестал выделяться самостоятельной кочкой.
– Пока ты будешь им нужен…
– Но могу и не пригодиться?!
Движением блохастого пса Лысый коротко почесал за ухом, улыбнулся ленивой улыбкой:
– Можешь. Возьми в бригаду Никанора.
– Слыхал, что говорили мужики на спиногрызов?
– Не глухой. Потому и не советую тебе брать шелупонь, навроде Психа или Голоса.
– Голоса как раз и возьму.
– Интересно.
И Никандра в самом деле поглядел на Вадима с неподдельным интересом:
– А что?! Здесь ты прав. Евреев просто не люблю…
– За что?
– За что все их не любят? Завидуют, должно быть. С зависти все и идет. Голоса оставь: такой ловкий ум отдавать в чужие руки не годится.
– Дьяка тоже не годится отдавать? – Упоров улыбнулся.
– Сходка решила, – вздохнул Никандра. С ним тебе будет удобно. Это с одной стороны… С другой, постарайся, чтоб его лукавая честность не стала твоей собственной.
Упоров осторожно провел ладонью по бревну, не сводя с Никандры отсутствующего взгляда:
– Возьму, пожалуй. Деваться некуда. Перевоспитаем. Ха – ха!
– Тебя попросят взять еще двух жуликов. Блатные они – при нем.
– Одного. Хрен пройдет той шпане! И торгов не будет, иначе свалю с бригадирства. Я же – лучший проходчик на Колыме.
Мимолетом запустив в ноздрю мизинец, Лысый опять замер. Упоров наблюдал за ним терпеливо, зная – бывший бугор думает в его пользу.
– Оно-то правильно… – желтоватые глаза Никандры задержались на собственной руке, – им только повадку дай. Ты вот что, скажи Голосу – берешь его при том условии, если не будет тех двоих крадунов. Он им непременно вправит этакое важное и утешительное фуфло. Профессор, хули скажешь?!
– Протолкнуть попробую. Спасибо.
– Да ладно. Давай без нежностей. Кто ложит в бригаде, знаешь?
– Кроме Гнуса, еще Сверчок, кажется, балует доносом, Петюнчика уже нет. Все, кого знаю.
– Сверчок по мелкости и злобности душевной донести может. Легачева Федьку, шепелявый такой, из завязавших воров…
– Знаю, со мной в одной лаве был.
– Что с ним собираешься делать?
– Ничего. Новые придут – знать не будешь. Эти хоть пашут.
– Во! – Лысый остался им доволен – Всякая страсть должна отступить перед благоразумием Мужики нынче испугались. Это хорошо, но не прочно Помоги им в себя поверить. Все, Вадим. С Божьей помощью на свободе встретимся.
– Думаешь?
– Знаю. У меня бабка – гадалка, я – любимый ее внук. Давай обнимемся.
Они обнялись. И тот, который был почти свободен пошел, заслонив на какое-то время новому бригадиру серый отвал, где по берегу мутной речки копошились с лотками зэки, и синий горизонт за двумя рядами колючей проволоки. Упоров не сумел приглушил, в себе зависть к нескладно шагающему, так до конца и не понятому человеку. Хотел догнать его, пойти рядом, хотя бы до вахты. Но сдержался и стал думать о Лысом как о несчастном поселенце, ведущем Стесненную жизнь за зоной. Зависть не покинула его…
– Плохими чувствами живешь, Вадим, – сказал тогда он вслух, – радоваться надо: одним свободным стало больше!
Радость тоже не приходила: чужое, оно чужое и есть…

…Но в общем что-то менялось, хотя бы в таких осязательных чертах лагерной жизни, как отношение к хорошо работающим зэкам. Его спросил косолапый лейтенант из нового пополнения:
– Заключенный Упоров?
– Да, гражданин начальник.
– Следуйте за мной! Вас вызывает полковник Губарь.
Зэк вытер ветошью засаленные руки и, отложив в сторону колесо вагонетки, крикнул:
– Верзилов! Проследи, чтобы к обеду тачки были готовы.
– Раньше управимся. Вазелин уже свою обкатал.
Все вроде бы продолжают работать, но глаза, однако, следят за уходящим бригадиром: вызов к хозяину – не простое событие. Губарь – человек нелюдимый, на пустой базар не позовет. Может, вернется бригадир и скажет: «Амнистия! Коммунизм построили!»
А, может, и не вернется… Прошлой ночью опять воры приходили. Негрубые с виду люди. Пошептались да ушли. Не про коммунизм, поди, шептались. Заделье, значит, какое-то есть. Рисковый бугор человек. Никандра тоже не из гладких был, однако поровней нового: его угадать можно или хотя бы спросить, когда шибко невмоготу от любопытства. Этот весь открыт и ничего не видно.
…Полковник Губарь поднял глаза. Поглядел мимо зэка на портрет железного Феликса, словно сверяя будущее с рыцарем революции.
– Меня ознакомили со списками вашей бригады. Да, мы разрешили вам комплектовать ее самостоятельно. И, надо признать, состав подобран грамотно, однако… некоторые фамилии вызвали недоумение у начальника режима и у меня тоже. Подойдите ближе!
Упоров сделал три шага вперед, остановившись с вытянутыми по швам руками. В самом зэке зрело сопротивление нелепой, деревянной стойке, но он ничего не мог с собой поделать, тянулся изо всех сил.
– Вот хотя бы Ольховский. Во время войны сотрудничал с немцами, осведомитель гестапо! К тому же ему скоро шестьдесят.
– Разрешите объяснить, гражданин начальник!
Губарь кивнул.
– Ян Салич – лучший специалист по россыпным месторождениям, а вы, гражданин начальник, обещали нам в новом году технику…
– Обещал?! – полковник вытянул губы и убрал со стола руки. – С вами, однако, не разговоришься, Упоров. Допустим, он вам нужен, репутация фашистского прихвостня вас не смущает?
– Все сидим на общих основаниях, гражданин начальник…
– А Дьяков, это же смешно!
Губарь поднялся, жестом подчеркнул свое окончательное несогласие:
– Человек, живущий по законам уголовного мира. Что он будет у вас делать? Наши с вами цели и цель Дьякова диаметрально противоположны. Вы – показательная бригада! Скажите честно…
– Заключенный Дьяков встал на путь исправления, гражданин начальник!
– Я просил – честно! – Губарь взял карандаш, торцом стукнул по крышке стола. – Вы должны понять…
– Простите, гражданин начальник, – зэк говорил волнуясь, и Губарь поверил в искренность его переживаний. – Мне не обязательно вас понимать, но обязательно слушаться. Я, конечно, не смею настаивать…
– Продолжайте, продолжайте, Упоров, – кивнул начальник колонии, наверное, догадываясь, о чем пойдет речь.
– Если бы вы попробовали меня понять. Администрация принимает решения, за которые нам, работягам, приходится иногда платить жизнями.
Губарь смотрел на заключенного с некоторым сочувствием, между ними кончилось молчаливое противоборство. Сейчас полковнику, наверное, и вправду было жалковато человека, на которого он решил поставить.
– Мы подумаем, – произнес он вполголоса. – Говорите – встал на путь исправления? Хе! Прямо анекдоты какие-то в моем кабинете, сказки для взрослых идиотов!
– Для вас, может, и сказки, гражданин начальник, меня же просто грохнут. – Он ждал, что полковник вскочит, закричит, одним словом, начнет доказывать ему – власть на Крученом находится в его руках, он – Хозяин!
Ничего подобного не произошло. Губарь недовольно пошевелил седыми бровями и спокойно сказал:
– Действительность, к сожалению, не всегда подчиняется закону… Хорошо, что вы не стали темнить. Тут есть еще одна сомнительная личность.
Начальник лагеря склонил голову набок. Улыбка была где-то внутри, под мундиром с широким рядом орденских колодок на левой стороне. Заключенный, однако, чувствовал – он улыбается, иронично и не зло.
– Вы – верующий, Упоров?
– «Религия – опиум для народа», гражданин начальник. – Вадим знал, о ком пойдет речь, затягивал время, обдумывая ответ.
– Я насчет этого попа, как его фамилия… – Губарь глянул в бумаги. – Тихомирова. Придется объясниться.
– Святое дело начинаем, гражданин начальник: без попа неловко.
Недавнее понимание распалось. Зэк почувствовал и сжался.
– Вы хитрец. Смотрите, не перехитрите самого себя!
Полковник вынул из кармана носовой платок, прикоснулся к глазам.
– Плохая шутка, гражданин начальник. Виноват. В воскресенье из тюрьмы привезли разную накипь. Этого, из попов, никто не хотел брать: тощой…
– Вы были с ним знакомы раньше? – перебил Губарь.
– Два раза виделись. Смирный он…
– Ну, хорошо. Бог с ним, с попом. Я вспомнил насчет промывки с подачей на промприбор бульдозерами. Нужны специалисты…
– Четверо из бригады помогают ремонтировать бульдозеры.
– Ловкачи, – в голосе не было ни одобрения, ни осуждения. Вообще полковник уже выглядел слегка разочарованным или даже настороженным. – Будем думать, и про рекорды я запомню.
– Через полгода, гражданин начальник, они – наши. Можете не сомневаться, – очевидно, он тоже занервничал, наблюдая перемены в Хозяине.
Полковник поднялся. Ястребиный взгляд скользнул поверх головы заключенного. Сухой твердый палец нашел кнопку вызова, и когда открылась дверь, Губарь кивнул:
– В зону…
Приемная встретила зэка блеском офицерских погон.
Погоны плавали по просторной приемной, как рыбки в аквариуме. Офицеры излучали потное тепло, слегка подслащенное дешевым одеколоном. Лица у них были несколько отрешенные, словцо все они несли здесь святую бесприбыльную службу по воспитанию подрастающего поколения. Подвижники в погонах…
Разговоры прекращаются. Офицеры уступают ему дорогу с брезгливым видом, как прокаженному, и думает он о них уже так, как думал всегда: «Волки переодетые!»
Сходка вынесла приговор. Слух эхом прокатился по баракам, и многие, кто мог рассчитывать на воровское внимание, провели ночь без сна. Утром все смотрели в сторону покрытой ссохшейся травой площадки, куда обычно выносили трупы. Площадка была пуста. И кто-то сказал:
– Сорвалось…
Его поправили с деликатным намеком, но без грубости:
– У них не сорвется: был приговор.
Ожидание затягивалось. Вскорости еще новость: воровской этап на Золотинку уходит с развода. Самый цвет собирают. Зашелестел Крученый шепотками тайных расчетов. Карточные должки, прошлые обиды. Суетились пока без крови в обычных рамках лагерных отношений: с разбирушками и редким рукоприкладством. Все происходило под контролем тихой, но убедительной силы с ее изворотливым здравомыслием и беспощадной жестокостью, именуемой не иначе как воровской справедливостью. Сидельцы на Крученом были в основном из тяжеловесов, а коли срок долгий, грешок почти за каждым числится: грешны люди по своей природе. Грешок к грешку, клубочек получается. Какую ниточку ни дерни, глядишь – на другом конце кто-то крайним оказался. Жертвой, то есть. Потому перед отправкой переживаний у всех хватало.
Упоров не сомневался – его судьба в кармане у Дьяка. Отвернуться от нее на этот раз будет очень даже нелегко. Подвешенное состояние вызывало в нем странное или, может быть, естественное желание быть поближе к своей беде, и он неотрывно следил за поведением урки. Тот сидел себе на завалинке нынче уже бывшего воровского барака, с неуязвимой простотой" деревенского зазывалы мучая струны старой балалайки костяным смычком, напевая занудным басом:
Светит месяц!
Светит ясный!
Сидевший рядышком Соломон Маркович подпевал не омраченным тоской расставания фальцетом, уложив свое мелкое глазастое лицо в хрупкие ладони научного работника. Получалось не очень стройно, зато трогательно.
Чуть поодаль, через пролом в завалинке, в начищенных прохорях, с платочками, по-блатному – марочками, повязанными на грязные шеи, сидело еще человек шесть из особо приближенных воров, с одинаково задумчивыми улыбками изысканных ценителей пения.
«Со стороны глянешь – путевые люди», – подумал Упоров и, подмигнув Голосу, сел прямо на землю.
После того, как была исполнена, опять-таки дуэтом, песня про замерзающего в степи ямщика, Никанор Евстафьевич отложил балалайку, а Соломон Маркович притворно смахнул набежавшую слезу и высморкался.
Дьяк толкнул профессора в бок локтем, сказал так же певуче, будто продолжая концерт:
– Нам бы ишо годиков с десяток попеть, и на сцену можно. А, Соломончик?! Ты свои-то, жидовские песни, знаешь?
– Знаю, – кивнул вполне серьезно Голос, тут же запел, вскинув вверх остренький подбородок:
По Дону гуляет
Казак молодой!
– До чего же прекрасная песенка, – очаровался Дьяк. – Нынче, как на Золотинку погонят, всем этапом петь будем. Слышите вы, святые лодыри? Хоть бы слова записали.
Он весело вздохнул, обратился к Упорову с вопросом;
– Ты-то как соображаешь, Вадим: погонят нас с тобой на Золотинку нынче?
Вопрос поймал зэка за другими мыслями, он как раз думал о направляющемся к ним странном типе в кальсонах и телогрейке, наброшенной на голое тело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51